страшное увидел я вдали,
  Входя все глубже в ложное мечтанье,
  45 Был в месте, чуждом памяти моей.
  С распущенными волосами шли
  Там дамы, слышалось их причитанье
  Они метали пламя злых скорбей.
  Мерцало солнце, мнилось, все слабей,
  50 И звезды плакали у небосклона,
  Взойдя из ночи лона.
  И птиц летящих поражала смерть,
  И задрожала твердь.
  Вот некий муж предстал среди теней,
  55 И хриплый голос рек, как отзвук стона:
  "Сей скорбный век покинула мадонна".
  И очи, увлажненные слезой,
  Возвел,-- казалось, ниспадает манна,--
  То возвращались ангелы небес,
  60 И облачко парило над землей
  К нам доносилось райское: "Осанна!"
  И звук иной в моей душе исчез.
  Амор сказал мне: "Горестных чудес
  Не скрою. Посмотри, лежит средь зала".
  65 Мадонну показала
  Фантазия мне мертвой, бездыханной.
  Вот дамы лик желанный
  Сокрыли мраком траурных завес.
  Она, поправ смиреньем смерти жало,
  70 Казалось, молвит: "Я покой познала".
  Я скорбь мою смиреньем одолел,
  Смиренномудрия познав начала,
  И говорил: "Должно быть, ты нежна,
  О Смерть, и благороден твой удел
  75 Сойдя к мадонне, благородной стала,
  Не гневаться, но сострадать должна.
  Моя душа желания полна
  Твоею стать! Тебя напоминаю.
  "Приди",-- к тебе взываю!"
  80 И я ушел, душа моя томилась.
  В уединенье, мнилось,
  Взглянул на небо и сказал средь сна:
  "Кто зрит тебя, достоин тот спасенья".
  Спасибо вам, прервавшим сновиденья.

  Канцона  содержит  две части:  в первой  я  обращаюсь  к некому лицу  и
рассказываю, как меня посетило тщетное мечтание, от которого меня освободили
неназванные  дамы, и как я обещал  им  поведать обо всем мною  виденном   во
второй части я говорю, как я выполнил мое обещание. Вторая часть начинается:
"Когда  о бренной жизни  думал я...".  Первая часть содержит  два раздела: в
первом я говорю о том, что некие дамы -- и особенно одна из них -- сказали и
что сделали, пока длилось  мое  видение, в  то время, которое предшествовало
моему возвращению в  истинное состояние  во  втором  я  передаю  то, что они
сказали мне, когда я перестал бредить, начав так: "Столь скорбен и столь тих
был голос  мой..." Затем,  когда  я говорю: "Когда  о  бренной  жизни...", я
передаю, как  я  рассказал  им о  моем сновидении. Этот предмет излагается в
двух разделах: в  первом я повествую  по порядку о том,  как развивалась эта
фантазия   во  втором,  сообщая, в  какое  мгновение дамы  позвали  меня,  я
заключаю также благодарность  и этот раздел начинается: "Спасибо вам..."
  XXIV
  После тщетного этого видения случилось однажды, что я сидел задумавшись
и  вдруг  почувствовал  сотрясение  в   сердце,  как  будто  я  находился  в
присутствии  моей  дамы.  И  тогда  я  увидел одно  из обличий  Амора1.  Мне
показалось, что он идет с той стороны, где находилась моя дама, и, казалось,
радостно говорит в  моем сердце:  "Думай о том,  как  благословить тот день,
когда я  стал твоим  господином. Это твоя обязанность". Мне показалось,  что
сердце мое столь исполнено радости, что  оно как  бы не было  моим благодаря
новому своему состоянию. И вскоре после этих  слов, сказанных мне сердцем на
языке Амора,  я  увидел,  как  направляется ко мне  некая благородная  дама,
прославленная своею  красотой.  Она некогда имела большую власть над сердцем
первого моего  друга2.  Имя  этой дамы было  Джованна  и за  ее красоту, как
полагают  люди, она получила имя Примавера3  и так  звали ее.  Я видел,  как
вслед за нею приближается чудотворная Беатриче. Так прошли эти  дамы одна за
другой, и показалось мне, что Амор снова заговорил в моем сердце и произнес:
"Первая зовется  Примавера  лишь  благодаря сегодняшнему  ее  появлению4   я
вдохновил того, кто  дал ей имя Примавера,  так  ее назвать,  ибо она придет
первой в день, когда Беатриче предстанет своему верному после его видения. И
если ты хочешь проникнуть в смысл первого ее имени,  оно  обозначает  равно:
"Она  придет первой",  так как происходит  от  имени того Джованни5, который
предшествовал  свету  истины, говоря:  "Ego vox clama ti  i  de erto:  arate
viam  Domi i"*". И  мне  казалось, что  после этих  слов: "Тот, кто пожелает
более  утонченно вникнуть  в  суть  вещей, увидит, что Беатриче следовало бы
назвать  Амором благодаря большому сходству со мной".  Затем, размышляя  над
этим, я решился сочинить стихи, обращаясь к первому своему другу. При этом я
скрыл  те  слова,  скрыть  которые надлежало,  так  как полагал, что он  еще
созерцает  в сердце  своем красоту  благородной  Примаверы. Тогда  я  сложил
сонет, начинающийся: "Я чувствовал..."

  Я чувствовал, как в сердце пробуждался
  Влюбленный дух, что в нем давно дремал.
  Амора издали я не узнал,
  4 Нечаянный, ликуя, приближался.
  "Воздай мне честь",-- сказал и улыбался.
  Он радостную встречу предвещал.
  Недолго я с владыкой пребывал,
  8 Смотря туда, где Бог мне показался,
  И монну Ванну вместе с монной Биче
  Увидел я6,-- незримое другими,
  11 За чудом чудо шло. Как бы во сне
  Амор сказал: "Постигни их обличье,
  Ты знаешь, Примавера первой имя,
  14 Второй -- Амор, во всем подобной мне".

  В  этом  сонете  несколько  частей:  в  первой  я  говорю  о  том,  как
почувствовал обычное содрогание в груди  и как мне показалось, что радостный
Амор появился в моем сердце, придя издалека  во второй я открываю то, что --
как мне мнилось  -- Амор  говорил в моем сердце и каковым он  мне казался  в
третьей я  повествую, как Амор пребывал  известное время со мной,  а затем о
том, что я увидел и услышал. Вторая часть начинается: "Воздай мне честь...",
третья: "Недолго я..." Третья часть  имеет два раздела: в  первом я говорю о
том,  что я видел  во втором  -- о том, что я слышал. Второй начинается так:
"Амор сказал..."
  XXV
  Здесь может возникнуть сомнение у  лица, достойного того, чтобы все его
сомнения были рассеяны,  ибо я говорю об Аморе так, как если  бы он  обладал
самостоятельным бытием,  а не был только разумной субстанцией, так, как если
бы  он был  воплощен,  что,  следуя  истине, ложно,  ибо  Амор  не  является
субстанцией, но  качеством субстанции1.  Я  же говорю  о нем как  о телесном
явлении и даже как о человеке, что ясно из трех  моих о нем высказываний.  Я
утверждаю,  что  вижу,  как  он  приходит,  а  так  как,  следуя  философу2,
"приходит" означает действие в пространстве,  я  придаю ему свойства тела. Я
пишу также, что Амор смеялся и что он говорил  все это свойственно человеку,
особенно  способность смеяться   отсюда  следует,  что  я  приписываю  Амору
человеческие  свойства.  Чтобы разъяснить  все  это, как здесь  и  надлежит,
необходимо, во-первых,  принять  во внимание, что в древние времена не  было
певцов  любви  на  простонародном  языке,  но  поэты писали  о  любви  стихи
по-латыни3  у нас, повторяю, а, быть может, также у других народов,  где так
случалось  и  случается, как, например,  у  греков,  на эту тему  писали  не
простонародные, но литературные поэты. И прошло не много лет с тех  пор, как
появились  первые поэты,  сочиняющие стихи на народном языке   заметим,  что
слагать  стихи с  рифмами  на народном --  то же, что  сочинять  метрические
строки по-латыни,-- если принять  во  внимание  соотношение между  латынью и
народным языком. Все это случилось совсем недавно, так как, если мы пожелаем
отыскать  примеры  в провансальском  или в итальянском языке,  мы  не найдем
поэтических произведений, написанных ранее чем полтораста лет тому назад4. И
причина   того,   что   некоторые  рифмачи   пользовались   славой  искусных
стихотворцев, в  том,  что  они  были  первыми, сочинявшими  по-итальянски5.
Первый начавший слагать стихи  на языке народном решился так  поступить, ибо
хотел,  чтобы слова  его были  понятны даме, которой  нелегко  было понимать
латинские  стихи. Таким  образом,  следует осудить  тех, которые слагают  на
народном языке  стихи с рифмами не на  любовную, а на  какую-либо иную тему,
ибо поэзия на народном языке изначально  была  создана  именно для  любовных
песен. И так  как поэтам  дозволена  большая свобода выражения, чем тем, кто
пишет  прозой,  принимая также во внимание,  что пишущие  рифмованные  стихи
являются поэтами,  слагающими на народном языке, вполне разумно дозволять им
большую свободу выражения, чем остальным, говорящим на народном языке. Таким
образом, если известная риторическая  фигура или украшение дозволены поэтам,
дозволены  они также  тем, кто  пишет стихи  с рифмами. Мы  видим, что поэты
обращались с речью к предметам неодушевленным так, как  если бы они обладали
чувствами и  разумом, и заставляли их  говорить не только вещи истинные,  но
также измышленные   они же одаряли речью несуществующее в действительности и
утверждали,  что  некоторые  явления  говорят  так,  как  если  бы они  были
субстанциями  и людьми. Отсюда следует,  что  пишущий  стихи с рифмами имеет
право  поступать подобным  же  образом, однако руководствуясь  разумом  так,
чтобы  впоследствии было возможно  разъяснить смысл  сказанного в прозе. Что
поэты  пользовались  свободой,  о которой  мы  упомянули,  ясно из  примеров
Вергилия, сообщающего, что Юнона, богиня, враждебно относившаяся к троянцам,
так говорит  Эолу,  владыке ветров,  в первой  песне "Энеиды": "Aeole  amque
ti i"*, а этот  повелитель так  ей отвечает:  "Tuu ,  о regi a,  quia  o te
ex lorare la or,  mihi  ju a ca e ere  fa  e t"6**. Тот же поэт заставляет
говорить неодушевленный предмет, который обращается к существам одушевленным
в   третьей  песне  "Энеиды":  "Darda idae  duri"7*.  В  поэме  Лукана  лицо
одушевленное говорит предмету неодушевленному:  "Multum,  Roma,  tame  de e
civili u  armi "8**. У  Горация человек  обращается  со  словами к своей  же
науке, как  будто  она является  живым  лицом.  Манера эта присуща не только
Горацию -- он цитирует почти дословно доброго Гомера в следующем месте своей
"Поэтики": "Die mihi, Mu a, virum..."9***  Овидий заставляет Амора  говорить
так,  как  если бы  он  был живым  лицом, в  начале  своей книги,  названной
"Средства от любви", а именно в следующем  месте: "Bella  mihi, video,  ella
 ara tur,  ait"10****.  Пусть   эти  примеры  рассеют  недоумение  тех,  кто
сомневается  в  правильности  некоторых  мест  моей  малой  книги.  Но чтобы
невежественные люди не воспылали  слишком большой отвагой,  я утверждаю, что
поэты так не говорят без основания и  что равным образом и слагающие стихи с
рифмами не  должны говорить, не сознавая  ясно, что они хотят выразить,  ибо
весьма стыдно  было бы тому, который,  облачая свои высказывания в одежды  и
украшая их цветами риторики, не  мог бы, если бы его затем спросили, оголить
свои слова так, чтобы они приобрели истинное значение. Я и первый друг  мой,
мы хорошо знаем тех, кто рифмует глупо и непродуманно11.
  XXVI
  Благороднейшая дама, о  которой говорилось в предыдущих стихотворениях,
снискала такое благоволение у всех, что, когда она проходила по улицам, люди
бежали отовсюду, чтобы увидеть  ее  и тогда чудесная радость переполняла мою
грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось сердце
его, что он не смел  ни поднять глаз, ни ответить на ее приветствие  об этом
многие испытавшие это могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы моим
словам. Увенчанная  смирением,  облаченная в ризы скромности, она проходила,
не  показывая  ни  малейших  знаков  гордыни.  Многие  говорили,  когда  она
проходила мимо: "Она не женщина, но один из прекраснейших небесных ангелов".
А  другие  говорили:  "Это  чудо   да  будет  благословен Господь,  творящий
необычайное".  Я  говорю,  что  столь  благородной,  столь исполненной  всех
милостей она была, что на видевших ее нисходили блаженство и радость  все же
передать  эти  чувства  они были  не в силах. Никто не мог созерцать  ее без
воздыхания   и ее добродетель  имела еще более чудесные воздействия на всех.
Размышляя  об этом  и стремясь продолжить ее  хваления,  я  решился  сложить
стихи, в которых помог бы понять ее превосходные и чудесные появления, чтобы
не только  те, которые могут ее видеть при помощи телесного зрения, но также
другие  узнали о ней все то, что в состоянии выразить слова. Тогда я написал
следующий сонет, начинающийся: "Приветствие владычицы благой..."

  Приветствие владычицы благой
  Столь величаво, что никто не смеет
  Поднять очей. Язык людской немеет,
  4 Дрожа, и все покорно ей одной.
  Сопровождаемая похвалой,
  Она идет  смиренья ветер веет.
  Узрев небесное, благоговеет,
  8 Как перед чудом, этот мир земной.
  Для всех взирающих -- виденье рая
  И сладости источник несравненный.
  11 Тот не поймет, кто сам не испытал.
  И с уст ее, мне виделось, слетал
  Любвеобильный дух благословенный
  14 И говорил душе: "Живи, вздыхая!"

  То,  что  рассказывается в  этом  сонете,  столь  понятно,  что  он  не
нуждается  в разделении  на  части.  Оставляя  его, я скажу,  что  моя  дама
снискала  такое  благоволение  людей,  что  они  не только  ее  восхваляли и
почитали, но благодаря ей были  хвалимы  и почитаемы всеми многие дамы. Видя
это и стремясь сообщить об этом тем, кто не видел ее своими глазами, я начал
складывать  благовествующие  слова  и  написал второй  сонет,  начинающийся:
"Постигнет совершенное спасенье..."   он  повествует о ней и  о том, как  ее
добродетель проявлялась в других, что и станет ясно из его разделения.

  Постигнет совершенное спасенье
  Тот, кто ее в кругу увидит дам.
  Пусть воздадут Творцу благодаренье
  4 Все сопричастные ее путям.
  Ты видишь добродетели явленье
  В ее красе, и зависть по следам
  Мадонны не идет, но восхищенье
  8 Сопутствует ее святым вестям.
  Ее смиренье мир преобразило.
  И похвалу все спутницы приемлют,
  11 Постигнув свет сердечной глубины,
  И, вспомнив то, что смертных поразило
  В ее делах, высоким чувствам внемлют,--
  14 Вздыхать от сладости любви должны.

  Этот сонет содержит три части:  в первой я говорю, в каком обществе моя
дама казалась  особенно чудесной   во  второй я  сообщаю  о  благотворном ее
воздействии на пребывающих с ней  в  третьей -- о благостном ее проявлении в
других. Вторая часть начинается так: "Пусть воздадут..."  третья: "Ты видишь
добродетели явленье..." Последняя часть имеет три раздела: в первом я говорю
о  прямом  ее  воздействии  на  души  дам   во втором  -- о  косвенном,  при
посредстве других  в третьем я повествую о  ее чудесном влиянии не только на
дам, но и  на  всех людей,  и не только  на тех, кто находится поблизости от
нее, и говорю о власти воспоминаний о ней. Второй раздел начинается так: "Ее
смиренье..."  третий: "...и вспомнив то..."
  XXVII
  Однажды я  начал размышлять  о том, что я сказал  о  моей даме  в  двух
предыдущих  сонетах. Видя в мыслях  моих, что я ничего не сказал  о том, как
она воздействует на меня в настоящее время, я подумал, что речь  моя не была
в достаточной степени совершенной. Поэтому  я решил сложить слова, в которых
я выразил бы, в  какой степени я  расположен к восприятию  ее влияния и  как
проявляется во мне ее добродетель. Полагая, что я не смогу  поведать об этом
в  кратком  сонете1,  я  приступил  к  написанию канцоны,  начинающейся: "О,
столько лет..."

  О, столько лет мной Бог любви владел!
  Любовь меня к смиренью приучала,
  И если был Амор жесток сначала,
  Быть сладостным он ныне захотел.
  5 Пусть духи покидали мой предел
  И пусть душа во мне ослабевала,
  Она порою радость излучала,
  Но взор мой мерк и жизни блеск слабел.
  Амора власть усилилась во мне.
  10 Царил он в сердце, духов возбуждая,
  И духи, покидая
  Меня, Мадонну славили во мне.
  Я взор встречал, исполненный сиянья
  Смиренного ее очарованья.
  XXVIII
  "Quomodo  edet  ola civita   le a   o ulo! Facta e t qua i vidua domi a
ge tium..."1*  Я  только  начинал  эту  канцону   и  успел   закончить  лишь
вышеприведенную станцу,  когда Владыка справедливости призвал благороднейшую
даму разделить  славу  Его под знаменем  благословенной королевы Девы Марии,
Чье имя  столь превозносилось в словах блаженной Беатриче.  Не отрицая того,
что следовало бы в настоящее время рассказать хотя бы немного о том, как она
покинула нас,  я  не собираюсь  говорить  об  этом  здесь  по трем причинам:
во-первых, потому, что это не входит в мои намерения, что станет ясным, если
мы  обратимся к  вступлению к этой малой  книге  во-вторых, если бы даже я и
решился сказать  о происшедшем, язык мой не был  бы в состоянии повествовать
так, как надлежит  в-третьих, если бы даже отпали первые две причины, мне не
приличествует говорить об этом, так как я стал  бы превозносить самого себя,
что особенно заслуживает порицания2  поэтому я предоставляю эту тему другому
комментатору. Так  как число  "девять" встречалось нередко  в словах  моих и
раньше, уместно будет, как мне кажется, отметить, что в ее отбытии это число
имело  большое  значение,  и  поэтому  надлежит  сказать  и  здесь  то,  что
соответствует моему  намерению.  Поэтому  прежде  всего я скажу,  какую роль
число "девять", столь ей дружественное, играло в ее успении.
  XXIX
  Я  говорю, что, если считать по  обычаю Аравии, ее благороднейшая  душа
вознеслась в первый час девятого дня месяца1  а по счету, принятому в Сирии,
она покинула нас в девятом месяце года, ибо первый месяц там Тизирин первый,
называемый  у нас  октябрем2  а по нашему  исчислению, она  ушла в  том году
нашего  индикта,  считая  от  Рождения  Господня,  когда  совершенное  число
завершилось девять раз3 в том столетии, в котором суждено ей  было пребывать
на  этом  свете,  она  же принадлежала  к  роду христиан  тринадцатого века.
Причина,  по которой число "девять" было  особенно  ей  любезно, быть может,
следующая: согласно  с  Птолемеем  и  христианской  истиной девять  -- число
движущихся небес4, а, согласно с общим мнением астрологов, упомянутые небеса
влияют на дольний  мир в  соответствии с их взаимной связью  отсюда следует,
что число это было столь ей свойственно, ибо при ее зачатии все девять небес
находились в совершеннейшей взаимной связи. Вот одна из причин  но, рассудив
утонченнее и не  отступив от непреложной истины,  число это было ею самой  я
говорю о сходстве  по  аналогии и так  понимаю.  Число "три" является корнем
девяти, так как без помощи иного числа оно  производит девять  ибо очевидно,
что трижды три -- девять. Таким образом, если три способно творить девять, а
Творец чудес в Самом Себе -- Троица, то есть Отец, Сын и Дух Святой -- три в
одном, то следует заключить, что эту даму сопровождало число  "девять", дабы
все уразумели, что она сама -- девять, то есть чудо, и что корень этого чуда
-- единственно  чудотворная Троица.  Быть  может, более  утонченные в мыслях
люди смогли бы прибегнуть к еще более сложным доводам, однако я привожу тот,
который пришел мне на ум и который наиболее мне нравится.
  XXX
  Когда она покинула этот век,  весь упомянутый город предстал глазам как
вдовица, лишенная  всякого достоинства.  Еще  исходя слезами в  опустошенном
городе, я написал к земным владыкам о его состоянии1,  взяв следующее начало
у  Иеремии:  "Quomodo   edet   ola  civita "*.  И  я говорю  это,  чтобы  не
удивлялись,  почему я привожу  эту  цитату в начале,  как  введение в  новое
содержание.  И  если  кто-либо счел нужным  укорять  меня  за  то,  что я не
записываю здесь  те слова, которые последовали за приведенными, в оправдание
свое скажу, что  с самого начала я  решился писать только на языке народном,
слова  же  письма, начало которого я  привел, все латинские, и, воспроизводя
их,  я нарушил бы то, что предполагал сделать.  Таково было мнение и первого
моего друга,  для которого  я пишу, то есть  чтобы я писал  для него лишь на
языке народном2.
  XXXI
  Глаза мои изо дня в день проливали слезы и так  утомились, что не могли
более облегчить мое  горе. Тогда я подумал о том,  что следовало бы ослабить
силу  моих  с