с  ним,  чтобы
уточнить кое-какие вопросы по комментариям для "Переписки сестер". Он  много
помог - что, где, когда: ведь одно  время  он  был  литературным  секретарем
Арагона. Потом взял томик его стихов и  показал,  как  Арагон  читал  стихи.
Долго сидели, вспоминали. Утром Алла позвонила с комплиментами от  Витеза  -
как, мол, мы бережем дух, память о двух этих домах.
   А вчера - звонок из Парижа. Антуан Витез умер в одночасье на репетиции...

   18 мая. Рязанов вернулся из Германии, где была  ретроспекция  и  где  его
принимали на ура. В частности, они с Ниной были приглашены на виллу  к  сыну
Риббентропа. Говорит, что вилла роскошная, не помню на  берегу  какой  реки,
очень вкусно кормили. Убранство элегантное, и всюду висят дорогие картины.
   - Небось ворованные?
   - Очень может быть.
   - О чем же ты разговаривал с сыном Риббентропа?
   - Не помню. Он чего-то спрашивал о кино.
   - Надеюсь, в доме повешенного ты не говорил о веревке?

   9 июня. Мне рассказала Ирина Львовна Иоффе, ученый-японовед:  молоденькой
ее замели как японскую  шпионку.  Однажды  в  Лефортово  она  проснулась  на
рассвете от крика: "Прощайте! Передайте Сталину,  что  Примаков  невиновен!"
Что-то в этом духе, в точности услышанного она не ручалась, но что это,  идя
на  казнь,  кричал  Примаков,  произнеся  свою  фамилию,  она  помнит  ясно.
Рассказала мне, когда к слову пришлось. Как страшно!

   21 июня. На моей памяти у нас никогда не ставили "Макбета" Верди.  И  вот
приехала на два спектакля Английская Национальная опера. Я  был  потрясен  и
музыкой,  и  исполнением,  и  решением  спектакля.  Действие  происходит   в
тридцатые  годы,  в  эпоху  тоталитаризма,  с  политическими  убийствами,  с
сексотами... Фигуры напоминают нацистов и гепеушников. Леди Макбет  пытается
смыть кровь в ванной комнате, вся сцена  в  кафеле,  никелированных  кранах,
зеркалах. Оркестр и исполнители выше  всякой  похвалы.  (Постановщик  Дэйвид
Паунтни, леди Макбет - Кристина Цисински.)
   Ходил бы еще, да театр уехал.
   "...Первая ария шла на кровати-балконе, под резким углом  выступающей  из
покосившейся стены - мира ненаказуемой жестокости. Леди уходила из  жизни  в
зияющей  пустоте  огромной  ванной  комнаты  -  части  опостылевших   пышных
апартаментов, и символами ее бункерного безумия становилась рухнувшая  полка
над фарфоровой раковиной, обыкновенный щелчок выключателя.
   Тиран Макбет вершил убийства -  и  наверху,  на  кромке  банальной  серой
стены, мы видели головы стражников - точь-в-точь, как у Варлама в "Покаянии"
Абуладзе".
   Это из рецензии.

   27 июня. Живем на Икше. И, надевая сандалии, вспомнил  Эфиопию.  Сандалии
не чистил уже года три, а они все блестят - так мне начистили  их  мальчишки
на улице Аддис-Абебы. В них, начищенных, я уже два раза колесил по Эфиопии и
сколько хожу здесь - они все блестят! Постарались маленькие чистильщики, а я
еще упирался. Было это у ворот нашего госпиталя Красного Креста.
   Этот госпиталь - единственный наш за границей. Построили его после войны,
и мы им все время козыряем. Наша, мол, помощь Эфиопии. Рядом стоят шведский,
английский, еще чей-то госпитали Красного Креста - и все БЕСПЛАТНЫЕ. А наш -
нормальная платная поликлиника и больница. За каждый визит, за каждый укол -
плати. Когда мы снимали регистратуру, то старались, чтобы в кадр  не  попали
кассовые аппараты - все равно вырежут. На приеме у  педиатра  я  видел,  как
пришла молодая мать с дитятей, и наша советская врачиха сказала, что ребенку
нужно двадцать уколов. Сколько это стоит? Столько-то.  Услышав  сумму,  мать
запеленала младенца и понуро ушла. Денег у нее на уколы не было. "Что  же  с
дитем будет?" Врач пожала  плечами,  умывая  руки  (в  прямом  и  переносном
смысле): "Ребенок умрет. Но у них их много - одним больше, одним меньше..."
   В регистратуре щелкают аппараты, больные протягивают деньги  в  окошко...
Огромный  штат  бухгалтерии:  считают,  сортируют,  пакуют   деньги,   пишут
отчетности и радуются доходам - будет премия!
   И диктор  скажет:  "Советская  страна  построила  первый  на  африканском
континенте госпиталь Красного Креста, адрес  которого  хорошо  знают  жители
Эфиопии". О плате - молчок. Скажи я об этом, заказчик  -  советский  Красный
Крест - просто спустит меня с четвертого этажа, где у него просмотровый зал.

   1 июля. Почти прочитал толстенную книгу "Дневники Евгения Шварца". Мало о
ком пишет хорошо. Про Козинцева метко: "Помесь мимозы и крапивы".  И  то  же
можно сказать (судя по его описанию  людей)  и  про  самого  Шварца,  только
крапивы больше, чем мимозы. А по его сказкам никогда этого не скажешь...
   Читая Евг. Шварца, вспомнил гастроли, нет  -  декаду  ленинградцев  перед
войной. Он пишет о дневном спектакле "Тень", который играл театр  Акимова  в
Малом театре. Я был на этом спектакле, именно дневном,  -  господи,  50  лет
назад! Помню, что мне  очень  понравилось,  я  много  смеялся,  и  программа
хранилась у меня долго, пропала в войну, когда эвакуировался.
   В ту же декаду откуда-то с верхотуры смотрел  и  "Ромео  и  Джульетту"  с
Улановой и  Сергеевым.  И  не  понравилось,  ибо  не  понял  ни  музыки,  ни
хореографии  -  откуда  же?  Мой  багаж  был  -   "Лебединое",   "Баядерка",
"Щелкунчик" да "Три толстяка". Но поддался ажиотажу вокруг Улановой, написал
ей письмо в Ленинград с просьбой автографа, послал газетное фото, а  получил
замечательное фото с надписью, которое тоже пропало...

   21 июля. 20 июля умер Параджанов.  Пару  месяцев  назад  его  повезли  на
спецсамолете в Париж. Самолет оплатили французы, прислали за ним из Парижа в
Ереван. Там ему стало полегче, но... Его доставили обратно в Ереван, и через
три дня он скончался. Он был уже все время без сознания. Ему было шестьдесят
шесть лет.

   25 июля. Когда мы были у Козинцева в гостях в Комарово, он  рассказал  об
Эйзенштейне:
   На премьере "Александра  Невского"  к  нему  подходит  Зархи  и  говорит:
"Хотите знать мое откровенное мнение?" "Нет!" - моментально ответил С.М.
   Рина Зеленая  рассказала:  в  санатории  Раневская  сидела  за  столом  с
каким-то занудой, который все время  хаял  еду.  И  суп  жидкий,  и  котлеты
несоленые, и компот несладкий. (Может, и вправду?)  За  завтраком  брезгливо
говорит:
   - Ну что это за яйца? Смех один. Вот в детстве, у моей мамочки - я  помню
- таки были яйца!
   - А вы не путаете ее с папочкой? - осведомилась Раневская.

   27 октября. Был Юра Тюрин, который живет сейчас в  США  и  вроде  Шмакова
секретарствует у Татьяны Яковлевой, дружит с нею.
   Рассказывал. Ей восемьдесят  шесть.  После  перелома  ходит  с  палочкой.
Сейчас что-то  с  желудком.  Много  лет  ее  колют  каким-то  противоболевым
наркотиком. И приучили. Все время просит колоть.  Дежурят  медсестры.  Очень
привередлива в еде, за год сменила несколько поваров,  ест  только  то,  что
готовит Юра. Все время просит кулебяку. А Юра хорошо  готовит.  Как  Шмаков.
Странно, что двое моих знакомых выступают возле нее в одном и том же амплуа!
   Диктует ему воспоминания о Маяковском и каждый раз  по-другому.  (Сколько
можно? один раз уже диктовала Гене!)  Хорошая  рассказчица,  но  на  вопросы
отвечает односложно и зажато. Ее версия  -  роман  был  платонический  (смех
один! достаточно заглянуть в записную книжку М-го 1928 года).
   Главу о ней, что написала Богуславская в книге  "Знаменитые  американки",
она забраковала и запретила печатать в США. Просила передать привет "Васе  и
его милой жене".
   - Кому позвонить от вас в Москве?
   - Васе и Ерофееву.

   29 августа. Катя, племянница, рассказала: так как молока в Кратово купить
летом было нельзя, она брала у какой-то женщины  козье  молоко  для  Саньки.
Пришла расплачиваться, хозяйка денег не берет:
   - Зачем они мне? Я все равно на них ничего купить не могу. Давайте  лучше
продуктами.
   Катя говорит, что продуктов и у  них  нет,  все  приходится  доставать  и
возить из города.
   - А машина у вас есть?
   Машины не было. Выяснилось, что авто требуется вот для чего:  козе  нужен
козел, а он живет далеко и старый, дойти до козы не  в  состоянии.  И  нужна
машина, чтобы его привезти к даме. Вот такая зажиточная страна,  где  козлов
возят в лимузинах. Катя была в замешательстве, хотя легко себе представить -
едут "Жигули", а рядом с водителем сидит бородатый козел и блеет:  "Не  гони
так, дорогой, я не выношу быстрой езды".
   [31 декабря. С 13 декабря по 24 был в Берлине. По делам  книги  о  Л.Ю.*.
Возились с иллюстрациями. Попросили добавить ее  переписку  с  О.М.  Бриком.
Сделал,  прокомментировал  и  отослал  сегодня  с  оказией.  Жил  у  Натана.
Прекрасная огромная квартира. Очень славная Галя. Максим, их  сын,  ходил  с
одноклассниками петь на улице, собирали деньги в  пользу  детского  дома  на
Урале. Набрали 7 000 марок. У Натана интересная экспозиция  плакатов  начала
20-х годов.]
   1991
   [3 февраля. Сегодня был посол Франции Фроман-Мэрис, рассказывал печальное
- у его жены Габриэллы подозревают что-то плохое.  Приглашал  нас  в  Париж.
Осенью он говорил с Лукьяновым, и тот  дал  понять,  что  спасти  нас  может
только лидер типа... Пиночета!
   Вера Васильева ездила на гастроли в Орел и там, в разговоре с  секретарем
обкома, попросила помочь театру с досками - не из чего строить декорации. Он
же ей ответил: "Я бы с удовольствием, но мне не из чего даже делать гробы!"]

   Претенциозное интервью Иосифа Бродского:
   "Герцен врет очень много. У меня есть  один  знакомый  в  Лондоне...  Ну,
знакомый - это не то слово. Сэр Исайя Берлин. У него  студент  был,  который
занялся Герценом и раскопал его переписку - я уж не помню  с  кем.  Как  раз
самый момент приезда Герцена в Англию. И вот он пишет  в  Россию  -  туманы,
то-се, пятое-десятое. И в каждом письме туманы, туманы, туманы...  Так  этот
англичанин решил проверить лондонские газеты. И абсолютно  никаких  туманов!
Федор Михайлович  Достоевский  тоже  был,  между  прочим,  чудовищный  лжец,
царство ему небесное. Я помню, как гуляя по Флоренции, набрел на дом, где он
жил. Он оттуда посылал чудовищные письма домой -  что  вот,  дескать,  денег
нет. А дом этот был напротив палаццо Питти. Простенько.
   Интервюьер: Как раз в те дни, когда  Достоевский  жаловался  на  страшную
нужду и безденежье, он останавливался  в  лучших  гостиницах,  ел  в  лучших
ресторанах и разъезжал в лучших экипажах?
   Б.: Вообще-то автору так и следует вести себя. Тут я автора нисколько  не
обвиняю. Тут он всегда прав. И он даже не лжец.  В  тех  условиях,  в  какие
автор поставлен обществом, он  может  себе  это  позволить.  Непонятно  еще,
почему он не крадет, не убивает".
   Теперь объясните мне, почему, собственно, им простительно лгать?  "В  тех
условиях"? А чем плохие были условия, если Достоевский жил шикарно, а  врал,
что нет денег?  Герцен  жаловался  на  туманы,  а  погода  была  прекрасная?
Бродскому почему-то этого мало, и он недоумевает,  почему  они  вдобавок  не
крали и не убивали.
   Вот С.П. его бы устроил, ибо и  лгал,  и  крал.  Бродскому  это  было  бы
понятно, судя по интервью?
   Ерунду городит. Как ерунду  городит  Смоктуновский,  когда  говорит  свои
слова, а не слова ролей, которые он играет гениально.
   Так и с Бродским. Ведь его стихи незабываемые:

   Мир больше не тот, что был
   прежде, когда в нем царили страх, абажур,
   фокстрот,
   кушетка и комбинация, соль острот.
   Кто думал, что их сотрет,
   как резинкой с бумаги усилья карандаша,
   время? Никто, ни одна душа.
   Однако время, шурша,
   сделало именно это...

   P.S. 1997. В "Литературке" 10 сентября 1997 беседа Бродского с  Соломоном
Волковым.
   "Волков: Многие из нас, кто на самом процессе Бродского не  был,  знакомы
тем не менее с его ходом по стенографическим записям, сделанным в зале  суда
журналисткой Фридой  Вигдоровой.  Эти  записи  широко  ходили  в  российском
самиздате. (...) Я считаю эти записи выдающимся документом".
   Но с высоты славы и вседозволенности Бродский отвечает:
   "Вы, может быть, считаете, а я - нет".
   Или:
   "Единственное, что на  меня  тогда,  помню,  произвело  впечатление,  это
выступления свидетелей защиты - Адмони, Эткинда.  Потому  что  они  говорили
какие-то позитивные вещи в мой адрес. А я, признаться, хороших вещей о  себе
в жизни не слышал. И поэтому был даже всем этим немножко тронут. А  во  всем
остальном это был полный зоопарк. И, поверьте, никакого впечатления все  это
на меня не произвело".
   (Бродский  "немножко  тронут",  а  люди,  в  те  времена  говоря  о   нем
положительно, рисковали свободой.)
   Или:
   "Бродский: Оно (дело. - В.К.) было запущено в ход таким Лернером, царство
ему небесное, поскольку он, по-моему, уже умер".
   Как трогательно-ханжески Бродский  желает  добра  своему  первому  врагу,
автору клеветнической статьи, с чего все началось! Противно и возмутительно.

   [3 марта. 27 февраля в Доме  кино  был  вечер  памяти  Параджанова.  И  я
выступал. Очень понравились  студенты  ГИТИСа,  которые  сделали  необычайно
трогательные этюды-пантомимы "В честь Параджанова". Такие чистые вещи  можно
делать о нем, не зная его лично...]
   16 марта. Из разговора с Бенгтом Янгфельдтом: "Роман Якобсон мне говорил,
а ему сказала Эльза - почему Володя был...
   Бедный Владимир Владимирович! Этим бабам было мало его гениальности...  И
Якобсон, сплетник, повторяет то, что было сказано ему наверняка entre nous*.
И Бенгт туда же. (А за ним и я.) Свято сбереженная сплетня. Надо стереть.  И
стер.

   18 марта. Вчера в пять утра звонок из Токио.  Слышу,  Инна  вопит:  "Нет,
нет, не может быть! Я не верю. Ёко... Какой ужас, какой ужас!"  Я  прибегаю:
"Что-то с Кавакита-сан?" - "Да нет, с ней все в порядке, Ёко звонит, что мне
присудили приз Кавакита,  но  это  же  несправедливо,  я  ничего  такого  не
сделала"...
   Словом, выясняется. Инне присудили Приз Кавакита, который дают "за  вклад
в развитие японского  кино  как  искусства  и  за  распространение  японской
культуры посредством кино". Его получили до нее Куросава, Мифунэ, Осима... И
вот она должна лететь на церемонию вручения, ей присылают билет и  берут  на
полное обеспечение. Но мне больших  трудов  стоило  уговорить  ее  перестать
рассказывать всем, что она недостойна этой премии, так как пишет  ужасно,  а
японцы выбрали ее, ибо  не  читали  ее  книги,  что  премию  следовало  дать
французу Максу Тессье, с которым  она  "баллотировалась",  и  тому  подобную
жеребятину.  Я  призвал  на  помощь  Нелю  Гаджинскую,  и  та   с   огромным
темпераментом убедила ее, что она не такая  кретинка,  за  которую  пытается
выдать себя.

   30 марта. Говорили с Зоей Фоминой.
   -  Зоя,  как  ты  думаешь,  почему  сегодня  никто  не  говорит  Элику  о
недостатках в его фильмах? Ну я молчу, чтобы его не огорчать, да и в готовом
фильме уже ничего не исправить. А когда я давал советы по  сценарию,  он  не
прислушивался. Я и перестал.
   - Думаю, что дело не только в этом. Раньше,  в  молодые  годы,  когда  мы
работали вместе, мы были на равных и всё друг другу говорили. Я ему говорила
все. А теперь он знаменитость, и окружающие смотрят на него снизу  вверх.  И
не решаются. Кроме того, я тоже не хочу его огорчать, ведь  столько  сил  он
тратит, он показывает уже готовый фильм, когда изменить уже  ничего  нельзя.
Раньше ведь я смотрела и пробы актеров и материал, и он очень прислушивался.
Ты же помнишь. А теперь сам знаешь.

   1 апреля. Сегодня, в День смеха умерла Рина Зеленая. Очень я ее  любил  и
скорблю. Послезавтра отпевание в Хамовнической церкви.

   12 апреля. Издание "Переписки сестер" в издательстве "Прогресс"  отложено
до 92-го года из-за разгильдяев, которые все время  подводят  -  то  отзывом
(Ушаков), то вступлением (А. Вознесенский). Полтора года я прошу Андрея,  он
тянет, виляет, не подходит к телефону. Были бы живы Лиля и Эльза - он в один
день, с поклоном, в зубах принес бы эссе на подносе. Уж как он кланялся  им,
как заискивал. Правда, и они делали для него все, что  могли.  А  могли  они
многое. Он же не считает, что долг платежом красен. Наверно, и  он  пишет  в
дневнике (если ведет его):  "Уж  как  мне  осточертел  этот  Вася  со  своей
перепиской!"

   16 апреля. В Японию Инна слетала триумфально, ее принимали по-королевски,
была церемония в ее  честь  и  банкет  на  280  человек  со  знаменитостями,
кинозвездами и послами. Вернулась она богатая, привезла модерн-телефон и  по
моей просьбе два пакета сухого картофельного пюре.  На  большее  не  хватило
фантазии. Вот такой триумф.
   Меня наняли французы снимать выставку Бюффе, и я  ездил  на  два  дня  на
вернисаж в Эрмитаже, "шился" с Бюффе  и  Гарнье,  но  уже  терпеть  не  могу
снимать - даже  для  французов.  Кроме  всего  прочего,  Бюффе  подарил  мне
автолитографию с нежной надписью. Картины его мне очень нравятся.
   Дома  ничего  утешительного,  мама  очень  плоха,  не  встает,   сознание
угасает... Инна ее без меня поднимала, и ее скрючил такой радикулит, что она
сегодня читала лекцию согнувшись.

   25 АПРЕЛЯ 1991. УМЕРЛА МАМА на рассвете,  во  сне.  Она  угасла:  сначала
стала медленнее ходить, потом с палочкой, потом держась  за  нас,  потом  не
могла подниматься одна, выходила из комнаты только в туалет и к столу, потом
уже не выходила, затем слегла, через несколько дней  перестала  есть,  затем
даже пить, впала в забытье. Говорила она даже в забытьи  лишь  два  слова  -
Вася и Инна, затем только Вася и последние два дня только шевелила губами  и
мы понимали, что она произносит мое имя... Утешение (если оно есть)  в  том,
что она не страдала и не ощущала ухода. "Легкой  жизни  просим  мы  у  Бога,
легкой смерти надо бы просить"*.
   Похоронили без хлопот, хотя нынче это почти неразрешимая проблема  -  нет
досок и нет, следовательно, гробов!!! Потом поехали к нам, человек тридцать.
   Было ей  восемьдесят  семь  лет,  и  мы  благодарим  Бога  за  данное  ей
долголетие. Врагов в жизни у нее не было, но несколько человек  наносили  ей
обиды, некоторые очень сильные. Через несколько  лет  боль  утихала,  и  она
судила и говорила об этих людях без  горечи  или  злости.  Все,  с  кем  она
сталкивалась в своей долгой жизни, все ее любили и говорили о ней хорошо.
   15  мая.  Разбираю  мамин  архив.  Он  у  нее  в  порядке.  Она  написала
воспоминания о М-м, которые в большей части были опубликованы во "Встречах с
прошлым".

   P.S.  1998.  Потом  "Азорские  острова"*  будут  опубликованы  целиком  и
переведены на итальянский и частично на французский.
   В архиве хранилась пожелтевшая фотография 1943 года - привал комедиантов.
Артисты фронтовой концертной бригады - и среди них  моя  мама  -  ночуют  на
сеновале. Позади два концерта на грузовике с  откинутыми  бортами,  переезд,
ужин в землянке...  А  рядом  с  фотографией  лежит  документ  -  разрешение
цензуры. У руководителя бригады среди пропусков, удостоверений и справок оно
- самое важное. Цензура была не только на печать, но и  на  пение.  Даже  на
такое безобидное, как цыганский романс. В  30-40-е  годы  мама  работала  на
эстраде, исполняла эти самые романсы. Так вот, прежде чем выйти на  сцену  и
спеть нечто трогательно-печальное или зажигательно-веселое, она должна  была
получить "Разрешение к исполнению". А чтобы ей не вздумалось в конце романса
спеть что-нибудь крамольное  "из  головы",  так  сказать,  приплюсовать  еще
куплет, то штамп ставили впритык после последней строчки  романса.  Смотришь
сейчас дикий этот документ, еще одно  свидетельство  страха  и  глупости,  -
только диву даешься... В самом деле, читаю эти самые что ни на есть  мирные,
вечные слова: "Я не люблю вас, я люблю другого...", "Чем покорил ты  меня?",
"Он уехал!", "Снился мне сад"... А подо всем  этим  штампы,  подписи,  будто
ордер на арест, и печати круглые и квадратные:
   "Главное управление по контролю за репертуаром и зрелищами при Всесою