когда юноша звук постарался извлечь из тростинок --
  40 Чудо, но я говорю по правде,-- тростинки запели:
  "Там, где под влажным холмом встречается Сбрпина с Реном"
  Если же три бы еще они лишних выдули вздоха,
  Сотней тогда бы стихов усладили селян онемелых.
  Титир и Алфесибей внимательно слушали оба,
  45 Алфесибей же с такой обратился к Титиру речью:
  "Что же, почтенный старик, ты росистые земли Пелора
  Бросить решишься, пойти собираясь в пещеру Циклопа?"
  Он: "Не боишься ли ты? Что меня, дорогой мой, пытаешь?"
  Алфесибей же: "Боюсь? Пытаю?" -- на это ответил.
  50 "Иль непонятно тебе, что дудка божественной силой
  Пела? Подобно тому тростнику, что от шепота вырос --
  Шепота, что возвестил о висках безобразных владыки,
  Бромия волей Пактола песок озлатившего ярко?
  Но коль зовет к берегам она Этны, покрытою пемзой,
  55 Старец почтенный, не верь облыжному благоволенью,
  Местных дриад пожалей и овец своих не бросай ты
  Горы наши, леса, родники по тебе будут плакать,
  Нимфы со мной тосковать, опасаясь несчастий грядущих,
  Да и Пахин изойдет от собственной зависти давней.
  60 Будет досадно и нам, пастухам, что тебя мы знавали.
  Не покидай, умоляю тебя, о старец почтенный,
  Ты ни ручьев, ни полей, твоим именем славных навеки!"
  "Больше, по правде скажу, половины этого сердца,--
  Тронув рукою его, престарелый Титир воскликнул,--
  65 Мопс, съединенный со мной ради тех взаимной любовью,
  Что убежали, боясь злокозненного Пиренея!
  Думал он, что на брегах от Пада справа и слева
  От Рубикона живу я в Эмилии, к Адрии близко
  Он предлагает сменить на этнейские пастбища наши,
  70 Не сознавая, что мы вдвоем обитаем на нежной
  Гор Тринакрийских траве, которой в горах сицилийских
  Лучше нет никакой для пищи коровам и овцам.
  Но, хоть и надо считать, что хуже лугов на Пелоре
  Скалы этнейские, все ж навестил бы охотно я Мопса,
  75 Бросив стада мои здесь, не страшись я тебя, Полифема".
  Алфесибей возразил: "Полифема-то кто ж не боится,
  Раз он привык обагрять свою пасть человеческой кровью
  С самых тех пор, что увидеть пришлось в старину Галатее.
  Как разрывал он, увы, несчастного Ацида чрево!
  80 Чуть не погибла сама! Могла ли любовь пересилить
  Бешенство гнева его и огонь его ярости дикой?
  Ну а легко ль удержал свою душу в трепетном теле
  Ахеменид, как циклоп упивался друзей его кровью?
  Жизнью своей умоляю тебя, не поддайся влеченью
  85 Страшному, чтобы ни Рен, ни Наяда не отняли этой
  Славной у нас головы, которую зеленью вечной
  Девы высокой венчать стремится скорее садовник".
  Титир, с улыбкой и всей душою его одобряя,
  Выслушал молча слова великого стада питомца.
  90 Но так как кони, эфир рассекая, неслися к закату,
  Быстро тень наводя на все бросавшее тени,
  Посохоносцы, покинув леса и прохладные долы,
  Снова погнали овец домой, а лохматые козы
  К мягкой траве луговин повели за собою все стадо.
  95 Неподалеку меж тем Иолай хитроумный скрывался,
  Слышал он все, а потом и нам обо всем рассказал он.
  Мы же, о Мопс, и тебе поведали всю эту повесть.

  I
  КАРДИНАЛУ НИККОЛО ДА ПРАТО
  Преподобнейшему  отцу  во  Христе,  возлюбленнейшему владыке  Николаю1,
небесной  милостью  епископу  Остии   и   Веллетри,  легату  Апостолического
престола, отряженному также Святою церковью миротворцем  в Тоскану, Романью,
Тревиджанскую  марку2  и  места  близлежащие,--  преданнейшие  чада  капитан
Александр3,  Совет Белой  партии Флоренции  и все  члены его  ревностно и  с
величайшей преданностью поручают себя.

  Руководствуясь  Вашими спасительными наставлениями и желанием  снискать
Вашу апостолическую милость, после ценного для нас обмена  мнениями отвечаем
на  святые предписания,  каковые Вы нам направили.  И если бы за  чрезмерное
промедление нас признали бы повинными  в  небрежении или нерадивости,  да не
падет на нас осуждение,  но да будет  во благо нам Ваше святое смирение.  И,
учитывая, какого рода и сколько совещаний необходимо нашему братству, дабы и
впредь  действовать  как  должно, с тем чтобы существование содружества было
принято во  внимание, рассмотрите  то, чего мы  здесь касаемся,  и,  если бы
случилось,  что отсутствием должной  поспешности мы  навлекли на  себя  Ваши
упреки,  мы  просим   о   снисхождении,  и  да  поможет  Вам   Ваше  великое
добросердечие применить его к нам.
  Как  чуждые неблагодарности дети,  прочли мы,  благочестивый отец, Ваше
письмо,  которое,  полностью  совпадая со всеми нашими чаяниями,  тотчас  же
наполнило души  наши  такою радостью, какую никто  не смог  бы  измерить  ни
словами,  ни  мыслями.  Ибо  смысл послания  Вашего,  составленного в  форме
отеческого увещевания,  лишний раз сулит  нам благополучие родины,  коего мы
как бы  в сновидений4 желали и страстно жаждали. Ради чего же еще мы ввергли
себя в гражданскую войну? И какое иное назначение было у наших белых знамен?
И  ради чего иного  мечи наши и копья окрасились  кровью, если не ради того,
чтобы те,  кто дерзко и самочинно урезал гражданские права,  склонили  главу
под властью благотворного закона и вынуждены были соблюдать мир в отечестве?
Несомненно,  что  у  справедливой  стрелы нашего стремления,  приведенной  в
движение  тетивой,   что   служила   нам,   была,  есть   и   будет   впредь
одна-единственная цель  -- спокойная жизнь и  свобода флорентийского народа.
Так что, если Ваши  усердные  бдения  направлены на то, чтобы добиться столь
желанного для нас блага, и коль скоро Вы  намереваетесь вернуть  противников
наших, к чему как  будто и устремлены  Ваши  святые усилия,  на  путь добрых
гражданских традиций, кто сумеет воздать Вам соразмерную благодарность?  Это
не под силу нам, отче, так же как и всем живущим  на  земле флорентийцам. Но
коль  скоро на небе есть Доброта, которая вознаграждает подобные  деяния, да
вознаградит она  Вас  по  заслугам -- Вас, кто проникся состраданием к столь
великому городу и спешит положить конец распрям его граждан.
  После  того как через представителя святой религии брата Л.5, советчика
в  делах общественного спокойствия и мира, нас  предупредили и  настоятельно
попросили,  как  это было сделано и  в самом Вашем  письме, о  том, чтобы мы
прекратили все военные действия и всецело отдали себя в Ваши отеческие руки,
мы, преданнейшие Ваши дети, любящие справедливость и мир, отложив  в сторону
мечи, искренне и по доброй воле вверили себя Вашей власти,  о чем Вам станет
известно  из  доклада  Вашего  посланца,  упомянутого  брата  Л.,  и  о  чем
посредством  публичных  документов,  в надлежащей форме  составленных, будет
торжественно объявлено.
  И посему с сыновним почтением и с большой любовью мы просим, чтобы Ваша
Милость соблаговолили  оросить безмятежным  спокойствием6  и  миром  уже так
давно измученную Флоренцию  и одобрить  нас, всегда защищавших  ее народ,  и
вместе с нами  наших единомышленников  так же как мы никогда не  переставали
любить отечество, мы намерены никогда  не выходить за пределы Ваших велений,
но  всегда повиноваться, из чувства долга и из преданности, Вашим указаниям,
каковы бы они ни были.
  II
  ГРАФАМ ДА РОМЕНА
  [Это письмо написал  Данте Алигьери графам  Оберто  и Гвидо  да  Ромена
после смерти их дяди графа Александра, дабы выразить  им свои соболезнования
по поводу его кончины.]

  Дядя ваш Александр, славный  граф,  который в  эти  дни  возвратился на
небеса,  где родилась  и  откуда пришла его душа,  был моим  господином1   и
память о нем, до тех пор пока я живу на земле, всегда будет властвовать надо
мной, ибо исключительное  благородство его, которое ныне по ту сторону звезд
заслуженно и щедро вознаграждено, сделало меня с давних пор его добровольным
слугой. И действительно, эта  его добродетель,  сопровождавшаяся в нем всеми
остальными, возвышала его славное имя  над именами других италийских героев.
И о чем еще говорил его героический герб, как не о том,  что  "мы являем бич
--  изгонитель пороков"?2 Ибо с наружной  стороны он носил серебряные бичи в
пурпурном поле, а с внутренней -- душу, которая, любя добродетели, отвергала
пороки. Да скорбит посему, да  скорбит величайший тосканский дом, блиставший
благодаря  такому  человеку  и пусть  скорбят  все  друзья  и подданные его,
надежды  которых жестоко сразила смерть.  И в  числе  последних по  праву да
скорблю я,  несчастный  изгнанник, незаслуженно  выдворенный  из отечества3,
который, вновь и вновь думая  о своих несчастьях и не теряя дорогой надежды,
все время находил в нем утешение.
  Утрата  телесных  благ заставляет  нас  горько  скорбеть,  но  надлежит
подумать о благах духовных, которые не умирают, и пред очами души непременно
возникает свет сладостного утешения.  Ибо  тот,  кто почитал  добродетели на
земле,  ныне почитаем  добродетелями на  небе   и тот,  кто был  палатинским
графом  римского  двора в  Тоскане,  ныне,  избраннейший  придворный Вечного
Царства,   пользуется  славой  в  небесном  Иерусалиме  вместе  с   князьями
блаженных. Вот почему, дражайшие мои синьоры, я убедительно прошу и молю вас
о том, чтобы вы соблаговолили умерить свою скорбь и думать о вещах осязаемых
лишь  постольку,   поскольку  они   могут  служить   вам   примером.  И  как
справедливейше  назначил  он вас  наследниками своего  состояния, так и  вы,
ближайшие его родственники, да пожелаете продолжать его славные заветы.
  Кроме  того,  я,  преданный  вам,  прошу  вас  милостиво  извинить  мое
отсутствие на печальной церемонии, ибо не пренебрежение и не неблагодарность
задержали меня вдали, а нежданная бедность, вызванная моим изгнанием. И она,
как жестокий преследователь, лишив меня даже лошадей4 и оружия, окончательно
взяла меня в плен и ввергла в свою пещеру  и как ни стараюсь я изо всех  сил
выбраться оттуда,  она  до  сих пор,  сохраняя перевес надо мной,  пытается,
злодейка, удержать меня в заточении.
  III
  К ЧИНО ДА ПИСТОЙЯ
  Изгнаннику  из Пистойи безвинный изгнанник  из  Флоренции желает долгих
лет жизни и неизменной горячей любви.

  Пожар твоей любви излил в  меня  слово великой веры, и ты, о  дражайший
друг, спрашиваешь меня, способна ли душа меняться от страсти  к  страсти:  я
говорю "от страсти к страсти",  разумея, что сила ее каждый раз одинакова  и
что предметы ее различны по  количеству, но  не по качеству. И  хотя было бы
справедливей, чтобы ты сам ответил на поставленный тобой вопрос, ты пожелал,
чтобы это  сделал я, дабы ответ на  труднейший вопрос прибавил  славы  моему
имени.  И несмотря на то,  что мне это приятно  и  я не  имею  ничего против
этого,  ответ  мой  едва  ли может  быть  исчерпывающим. Посему,  приняв  во
внимание причину моей сдержанности, додумай сам то, чего я недоговариваю.
  Ниже я обращаюсь к тебе  с каллиопейскою речью1, в которой высказываю в
форме утверждения  (ибо  вопрос разбирается  в  поэтической форме,  образно)
мнение о  том, что сильная любовь к некому  предмету может ослабеть и  вовсе
погаснуть и что конец одной любви освобождает в душе место для возникновения
другой.
  Истинность  этого,  уже подтвержденную  опытом, можно  подкрепить также
разумом и ссылкой на авторитеты. В самом деле,  сила, которая с прекращением
какого-то  явления  не  пропадает,  естественно   сохраняется   для  другого
явления,-- следовательно, чувства,  в том случае, если  органы  их  остаются
невредимыми,  с  прекращением   одного  явления  не  умирают  и  естественно
сохраняются для другого. И так как сила влечения,  непосредственно связанная
с любовью, принадлежит к области чувств,  очевидно, что  она сохраняется для
новой страсти, после  того  как предыдущая страсть, вызывающая  ее к  жизни,
исчерпывает себя. Как легко  убедиться, меньшая и большая посылки силлогизма
не представляют  затруднений,  окончательное  же суждение  по  этому  поводу
постарайся вывести сам2.
  Тебе  остается  опереться  на   авторитет   Овидия   Назона,  IV  книга
"Метаморфоз"3  которого  непосредственно  затрагивает  рассматриваемый  нами
вопрос  в том месте,  где (а  именно  в поэтической  повести о трех сестрах,
пренебрегших мистериями сына Семелы4), обращаясь к  Солнцу (которое, покинув
и забыв других нимф, некогда им любимых, возлюбило Левкотою), автор говорит:
"К чему, о Гиперионом рожденный..." -- и так далее.
  После   чего,  драгоценнейший  мой  брат,  я  призываю  тебя  соблюдать
осторожность и  советую не  забывать о  стрелах  Рамнунтской девы5.  Прочти,
прошу тебя,  "Об  излечении  прихотей  Фортуны", которое,  как  отец  детям,
оставил нам  славнейший из философов  -- Сенека6.  И  да сохранится затем  в
памяти твоей следующее изречение: "Если бы вы были от мира, то мир любил  бы
свое".
  IV
  МАРКИЗУ МОРОЕЛЛО МАЛАСПИНА
  [Пишет Данте господину Мороелло маркизу Маласпина.]

  Дабы для моего господина1 не остались  неизвестными узы, обретенные его
слугою,  и полная неожиданность  овладевшего им чувства, а также дабы другие
вещи   в   искаженном   виде   (что   нередко  является   источником  ложных
представлений) не заставили его подумать,  будто слуга его попал в плен чуть
ли не  по беспечности,-- мне показалось, что следует представить взору Вашей
Светлости текст настоящего письма. Итак, после того, как я покинул Ваш дом2,
по которому так тоскую и где  (как Вы  неоднократно с радостью говорили) мне
было позволено делать  что я хотел, едва  я ступил совершенно  уверенно и не
соблюдая  осторожности на берег Арно,  тотчас же, увы, словно упавшая с неба
молния, предо мною возникла, не ведаю каким образом,  некая  дама3, и  своим
обхождением  и внешностью близкая моим  чаяниям. О,  как  поразило  меня  ее
появление!  Но  грянул  страшный гром -- и  изумление кончилось. Ибо подобно
тому, как блеск  молнии среди ясного неба  непременно сопровождается громом,
страшная  и  властная  сила  Амора  овладела мною, едва  я  увидел блеск  ее
красоты.  И  этот  жестокосердный4, словно изгнанный  из отечества господин,
который  после долгого изгнания возвращается в свои  владения,  все то,  что
было во мне  противно ему, обрек либо смерти, либо изгнанию,  либо цепям. Он
положил конец похвальным  моим намерениям, ради  которых я чуждался и дам, и
песен о  них  он  безжалостно лишил  меня, как чуждых  ему,  тех  постоянных
раздумий, которые помогали мне исследовать и небесные, и земные предметы5  и
наконец, дабы душа моя не восстала против него, сковал мою волю и принуждает
меня делать не  то, что  угодно мне, а  то,  что  ему угодно. И во мне царит
Амор,  и,  никакие силы не осмеливаются  противиться ему   и о  том, как  он
правит мною, Вы сможете найти ниже, за пределами данного письма.
  V
  ПРАВИТЕЛЯМ И НАРОДАМ ИТАЛИИ
  Всех  и  каждого в отдельности  королей  Италии1 и  сенаторов  славного
Города2, а также и герцогов, маркизов и графов и народы -- смиренный италиец
Данте Алигьери, флорентиец и безвинный изгнанник, молит о мире.

  Вот  теперь   время  благоприятное3,  несущее  многообещающие  признаки
утешения и мира, ибо занимается  новый день, являя над кручами востока зарю,
которая рассеивает мрак столь долгих злосчастий, и вот  уже веяния с востока
доносятся  непрерывно:  алеет  небо  по краям  и  сладостной  безоблачностью
укрепляет  человеческие   надежды.   Следовательно,   и  мы  узрим  желанное
счастье,--  мы,  проведшие  долгое  время  в  ночной  пустыне,  ибо  взойдет
титан-миротворец и  с  первыми  его  лучами  воспрянет  справедливость, что,
подобно  подсолнуху, чахла  без солнца.  Все страждущие от  голода  и  жажды
насытятся в свете его лучей  а  те,  кому люба  несправедливость,  придут  в
замешательство  перед его сияющим ликом. Ибо  навострил  сострадательные уши
сильный  лев  племени Иуды4,  и сжалился, услышав  вой всеобщего  рабства, и
создал нового  Моисея,  который  вырвет свой народ  из-под  гнета египтян  и
поведет его в землю, где течет молоко и мед.
  Возрадуйся  отныне,  о  Италия,  ты, которая даже  у  сарацин  способна
вызывать сострадание  скоро ты станешь  предметом  зависти  всех  стран, ибо
жених твой, утешение Вселенной и слава твоего  народа  милостивейший Генрих,
божественный и  августейший кесарь, спешит на бракосочетание с тобой.  Осуши
слезы и уничтожь  все  следы скорби,  о прекраснейшая  ибо  близок тот,  кто
освободит  тебя  из  узилища нечестивцев, тот, кто,  мечом рассекая злодеев,
сокрушит  их и  вверит свой виноградник другим земледельцам, с тем чтобы  ко
времени они взрастили плоды справедливости.
  Но, может быть,  он ни к кому не применит  милосердия? Нет, он  простит
всех тех, кто обратится к нему с мольбой о помиловании, ибо он есть кесарь и
величие  его  происходит  из  источника  сострадания.  Ему  противна мысль о
жестокости, и всегда, карая, он придерживается справедливых мер  зато, когда
он  награждает, для  него не  существует меры. Или,  может быть, поэтому  он
станет   рукоплескать   беспутствам   нечестивцев   и  поднимать   кубок  за
безрассудства наглецов? Этого  не случится никогда, ибо он  есть  кесарь.  И
коль  скоро  он  есть кесарь, разве  не покарает он преднамеренные злодеяния
закоренелых преступников и не будет преследовать их  вплоть до Фессалии?5  Я
имею в виду Фессалию окончательного истребления.
  Освободись, кровь лангобардов6, от всего варварского и,  если  живо еще
что-то от семени троянцев и римлян, уступи  ему место, дабы высочайший орел,
когда он придет, сверкая,  не увидел  птенцов  своих изгнанными из гнезда  и
обитель  своего потомства занятой  вороньим  выводком.  Скорей  же,  потомки
скандинавов7, возжаждайте (как подобает  вам) прихода того, чьего  появления
ныне вы справедливо  боитесь. И да не обманет вас  мрачным миражом алчность,
подобно   сиренам   завораживающая  неведомой  негой   неусыпный   рассудок.
Предстаньте лицу его и возликуйте, играя  на  псалтыри раскаяния8, памятуя о
том, что "противящийся установленной власти  противится Божью установлению",
и что восставший против Закона  Божьего идет против воли Всемогущего, и  что
"трудно идти против рожна"9.
  И  вы,  что плачете,  угнетенные, воспряньте  тем  временем  духом, ибо
близко  спасение ваше! Возьмите  грабли  смирения и,  разбив  комья  гордыни
обиды, разровняйте поле вашей души, чтобы небесный дождь, предшествуя вашему
севу, не выпал втуне и милость  Божья не была отвергнута вами, как  утренняя
роса -- камнем  но  заставьте семена раскрыться и взрастите, как плодородная
долина, пышную зелень  я говорю  о зелени, дающей плоды истинного мира.  Ибо
когда земля ваша оденется этой зеленью, Новый Земледелец  римлян10 с большей
любовью и доверием впряжет в плуг быков  своего совета. Просите, просите уже
теперь,   о   возлюбленнейшие,   что   наравне   со   мной   пострадали   от
несправедливости,  дабы  гектороподобный пастырь11  признал  вас  овцами  из
своего стада. Хотя Богом ему дано право  карать на  земле, он  тем не менее,
являя доброту  того, от кого, как от одной точки, раздваивается власть Петра
и кесаря12, охотно наказывает свою семью, но  еще более  охотно проявляет по
отношению к ней сострадание.
  И  посему, если тому не  препятствует закоренелая вина,  которая  часто
извивается, как змея, и оборачивается против себя самой, отныне вы можете --
и те и другие -- признать, что каждому из вас уготавливается мир, и вам дано
уже предвкушать первые признаки нежданного счастья. Так  пробудитесь же все,
о граждане Италии13, и поднимитесь навстречу своему  королю, предназначенные
ему  не  только  как  подданные  империи, но  как  свободные  люди  под  его
управлением.
  Я  призываю  вас  не  только  подняться  ему  навстречу, но и  выказать
восхищение  перед его лицом. О вы, что  пьете  из  его рек и плаваете по его
морям  вы, что  ступаете по песку побережий и  вершинам Альп,  принадлежащих
ему  вы,  что пользуетесь всеобщими благами, каковы бы они ни были, и имеете
ваше собственное достояние лишь благодаря его  закону  не пытайтесь,  словно
невежды,  обманывать  самих себя, теша  свое  сердце  словами: "Над н