уже женился и написал
мне в Норильск "женился, в восторге и все прочее" и вложил фото  ее,  но  не
позитив, а негатив, поленился, черт, печатать. А  я  долго  полоскал  его  в
своей лаборатории, прежде чем проступило ее лицо. Брак их был недолговечным,
и, когда я потом говорил с ним о сталинградской  жизни,  он  рассказал,  что
много там пил. Но я уверен, что он сочинял, никогда он не "пил",  сто  грамм
выдавал за литр. Просто ему нравилось так говорить.
   - А что с Гиацинтовой?
   - Она сдержала свое слово, но в театре были какие-то трудности, и он  там
выступал на разовых, ночевал в костюмерной. К  нему  в  театре  благоволили,
особенно девушки, пригревали его, бездомного, старались  протежировать.  Так
бывало во всех городах.
   - Он пользовался успехом?
   - Да, да. Такой был ироничный, легкий, ни к чему не обязывающий. Но я про
этот московский период мало знаю, мы стали общаться, когда он  перебрался  в
Питер, я ведь там работал. Кеша стал сниматься в  "Солдатах".  В  это  время
Товстоногов  приступил  к  "Идиоту"  и  репетировал  он  с  Петей  Крымовым,
прекрасно репетировал. А у Крымова начался запой чуть  ли  не  за  несколько
дней до генеральной, и Товстоногов его  уволил.  И  редактор  с  "Ленфильма"
Светлана Пономаренко сказала ему о Кеше. Он его попробовал, и тот ему  сразу
понравился. Я рассказываю схематично, но Кеша состоялся  в  Мышкине  и  стал
"звездой". Я, помню, его спрашивал: "Как тебе играется?" -  "Хорошо".  -  "А
почему?" - "Знаешь почему? Я разговариваю тихо, а они все громко. И они меня
слушают, прислушиваются".
   Потом года через полтора я его спросил  снова:  "Как  тебе  играется?"  -
"Плохо". - "Почему?" - "Они стали тоже тихо разговаривать".
   В последние годы в Москве мы с Кешей почти не  встречались,  жизнь  такая
суматошная, масса работы, у каждого свои  интересы.  Он  посмотрит  меня  по
телевизору или я увижу его - и то не всегда позвоним. Книга выйдет - забудем
друг другу подарить. Вот здесь, на Икше, еще иногда встречались - я гуляю  с
внучкой, он идет с купанья  или  с  Суламифью  Михайловной  возвращаются  из
деревни, куда ходили за молоком. Радостно встретимся, немного  пройдемся  по
тропинке - и все!

   30 августа. Отшумел конкурс "Майя", судя  по  гала  -  большое  нечто.  В
Мариинку не пустили, танцевали в Александринке. Шуму и ненависти было много.
   Вышла книга "Я, Майя Плисецкая". По существу: все правдиво,  не  наврано.
Кое-где напутано (что простительно) и кое-что насплетничано. Жаль, что  мало
написано об искусстве  балета,  артистах,  партнерах.  Это  то,  о  чем  она
рассказывает блестяще, точно и неожиданно. Я не разочарован, ибо  другого  и
не ожидал, но все остальные несут ее  по-черному.  И  мне  противостоять  им
трудно. От многолетнего общения с Катей она восприняла ее стиль деревенского
разговора. Я слышу эту корявую интонацию и в самом тексте, и в  прямой  речи
Шелепина, Шагала, Лили Брик или Мориса Бежара. В газете пока один  маленький
отклик - письмо сына Кириленко, что он  никогда  охотой  не  занимался  и  в
Африке не был, и он требует опровержения. Дядя Нодик  (Александр  Михайлович
Мессерер)  написал  ей  ужасное  письмо  и  подписался   за   всех   ушедших
родственников. Она не произносит нигде слово "еврей" и даже Шуру  Ройтберг*,
свою долголетнюю поклонницу, превратила в Красногорову.
   По поводу новелки про Рахиль Михайловну такой разговор:
   - Васик, мне тут сказали, что ты написал про меня статью...
   - Я про тебя ничего не писал.
   - А в "Вечернем клубе"?
   - Так это не про тебя, а про маму и Азарика.  (Если  есть  упоминание  ее
имени, то она считает, что про нее. И Азарик сегодня уравнен с Григоровичем,
что ее и взбесило.)
   - Ну ладно, про мать. Зачем же ты переписываешь из моей книги?
   - Это было написано давно, о твоей книге не было и помину, лежит в газете
уже год, и опубликовали только сейчас. И я  записал  этот  рассказ  со  слов
Рахили Михайловны.
   - Как же можно верить девяностолетней маразматичке?
   - Ну, Маечка, она мне это рассказывала, когда ей было семьдесят, как  нам
сейчас.
   Пауза.
   - И вообще, такой дурной тон - написала кровью письмо...
   - Так она рассказала. А чем же писать? Ты  же  знаешь,  что  за  хранение
карандаша грозил карцер и мотали срок...
   - И все путаешь про родственников - Елизавету звали Елизанда,  Александра
- Амидопирин (я не помню, как Майя их на самом деле называла. - В.К.)...
   - Ах, Маечка, я их называю так, как их  звала  Рахиль  Михайловна  и  все
остальные, а не по паспорту. Кстати, мама  читала  этот  рассказ  и  кое-что
уточнила, что я и исправил, но этого не трогала.
   - Так ты веришь ей или мне?
   Это вместо того, чтобы позвонить и сказать: "Спасибо  тебе,  что  написал
добрые слова о маме!"
   Через день звонит, мнется -  ждет  комплиментов  о  книге.  Ну,  я,  слаб
человек, покривил душой и сказал  то,  что  она  хотела  услышать.  И,  всем
наподдав и оплевав, улетела.

   В книге она со всеми свела счеты, всем дала по мозгам, массу напутала, не
разрешив редактору прикоснуться ни к одной букве.  Это  и  чувствуется.  Нам
было читать интересно, ибо мы свидетели почти всего, что она рассказывает. О
Л.Ю. она пишет довольно много, хорошо, но холодно и, в общем,  без  должного
пиетета. Не соблюдает дистанцию. В одном месте не удержалась и насплетничала
про Агранова. Это подло по отношению к Л.Ю., ибо она  всегда  это  отрицала.
Майя могла бы не тиражировать сплетню, ибо видела от  Л.Ю.  только  хорошее.
Странно,  что  многие  друзья  Л.Ю.,  которые  к  ней  действительно  хорошо
относились и любили ее искренне, после ее смерти  начинают  кусать  мертвого
льва (Майя, Андрей, Соснора).
   И еще глупость - она все время пишет "Я пошла к Брикам", "У Бриков в этот
вечер..." и т.п. Бриков! О.М. уже давно не было, когда она  познакомилась  с
Л.Ю. Просто не понимает,  что  пишет.  "Я  была  у  Бриков",  -  пишет  она,
вернувшись от Лили Юрьевны и Василия Абгаровича.

   6-20 сентября. Нас с Инной, Софико  Чиаурели  и  Кору  Церетели  с  Левой
Григоряном пригласили с коллекцией Параджанова  в  Амстердам.  Все,  что  он
выкидывал в мусорную корзину, а я вынимал и разглаживал утюгом,  его  письма
из тюрьмы, что я бережно хранил, и прочее теперь страхуют в тысячи  долларов
и выставляют в европейских музеях! 90 процентов экспонатов было  наших.  Для
Софико Сережа собственноручно написал и нарисовал сценарий "Страдания святой
Шушаник", ей посвященный. Рисунки и заставки восхитительные. Она дала его  в
экспозицию. И разные вещи Коры. Два дня возились, развешивали, надписывали и
т.п. Для тюремного стенда я попросил найти метр колючей проволоки.  Привезли
новый огромный моток в заводской упаковке! Можно было огородить  концлагерь.
Откуда это у них, в этой кукольной стране? Вернисаж назначен на 7 часов,  мы
приходим нарядные и видим аварийную машину, насосы отсасывают воду, суетятся
рабочие, полиция... Конечно, раз это связано  с  Параджановым,  то  прорвало
трубу, которую никогда не прорывало, и затопило зал... Я закричал: "До конца
не убирайте, это будет похоже на его жилище, где лило с потолка, стены  были
в разводах и висели эти  его  неповторимые  работы!"  Ведь  и  Анна  Маньяни
запрещала на своих  фото  ретушировать  морщины:  "Они  дались  мне  слишком
дорогой ценой!" - говорила она. Так и прошло открытие в обстановке несколько
хаотичной, но веселой и непосредственной, вполне в духе Сергея.
   Выставка висела в Киномузее Амстердама несколько месяцев, а мы пробыли  в
Голландии две недели - и на том спасибо!

   17 сентября. Из Амстердама поехали в Брюссель и были в гостях  у  Мары  и
Зенты, двух старых дам - знакомых Инны. Я впервые увидел  воочию  живописный
портрет Инны, который красуется на самом  видном  месте  в  мастерской  Мары
Возлинской. У нас дома есть цветная фотография этого портрета, так  что  для
меня не было никакой неожиданности, но огромный портрет  в  натуре  произвел
большое впечатление. Остальные работы Возлинской "так себе", есть  несколько
хороших акварелей и три-четыре живописных портрета.
   Вокруг портрета такая история. В 30-х годах в Риге жила семья,  папа-мама
и две дочки - Мара и Зента. Девушки поехали учиться на Запад, и в 1939  году
Мара приехала на каникулы повидаться с  родителями.  Тут  и  случилась  наша
оккупация Латвии, и граница захлопнулась, как  мышеловка.  Советская  власть
выслала ее с матерью в Сибирь.  Началась  Отечественная  война.  Лишь  после
смерти Сталина Мара вернулась в Прибалтику и стала зарабатывать живописью. В
1958 году она написала портрет Инны, но та не могла его купить у  художницы,
будучи бедным библиотекарем. Зента жила в Брюсселе, и Мара хотела  уехать  к
ней, но об этом в пятидесятых не могло быть и речи - власти  крепко  держали
ее за шиворот. Хотя, если трезво рассудить - что за потеря для страны,  коли
она уехала бы? Но власти рассуждали не  трезво,  и  все  попытки  Мары  были
тщетны.
   Тогда у себя в Брюсселе Зента пробилась на прием к  бельгийской  королеве
Елизавете, которая собиралась в  Москву  на  конкурс  Чайковского,  и  очень
просила ее помочь. Ее Величество обратилась к Ворошилову, который был  тогда
нашим президентом. И Мару выпустили,  когда  не  выпускали  никого!  И  даже
разрешили вывезти свои работы. Перед отъездом  Мара  снова  предложила  Инне
купить портрет, но та по-прежнему  сидела  без  денег.  И  портрет  уехал  в
Брюссель. Сегодня Мара пишет, устраивает выставки, продает картины, но  этот
портрет не продает, ибо - по ее словам - он каждый раз  является  украшением
экспозиции. Судя по тому, что мы видели, так оно и есть.
   Сестры живут в одном доме, на  разных  этажах.  Мара  плохо  слышит,  она
шумная и с претензиями. Зента, старшая, овдовела. Она мне очень  понравилась
- симпатичная, уютная и добрая старая еврейка.

   Ноябрь. Мы совершенно сказочно три  недели  прокувыркались  в  Италии.  В
Венеции жили в палаццо на Гран-канале у Мариолины, она же графиня Мардзотто,
которую мы хорошо знаем по Москве уже  лет  двадцать.  Она  славная  баба  с
внешностью Софи Лорен, веселая и умная - славистка. А ее муж глава  швейного
концерна, в первой десятке богатейших  людей  Италии.  Дома  лакеи  в  белых
перчатках,  которые  "обносят"  за  столом,  садовник,  который  расставляет
букеты, горничные, повара,  которые  постоянно  ссорятся  друг  с  другом  и
выводят из себя Мариолину.  По  субботам  граф  охотился,  и  мы  ездили  на
загородную виллу есть умерщвленных им  фазанов  с  артишоками.  К  обеду  мы
переодевались, были приглашены местный адвокат с женой, доктор с женой и  мы
- заезжие иностранцы. Как у Флобера.
   Кроме Венеции, мы были в Вероне, Пизе,  Падуе,  Флоренции  и  в  Риме.  В
воскресенье  на  переполненной  площади  перед  Сан-Петро  мы  слушали  Папу
Римского, молитву, которую повторяла за ним вся площадь.  Это  произвело  на
нас колоссальное впечатление.
   В музее Ватикана пятнадцать лет расчищали фреску  Микеланджело  "Страшный
суд", я ее видел в 60-м году, но теперь это совершенно новое, живое и  яркое
произведение, которое поражает. Очищенный от патины, Иисус  Христос  обликом
стал похож на Натана Федоровского.

   Ноябрь. Элик не пришел в себя, но в романе с одной дамой. Он говорит, что
не в силах жить один, он не умеет этого, он погибает от тоски и одиночества,
что всю жизнь с ним рядом была женщина - сначала одна, потом другая - и жить
одному ему невыносимо. Так это и есть. Мы еще не видели эту женщину.  Но  он
переменился, и мы рады за  него.  Он  пока  не  афиширует  этого,  чтобы  не
травмировать окружающих мещан и ханжей. Со временем же все встанет  на  свои
места, это дело естественное - "природа не любит пустот", как сказал поэт. И
мертвым нельзя изменить...

   Познакомились с новой пассией Элика - Эммой.  Произвела  на  нас  хорошее
впечатление и понравилась. Он очень влюблен - жизнь подарила  ему  еще  одну
радость взамен огромного горя.

   Декабрь. У меня вышла книга "Страсти по  Параджанову",  изданная  в  виде
альбома с  сотней  цветных  иллюстраций  и  сотней  черно-белых  фотографий.
Отпечатанная в Любляне, она производит сногсшибательное  впечатление.  Стоит
50 долларов, по нашим ценам - дорого,  но  на  презентации  все,  что  было,
расхватали моментально.
   Галочка Федоровская написала мне,  что  нашла  дома  конверт  с  надписью
"Галке", где лежал клочок от ленты, на которой Натан повесился.  Я  думал  о
том клочке ленты.  И  понял  -  существует  народное  поверье,  что  веревка
повешенного приносит счастье. Недаром все стараются раздобыть  хоть  клочок,
кусочек. И Натан как бы сказал ей этим  -  "счастливо  оставаться.  Удачи  в
оставшейся тебе жизни". Может быть, это было сделано интуитивно и он не знал
о поверье, но наверняка нечто высшее, необъяснимое водило его рукою в данном
случае... А может быть, и знал!
   1995
   Новый год встречали у нас с Генсами, приезжал  из  Таллина  Лева,  гостил
несколько  дней.  В  саму  новогоднюю  ночь  -  ужасная  бомбежка  Грозного.
Разрушенные дома, убитые, бездомные  -  стоит  старик  на  фоне  развалин  и
говорит: вот итог моей жизни - семья погибла под обломками, я бездомный, мне
семьдесят восемь лет. У меня просто сердце схватило. А  по  ТВ  разнузданные
передачи, позорище.

   14 января. Если  раньше  писали  в  стол,  то  нынче  я  чего-то  пишу  в
компьютер, иногда что-то предлагают напечатать, но по мелочам, и  денег  это
никаких не приносит. Время от времени продаем через  аукцион  старые  книги,
которые мы не читали и, главное, никогда не будем читать, но  хватает  этого
ненадолго. Наши две пенсии уходят только на: квартиру,  свет,  дачу,  гараж,
работницу. Все остальное нужно брать  из  воздуха.  Но  жаловаться  -  грех,
берем.
   Элик чувствует себя неважно, обмен веществ, другие  недомогания...  Много
ездит с выступлениями. Если бы не Эмма, он загнулся бы. Нам она нравится (но
главное, что  она  нравится  ему).  Она  с  легким  характером,  контактная,
образованная - пытается отучить Элика от его любимых блатных песен и водит в
консерваторию, ибо она  хорошо  знает  классику.  Когда  я  на  другой  день
спрашиваю Рязанова, как вчера был фа-диез, он меня ставит на  место  -  "это
был до-диез, балда!" Возможно. Позавчера мы были у них на даче, сегодня  они
приезжали к нам - были Мариолина,  Алла  Демидова,  еще  люди  -  мы  с  ног
сбились, но были всем рады.
   Читая газеты и глядя  ТВ  -  ужасаемся.  Кто-то  правильно  заметил,  что
"следует опасаться умных людей, лишенных здравого смысла".  Мы  же  окружены
ими.

   8 февраля. Непонятно, как идут дела с "Перепиской сестер"  у  Галлимара*?
Насколько я помню, она должна была выйти в конце 1993 года,  но  -  ее  нет.
Когда же? И вообще, реально ли? Сколько переведено? Меня  это  все  волнует,
ибо согласно договору, заключенному  мною  с  Галлимаром-младшим,  без  моей
подписи корректура недействительна и я  обязан  просмотреть  комментарий  (с
этической точки зрения), касающийся лиц  в  России,  которые  живы,  -  дабы
избежать неприятностей с их стороны. Когда  же  это  может  состояться?  Все
риторические вопросы.
   Занимается этим делом Леон Робель, талантливый переводчик, профессор, наш
давний знакомый. Но ответственности у него ни на грош, он из тех, что тянут,
не отвечают, скрываются и подводят. Письма Эльзы полны сетований  по  поводу
его необязательности, и теперь он достался в наследство нам. Не отвечает  на
письма, а когда мы звоним, говорит неопределенности.

   21 февраля. Были друзья на обеде, какое счастье, что с Эликом Эмма.

   16 марта. Из кино - хороший фильм "Пьеса для пассажира" Абдрашитова, а по
ТВ было много страшного. Очень интересны "Известия" и "Вечерний  клуб",  где
я, как известно, кум королю.
   Инна месяц сидела "на игле" -  шила  потрясающую  покрышку  из  лохмотьев
бархата, и, пока она шила, я здорово насобачился готовить, дабы не умереть с
голоду.
   Вышло пять(!) томов антологии анекдота, толстенных. Я пролистал два тома,
не улыбнувшись. А вот анекдот не оттуда, а из суровой  жизни:  "В  проходной
Большого театра сидит дежурная, из бывших балетных, вся в кудельках,  вяжет.
Подходит молодой человек:
   - Можно Олю из кордебалета?
   - Оля сегодня не занята.
   - А Катя из кордебалета?
   - Она уже ушла.
   - А Веру из балета можно позвать?
   - Вера тоже уже ушла.
   - Гм... Что же делать?
   Она смотрит на него поверх очков:
   - Трахайте хор!"

   27 мая. Странная судьба - Эльза и я. При  жизни  почти  не  общались,  не
разговаривали на серьезные темы. Так, 2-3 слова в письмах к Л.Ю. Когда  меня
не выпускали во Францию, Л.Ю. попросила ее пригласить меня,  это  решило  бы
дело. Но она отказала - занята, устала. Знала бы Эльза, что после ее  смерти
лишь я один в России не даю о ней забыть, буду писать про нее, публиковать и
здесь, и даже в Израиле, консультировать, перепечатывать и комментировать ее
письма... Если бы ей это сказали, она бы очень удивилась... А  во-вторых,  и
в-третьих...  Во  всяком  случае,  ее  личность  вызывает  у  меня  глубокое
уважение.

   19 июня. Несколько слов относительно воспоминаний. Ох уж эти воспоминания
соратников, неутомимо поддерживающие огонь в костре неуемного  тщеславия!  И
хотя уже ушли из жизни некоторые из тех, кто зажег спичку под кучкой  мусора
из сплетен, угли продолжают тлеть и на их тусклый огонек собираются любители
желтых сенсаций -  раздуть,  не  дать  угаснуть  костру!  Ведь  так  приятно
сплетничать про знаменитостей! И хорошо  платят,  и  печатают  безо  всякого
ненужного редактирования.
   Открываю я толстый глянцевый журнал "СТАС", вполне  бульварный  по  своей
сути, весь какой-то тусовочный, и читаю  статью,  как  говорят,  порядочного
киноведа Марка Кушнировича. Судите  сами:  он  пишет,  что  рассказывал  ему
(пойди - проверь, ведь ныне покойный) Григорий Александров: ""За все  время,
что мы были с Эйзенштейном вместе - а  мы  были  ближайшими  друзьями  более
десяти лет - я ни разу не видел его х..." Я невольно переспросил:  "То  есть
как? Вы же бывали вместе в бане? Купались в море? И вообще..." Он  повторил:
"Были. Купались. Устраивали пикники, где часто раздевались догола, но  я  ни
разу за все это время не  видел  его  х...".  Заметив  мою  растерянность  и
недоумение, он слегка улыбнулся и добавил: "Нет-нет, "он" был, конечно, но я
его не видел". (...) Верю Александрову (хотя трудно найти более сомнительный
источник информации), сам не могу доказательно объяснить почему, но верю".
   Этот  "порядочный"  киновед  не  стесняется  влезть  в  интимную  область
уважаемого режиссера с трагической судьбой и привести свой разговор - был ли
он? - с человеком, которого все знающие  его  кинематографисты  называли  не
иначе как Хлестаковым.  Клевещите,  клевещите  -  что-нибудь  да  останется.
Принцип очень старый. Возмущенный брехней, в обиде  за  Эйзенштейна,  я  сел
писать письмо в редакцию. Компьютер под моими руками излучал гнев и сарказм.
И в это время позвонил телефон:
   - Василий Васильевич? С вами говорят из журнала "Стас".
   Я просто задохнулся. "Ну, - думаю, - сейчас я вам покажу!"
   - Мы готовим материал о Рязанове и хотим заказать вам статью о нем.
   - Вы? Мне! Статью?!
   Молодой мужской голос несколько растерянно продолжает:
   - Да-а-а. А что?
   - Видите ли. Я, в отличие от Александрова, дружу с  Рязановым  не  десять
лет, как он с Эйзенштейном, а все пятьдесят четыре года. И за все это  время
я ни разу не видел его х.., так что боюсь, моя статья вас не  устроит.  Ведь
ваш журнал интересуется, главным образом, был или не был  х...  у  того  или
иного режиссера, и я не смогу соответствовать уровню "Стаса".
   На конце провода послышался стук. Трубка, верно, упала. Потом:
   - Я звоню господину Катаняну?
   - Да-да, вы не ошиблись.
   И я произношу длинную тираду о безнравственности журнала, его желтизне  и
невежественных редакторах.
   - Что же мн