ти и выслушать принесенное им Слово. В час  дня  он  подошел  к
дверям ресторана и стучал в окно, пока к нему не вышел официант. Отец  Том
заказал себе легкий обед и передал официанту свой идентификационный  диск.
Тот удалился и через несколько минут возвратил священнику диск, с  помощью
которого он зарегистрировал потраченную им сумму, и протянул ему тарелку с
едой и стакан воды.
     Органики внимательно наблюдали за ним, готовые арестовать Отца  Тома,
если он надумает войти в  ресторан  босым.  Обычно  Отец  Том  с  усмешкой
подходил к ним и предлагал полицейским разделить с ним  трапезу.  Органики
неизменно отказывались, ведь, согласившись, они  открывали  прямую  дорогу
для обвинений во взяточничестве. Священника тоже вполне  могли  арестовать
за дачу взятки, но у органиков был предельно ясный приказ: наблюдать и все
регистрировать. За весь прошедший субгод был отмечен всего один удручающий
случай,  связанный  с  обращением  Отцом  Томом  в  свою  веру  одного  из
органиков, который  следил  за  ним.  Этот  факт  явился  для  них  полной
неожиданностью, но,  поскольку  никакого  насилия  со  стороны  Отца  Тома
отмечено не было, ничего незаконного в этом деле не усматривалось. Тем  не
менее вновь обращенного отправили в отставку  на  том  основании,  что  он
излишне религиозен и подвержен вере в сверхъестественное.
     В три часа дня Отец Том  стоял  на  трибуне  на  Площади  Вашингтона.
Вокруг  него  собралось  около  двухсот  приверженцев  Церкви  Космической
Конфессии, еще не менее сотни любопытных  и  человек  сто  таких,  у  кого
просто не нашлось других дел.
     На территории  парка  было  установлено  несколько  подобных  трибун,
однако ни одна из них не привлекала такого внимания слушателей.
     Отец Том начал свою проповедь. Голос  его  звучал  глубоко  и  сочно.
Манера говорить, расставлять  акценты  и  излагать  свои  мысли  в  высшей
степени соответствовали содержанию и импонировали даже  тем,  кто  отрицал
истинность  его  Слова.  Отец  Том  прекрасно  изучил   наследие   великих
негритянских проповедников прошлого, которые тоже были воодушевлены Словом
и знали, как донести его до паствы.
     - Благословляю вас, граждане Воскресенья. Пришли ли  вы  сюда,  чтобы
услышать глас Божий или вас привело нечто другое - я  благословлю  вас.  И
пусть ваши добродетели возвышаются, а пороки отступают.  Благословляю  вас
всех, дети мои, сыновья и дочери Бога нашего!
     - Аминь, Отец!
     - Истину говорите, Отец!
     - Да благословит Господь и вас и нас!
     - Небеса преклоняются перед вашей мудростью, Отец!
     - Да, братья и сестры! - кричал Зурван. - Небеса смотрят на нас,  они
негодуют! Не-го-ду-ют!
     - Да, Отец, негодуют.
     - Они побуждают вас, дети мой, внимать мне!
     - Внимать Вам! Да, внимать Вам! Вы говорите правду, Отец!
     С расширившимися от возбуждения сверкающими зрачками,  высоко  подняв
над головой свой пастуший посох. Отец Том бросал громоподобно:
     - Небеса шумят! Они недовольны!
     - Шумят, Отец! Мы слышим!
     - Но!..
     Отец Том остановился и обвел толпу взглядом:
     - Но... могут ли они поднимать шум втуне? Могут ли небесные псы лаять
на гнилое дерево? Нападать на ложный след? [в тексте англ. идиома  -  bark
up the wrong tree (буквально - лаять на гнилое дерево), напасть на  ложный
след, обвинять и т.п. не того, кого следует]
     - Какое дерево, Отец?
     - Я спрашиваю вас, могут ли небеса ошибаться?
     - Никогда! - воскликнула какая-то женщина. - Никогда!
     - Ты права, сестра  моя!  -  сказал  Отец  Том.  -  Никогда!  Бог  не
совершает ошибок, и Его гончие не теряют  добычи!  Его  гончие...  и  наши
гончие... это мы.
     - Мы, Отец!
     - И когда небесные гончие загоняют добычу высоко на дерево... кто это
существо там, наверху?
     - Это мы. Отец!
     - И они тоже! - воскликнул Зурван, взмахом своего посоха  указывая  в
сторону на гипотетических неверующих.
     - Все!
     - Все, Отец!!
     Зурван импровизировал и в то же время говорил так, словно  много  раз
репетировал свою роль, и ученики реагируют, будто загодя знают,  что  и  в
какой момент он скажет. Он воспевал хвалу правительству  за  то,  что  оно
сделало для народа и именовал пороки, поразившие мир и принесшие  в  былом
неисчислимые страдания. Все  это,  говорил  Зурван,  осталось  в  прошлом.
Несомненно, это правительство - лучшее из всех, что когда-либо  правили  в
этом мире.
     - Теперь, дети мои... дети... которые в один прекрасный  день  станут
взрослыми людьми в вере...
     - А как насчет отступников? - прокричал мужчина из толпы.
     - Благословляю тебя, брат, и твое твердое сердце и благодатные  уста!
Святой Франциск Ассизский, истинный святой,  приветствовал  всякого  осла,
которого встречал по дороге! Он всех их называл одинаково Брат Осел! Можно
и мне так вас называть? Позвольте мне обращаться к вам как к  приятелю  из
Ассизи?
     Зурван остановился, улыбнулся и не сводил взгляда с толпы до тех пор,
пока люди не перестали смеяться. Дождавшись тишины, он прокричал:
     -  И  все-таки,  дети  мои,  даже   это   правительство   далеко   от
совершенства! Еще очень многое можно поменять в интересах всего народа. Но
разве за последние пять поколений оно изменило хоть что-нибудь?  Разве  не
перестало  оно   даже   искать   возможности   для   реформ,   прикрываясь
рассуждениями о том, что никакой потребности в нововведениях  просто  нет?
Разве это не так? Я спрашиваю вас!
     - Да, Отец, перестало!
     -  В  таком  случае!  В  таком  случае!  Дети   мои!   Небесные   псы
действительно лают не зря, они лают на то самое гнилое дерево! А  вот  про
правительственных псов этого вовсе не скажешь! О, как  они  лают!  День  и
ночь со всех сторон несется этот лай! Мы только и  слышим  о  совершенстве
правительства!  Настал  золотой  век,  все  справедливо   в   этом   мире.
Правительство подавляет любые попытки  завести  разговор  о  необходимости
реформ на благо народа! Мы совершенны, убеждают они нас!
     - И что  же,  действительно  все  безупречно?  Неужели  правительство
идеально, как сам Бог?
     - Нет, нет. Отец!
     Зурван  сошел  с  трибуны.  Его  сторонники  с   криками,   продолжая
оживленную беседу, окружили его. Люди стонали, плакали, кричали. Отец  Том
переместился на другое место, пройдя ровно сто  шестьдесят  футов.  Другие
ораторы  тоже  занимали  новые  позиции.  Зурван  взошел  на  только   что
освободившееся место на другой трибуне. Таким образом, закон был полностью
соблюден, и место собрания сместилось в пределах, предусмотренных  законом
времени и расстояния.
     - Правительство разрешает исповедовать религию! И в  то  же  время...
оно не позволяет верующим занимать государственные должности! Это правда?
     - Это правда! - подхватила толпа.
     - Кто сказал, что только те, кто  верит  в  реальность,  в  факты,  в
истину, достойны занимать государственные посты? _П_Р_А_В_Д_А_ -  вот  что
определяет государственное учреждение?
     - Так говорит правительство, Отец!
     - А кто определяет, что такое факт, реальность, правда?
     - Это правительство, Отец!
     - Кто считает религию тождественной сверхъестественному?
     - Правительство, Отец!
     - Кто утверждает, что нет оснований для перемен и совершенствования?
     - Правительство, Отец!
     - Разве мы не отвергаем  это?  Разве  мы  не  знаем,  что  существует
огромная, кричащая потребность в совершенствовании?
     - Да, Отец!
     - Разве правительство не утверждает, что  оно  заключило  контракт  с
народом, достигло социального согласия?
     - Утверждает, Отец!
     - Тогда скажите мне, дети мои, хорош  ли  такой  договор,  соблюдения
которого может требовать только одна сторона?
     - Ни в коем случае. Отец!
     Отец Том подошел к той точке своего Слова, дальше которой он  сегодня
продвигаться не отваживался. Он не был готов к мученичеству. Настало время
переключиться  на  "стадию  охлаждения".  Он  обратился  к  тем,  кто   не
принадлежал к церкви,  с  просьбой  задать  ему  несколько  вопросов.  Как
всегда, его спросили, зачем он  покрасил  нос,  что  обозначает  буква  S,
нарисованная у него на лбу, и что символизируют бабочки,  разбросанные  по
его бороде?
     Зурван ответил, что его сторонников оскорбляют и называют в  насмешку
"синеносыми",  потому  что  они  придерживаются  высоких  моральных  норм;
поэтому он и воплотил уничижительную  брань  в  буквальном  смысле,  чтобы
продемонстрировать гордость  своей  верой  и  безразличие  к  насмешкам  и
хулителям.  Произнося  проповеди,  он  показывал  свой  "синий  нос"  всем
желающим.
     Что  касается  бабочек,  то   они   представляют   последний   период
становления веры в человека. Души его  последователей  расцветают  подобно
бабочкам, которые, будучи прежде  уродливыми  гусеницами,  завернувшись  в
кокон  и  преуспев  в  чудесной  метаморфозе,  превращаются  в  прелестные
создания.
     - Большая буква S на  моем  лбу,  -  гремел  Зурван,  -  не  означает
святость или грех! Она никак не связана и со  словом  "простофиля"  [англ.
Simpleton - простофиля, простак], как это утверждают наши враги!  Буква  S
означает символ, но не какой-то произвольный,  а  вполне  определенный!  S
включает в себя все символы добра! Придет день - мы верим в  это,  не  так
ли, дети мои? - букву S, наш символ, будут  распознавать  еще  быстрее,  а
почитать и ценить еще глубже, чем даже крест, гексаграмму  и  распятие,  о
котором я говорил ранее. Разве не об этом, дети мои, мы мечтаем? Разве  не
в это верим?
     - Аминь, Отец!
     Следующая  фаза  речи  Отца  Тома  представляла  собой   неторопливое
приближение к призыву совершить публичное покаяние. Минуты шли,  и  Зурван
становился все настойчивее и убедительнее в самой речи, в жестикуляции,  в
вере и страсти. К пяти часам, когда  все  ораторы  и  проповедники  должны
смолкнуть, он выслушал не менее двадцати исповедей,  причем  одну  из  них
произнес вновь обращенный приверженец его учения. То  обстоятельство,  что
эта часть его программы привлекла внимание гораздо большего числа гуляющих
в парке, нежели сама проповедь, нисколько не испортило Зурвану радости. Он
прекрасно знал, что безбожники любили слушать исповеди из-за обилия в  них
"клубнички", унизительных  и  непристойных  подробностей.  Пусть  так.  Но
иногда те, кто приходил сюда ради того, чтобы пощекотать себе нервы, вдруг
переживали неожиданный внутренний взрыв и  сами,  проникаясь  Божественным
светом, изъявляли желание исповедаться.
     Органики фиксировали все, что было произнесено здесь, и  при  желании
могли использовать сказанное на исповеди против покаявшихся.  Жертвенность
- вот та цена, которую приходится платить за веру.
     В пять часов Зурван отправился домой, усталый,  но  воодушевленный  и
торжествующий.  Он   летел   в   седле   Божественного   света.   Поглотив
символический ужин, он приступил к  молитве.  Затем  в  уединенной  тишине
своей квартиры он выслушал исповеди тех,  кто  не  успел  открыть  душу  в
парке. В девять часов он отправлял краткую службу для тех,  кто  пришел  к
его жилью. Закон запрещал наблюдать за ходом проповеди из холла на экране,
но органиков в это время обычно поблизости не было,  а  соседи  ничуть  не
возражали. Некоторые из них, опасавшиеся открыто приобщиться  к  вере  при
свете дня, охотно наблюдали за вечерней службой на экране.
     В прошлое Воскресенье,  День-Пять,  Неделя-Один,  именно  так  все  и
происходило.
     Но сегодня - в День-Шесть, Неделя-Один, Отец  Том  Зурван  так  и  не
появился  на  Площади  Вашингтона.  Его   последователи,   прождав   минут
пятнадцать, в течение которых они так и не смогли определить по экрану его
местонахождение, отправились к нему домой на Аллею  Шинбоун.  Руководитель
квартала   совершенно   правомерно   отказался    воспользоваться    своим
кодом-ключом, чтобы открыть квартиру Отца Тома, до тех пор, пока не  будут
извещены органики. Прошло  довольно  много  времени,  прежде  чем  наконец
появились двое полицейских. Они вошли в квартиру  вместе  с  руководителем
квартала,  толпой  последователей  Отца  Тома  и  несколькими  любопытными
соседями.
     Обстоятельные поиски не дали ровно никаких результатов  -  Отца  Тома
дома  не  было.  Его  стоунер  также  пустовал.  Посох  Отца  Тома   стоял
прислоненным к одному из стенных экранов, на котором светилось  загадочное
послание:

                    Я УШЕЛ В БОЛЕЕ ВОЗВЫШЕННОЕ МЕСТО.



                                   28

     Том Зурван не солгал.
     Место, в котором  он  находился,  действительно  было  гораздо  более
возвышенным: Башня Тао, в квартире Тони Хорн на шестом уровне.  Башня  Тао
возвышалась  на  пересечении  Западной   Одиннадцатой   улицы   и   Канала
Кропоткина. Он не был сейчас ни самим собой, ни одним из своих других "я".
     В обычной ситуации ему нужно было бы пройти ритуал превращения в Отца
Тома, а затем отправиться спать. Но  Субботний  кошмар  прервал  привычное
течение событий подобно тому, как внезапная лавина,  обрушиваясь  в  реку,
останавливает ее воды. Происшедшее накануне, словно пройдясь по  его  душе
утюгом, бросило ее, кричащую, на новый путь,  следовать  которому  у  Отца
Тома не  было  ни  малейшего  желания.  Кокон,  оберегавший  Зурвана,  был
прострелен,  и  сквозь  образовавшиеся  отверстия  проскакивали  голоса  и
мелькали лица и руки тех, других.
     Они что-то бормотали ему, рассматривали и ощупывали его.
     А началось все лишь после того, как ему - с гораздо  большим  трудом,
чем обычно, - удалось взять себя в руки,  пройти  необходимую  метаморфозу
мысленной молитвы. (Не Боб Тингл  ли  высказывался  подобным  образом?  Не
Уайту  Реппу  ли  принадлежат  метафоры  вроде   "пройтись   утюгом"   или
"прострелить кокон"? А может быть, это Чарли Ом подкинул мысль о том,  что
его кто-то "ощупывает"? - словечко-то из его лексикона?)
     Он отчетливо понимал, хоть и предпочел бы, чтобы этого не было вовсе,
что ветры недавнего прошлого продувают  его  насквозь,  словно  изодранный
парус, и фрагментарные черты личностей его коллег-двойников сочатся  через
него, как молотый перец через ситечко.
     "Прекратить! Прекратить это!" - мысленно вопил он.
     Несмотря на то, что среди всех  семи  ролей  -  возможно,  только  за
исключением Джефа Кэрда, - он обладал личностью наиболее  сильной,  он  не
мог сейчас сопротивляться всей  их  энергии,  их  проявлениям.  Они  -  их
способности  и  возможности  -  принадлежали  не  ему,   но   всем   своим
обладателям, надвигавшимся  на  него  с  разных  сторон  с  их  мыслями  и
неотвратимыми приказами. Его голову словно постригали со  всех  сторон,  и
сила Отца Тома утекала подобно тому, как исчезло могущество Самсона, "семь
кос головы" которого отрезали  филистимляне,  наученные  его  возлюбленной
красавицей Далилой; коварной и жизнерадостной парикмахершей Вельзевула.
     - Прекратите это! - вопил Зурван. - Это опасно.
     ("Черт побери, это действительно очень опасно! - голос  Кэрда  звучал
издалека, но, казалось, что он приближается с каждым словом. - Да заткнись
ты, Тингл! Мы вот-вот умрем, а ты тут шутки шуткуешь!")
     Зурван громко так, что голос его звенел по всей квартире, сказал:
     - Именем света Божественного приказываю вам вернуться в  ту  темноту,
из которой вы пришли!
     ("Хрен тебе!" - невозмутимо отреагировал Чарли Ом.)
     ("Хоть бы улыбнулся, когда выражаешься, - заметил Уайт Репп. - Да  ну
же, ребята. Вот сейчас развлечемся от  души.  Кажется,  у  нас  тут  скоро
линчевание маячит. Если мы не соберемся вместе, не  объединим  свои  силы,
нас поодиночке непременно перевешают на суках. Вот и будем  там  болтаться
вместе с кислыми яблоками - не лучше, и не хуже. Наш брат в таком  трудном
положении  -  словно  на  вертел  нанизан.  Заткнитесь  все.   Дадим   ему
возможность спасти нашу шкуру. А уж потом устроим разбирательство, кто тут
из нас самая главная шишка. Это единственный способ...")
     ("Квартира Тони Хорн, - сказал Кэрд. - Быстрей туда! Это единственное
место, где мы будем в безопасности! По крайней мере, на какое-то время!")
     - Тони Хорн? - вслух переспросил Зурван.
     ("Да, ты помнишь ее, не так ли?")
     ("Да, - сказал Джим Дунски, - если я  могу  вспомнить,  то  что  тебе
мешает? Кэрду дали  на  это  разрешение,  ты  забыл?  Его...  наш...  друг
комиссар-генерал  Энтони  Хорн.  Она  сказала,  что  в  случае   опасности
позволяет  воспользоваться  этой  возможностью.  Сейчас  как   раз   такой
случай!")
     ("Она - тоже иммер, - напомнил Боб Тингл. - Однажды  иммер  -  всегда
Иммер. Это не каламбур. Она выдаст меня... я хотел сказать - нас".)
     ("До Вторника она ничего не узнает, - сказал Кэрд. -  Давай,  Зурван,
отправляйся! Держи хвост бубликом!")
     Молчал только один Вилл Ишарашвили. Не оттого ли, что пока  не  знал,
что произошло? Или потому, что, будучи последним во  всей  цепочке,  если,
конечно, считать, начиная со Вторника, он представлял и  самое  слабое  ее
звено. Его голос не может прозвучать в общем хоре, пока  он  не  проснется
завтра утром? А если  так,  ему  уже  никогда  не  суждено  заговорить.  И
проснуться ему уже не удастся. Так и умрет во сне.
     Это обстоятельство еще более возмутило Зурвана.  Если  завтра  он  не
станет Ишарашвили, то кем же тогда он будет? Может ли он  пребывать  самим
собой, то есть Томом  Зурваном?  Ничего  другого  ему  не  оставалось.  По
крайней мере, погибать он не собирался.
     - О Господи, прости меня! - воскликнул он. - Я думаю только о себе! Я
отказался от братьев своих! Я - чудовище, я - Петр [библеизм; по  преданию
евангелистов, апостол Петр непрестанно свидетельствует Христу свою  любовь
и преданность, но  по  свершении  тайной  вечери  Христос  предрекает  его
троекратное отречение  "в  эту  ночь,  прежде  нежели  пропоет  петух";  в
дальнейшем Петр не только трижды отрекается от Христа, но и клянется,  что
не знает Иисуса], предавший своего Учителя еще до того, как трижды  пропел
петух!
     ("Петр! Петух! Ну и идиот же ты! - встрял Чарли Ом. - Перестань нести
это благочестивое  дерьмо!  Да  и  сообща  пора  действовать!  Отправляйся
спасать наши задницы!")
     ("Я не стал бы говорить в таком тоне,  -  заметил  Джеф  Кэрд,  -  но
все-таки этот малыш прав. Прячься! Сейчас же! Иди в  квартиру  Хорн!  Ради
Бога, быстрее, органики уже, наверно, стоят у дверей! Или  иммеры  того  и
гляди нагрянут! Тебе надо избавиться от всего, что связывает нас! Иди!")
     На какое-то время голоса смолкли, оставили Зурвана в покое.  Влившись
в поток уличного движения и направляясь к  каналу,  он  почувствовал  себя
значительно увереннее. Никаких видимых причин на это вроде бы не было,  но
и самообладание часто приходит не в результате какого-то богатого опыта, а
из врожденной веры в самого себя.
     Ему  предстояло  настоящее  сражение,  чтобы  сделать  то,  что,  как
подсказывал  здравый  смысл,  действительно  следовало  сделать.  Глубокая
печаль и непреодолимое внутреннее несогласие одолевали Отца Тома, пока  он
понуро расхаживал по  квартире,  собирая  вещи,  которые  необходимо  было
уложить в компактор и стоунер, прежде  чем  отправить  в  мусорные  бачки.
Парик, борода и мантии - все это должно попасть именно туда. Как и кукла -
его двойник. Он подумал, не прихватить ли и куклу Ома, но потом решил, что
до  следующей  Субботы  ее  вряд  ли  кто-нибудь  обнаружит.   Отцепив   с
куклы-двойника Чарли идентификационный знак, он отправился к  его  личному
шкафу и, достав оттуда одежду, облачился в нее. В ней он,  конечно,  будет
выделяться, поскольку никто из Воскресных жителей не носил жабо  на  груди
или юбку. Но тут уж ничего не поделаешь.
     Необходимость  обманывать  своих  последователей  в  вере  доставляла
Зурвану настоящую боль. Отчасти именно этим  и  объяснялось  его  грустное
настроение, но все-таки это лу