истинное положение вещей,
он спросил у родителей, как  они  повели  бы  себя  в  случае  его  отказа
приобщиться к иммерам. Восстали бы они против тайного общества?
     - Отказался бы? - переспросил отец. - Но так еще никто не поступал.
     Кэрд ничего не ответил, только засомневался про себя: может быть,  на
самом деле люди, отвергнувшие столь заманчивое предложение,  существовали,
просто об этом не знал никто, кроме их ближайших родственников.
     Когда Кэрду исполнилось девятнадцать лет, к нему обратился его  дядя,
который являлся органиком и которого сам Кэрд подозревал в  принадлежности
к Совету иммеров Манхэттена. Он спросил тогда, не хочет ли племянник стать
тем, кого называли нарушителем  дня.  Но  не  обычным  нарушителем  дня  -
рядовым преступником, которых и без  того  было  немало,  а  тем,  который
попадет под опеку и охрану общества иммеров. Это означало, что каждый день
у него будут новые документы, ему разрешат иметь много разных профессий  и
он сможет  в  тех  случаях,  когда  пользоваться  записанными  сообщениями
небезопасно, передавать сведения от  Совета  одного  дня  Совету  другого,
последующего дня, в устной форме.
     В восторге от  столь  привлекательного  и  неожиданного  предложения,
полный энтузиазма, юный  Кэрд  заявил,  что  он  определенно  хочет  стать
нарушителем дня, дэйбрейкером [от англ. day - день, breaker - нарушитель].



                                    2

     С этими мыслями Кэрд, наконец, заснул. Последнее время ему  постоянно
снился один  и  тот  же  сон,  каждый  раз,  словно  многосерийный  фильм,
продолжавшийся с того места, где он прервался ранее.  Однако  в  эту  ночь
фрагмент, который он наблюдал, оказался весьма  необычным.  Джеф  сидел  в
каком-то помещении, бывшем - в этом, непонятно почему,  он  был  уверен  -
частью давно заброшенной канализационной системы, разрушенной и засыпанной
первым великим землетрясением, поразившим  Манхэттен.  Комната  находилась
почти    посередине    большого    горизонтального    сливного    туннеля,
заблокированного с обоих концов, - попасть в  нее  можно  было  только  по
ступенькам лестницы, проложенной в вертикальной шахте. Комната  освещалась
открытой, старинной, напоминающей пузырь лампой  -  такими  уже  несколько
тысяч сублет не пользовались - и она казалась Джефу очень архаичной.
     Несмотря на то, что лампа светила довольно резко, она все же не могла
рассеять поднимавшийся со всех сторон темный  туман,  который  то  немного
отступал, то надвигался новой волной.
     Джеф сидел в тяжелом деревянном кресле рядом с большим, круглым, тоже
деревянным столом. Он сидел и ждал прихода других людей. В то же время  он
стоял в стороне, в клубах стелющегося тумана,  наблюдая  за  самим  собой,
сидящим за столом.
     Вошел Боб Тингл - медленно, будто передвигаясь  по  пояс  в  воде.  В
левой руке он держал портативный компьютер, на  котором  сверху  вращалась
тарелка микроволновой антенны. Тингл кивнул тому Кэрду,  который  сидел  в
кресле, поставил компьютер на стол и  сел.  Тарелка  перестала  вращаться,
обратив свою впалую поверхность на выпуклое лицо Джефа.
     Следом за ним в комнату вошел плавно, словно вплывая, Джим  Дунски  с
фехтовальной рапирой в левой руке. Он кивнул им обоим и,  направив  рапиру
на Кэрда за столом, тоже сел. Предохранительный колпачок на  конце  рапиры
растаял, и ее острие засверкало, как дьявольский глаз.
     Ковыляя,  появился  Уайт  Репп  с  серебристой,  в  форме   пистолета
телевизионной камерой-передатчиком. Невидимые, как в  салуне,  вращающиеся
двери бесшумно вернулись на место. Ковбойские сапоги на  высоких  каблуках
делали его выше остальных. Блестки, разбросанные по  его  костюму  образца
Дикого Запада,  сверкали  не  хуже  кончика  рапиры.  На  огромной  шляпе,
напоминавшей перевернутый кверху дном  десятигаллоновый  ковш,  красовался
посередине  яркий  голубой  глаз,   обрамленный   красным   треугольником.
Покачнувшись, он подмигнул разок Кэрду, а затем неподвижно,  не  прикрытый
веком, уставился на него.
     Репп сел, направив камеру на Джефа и положив  указательный  палец  на
кнопку пуска.
     Пошатываясь, ввалился Чарли Ом, одетый в перемазанный белый  передник
поверх костюма. В одной руке он держал бутылку виски, в другой - небольшую
рюмку. Усевшись, Чарли наполнил ее и молча предложил Кэрду.
     Тот Кэрд, что стоял поодаль,  в  тумане,  почувствовал,  как  по  его
ступням от пола поднимается какая-то вибрация. Ощущение было такое,  будто
до него дошла волна далекого землетрясения или пол сотрясается после удара
грома.
     В комнате с таким видом, словно перед ним простиралось Красное  море,
появился Отец Том Зурван. Его длинные каштановые волосы волнами спускались
до самого пояса, подрагивая, словно дикие змеи в клубке.  На  лбу  у  него
красовалась большая оранжевого цвета буква "S" - первая в слове  "Символ".
Кончик носа был размалеван ярко-голубой краской, губы окрашены  в  зеленый
цвет,  а  усы  -  в  голубой.  Ниспадавшая  до  пояса  каштановая   борода
поблескивала вплетенными в нее кусочками алюминиевой фольги, вырезанной  в
форме бабочек. Белую, спускавшуюся почти до пят накидку  украшали  большие
красные  круги,  обрамлявшие  шестиконечные,  голубого  цвета  звезды.  На
идентификационный диск Отца Тома была нанесена лежащая на боку и  открытая
с одной стороны цифра 8 - символ прерванной бесконечности. В  правой  руке
он держал длинную дубовую трость, слегка изогнутую на верхнем конце.
     Отец Том Зурван остановился, зажал свой пастуший посох под мышкой  и,
сведя  вместе  кончики  большого  и  указательного  пальцев  правой  руки,
образовал с их помощью характерный овальный знак; затем он трижды вписал в
его пространство средний палец левей руки. Немного помедлив, он произнес:
     - Не мог бы ты говорить правду и только правду?
     Снова взяв трость в руку. Отец Том подошел к свободному креслу и сел,
положив посох на стол таким образом, что изогнутый его конец  указывал  на
Кэрда.
     - Простите меня, отец! - произнес Кэрд, сидящий за столом.
     Отец Том, улыбнувшись, еще раз повторил только что проделанный  жест.
Однако если в первый  раз  он  показался  Джефу  непристойным,  то  теперь
смотрелся скорее как благословение. Его можно было принять  и  за  приказ,
призывающий излить душу, выпустить на волю все затаенные, не дающие  покоя
мысли.
     Последним в комнате появился Вилл Ишарашвили, одетый в зеленую  робу,
отделанную  коричневыми  полосами,  и  шляпу  фасона  "дымчатый  медведь",
составлявшие  форму  рейнджеров-лесничих  из  района  Центрального  Парка.
Ишарашвили уселся в кресло и уставился на Джефа.  Теперь  все  собравшиеся
пристально смотрели на Джефа Кэрда, сидящего за столом.  Все  их  внимание
принадлежало ему.
     - Ну, что же нам теперь делать? - вопрос этот они задали все хором.
     Джеф проснулся.
     Несмотря на то, что кондиционер работал на полную мощность, Джеф весь
вспотел, и сердце билось учащенно.
     - Может быть,  я  принял  ошибочное  решение,  -  пробормотал  он.  -
Наверно, надо было  оставаться  в  одном  дне,  быть  единственным  Джефом
Кэрдом.
     Мерный шум уборочных машин на улице убаюкал Джефа, и он снова заснул.
     Утром, сидя за завтраком,  Кэрд  смотрел  через  окно  на  окруженный
забором задний двор, в одном углу которого находился хозяйственный  сарай,
в  другом  -  гараж,  а  в  третьем  -  сад.  В  центре  стоял  маленький,
однокомнатный домик из прозрачного пластика - студия, а в десяти метрах  к
западу от нее росла большая яблоня, усыпанная плодами. Однако прохожие, не
знакомые с Озмой и ее причудами, вряд ли  смогли  бы  определить,  что  за
дерево возвышалось во дворе. Каждое яблоко было раскрашено Озмой  на  свой
лад,  а  все  вместе   они   создавали   впечатление   единого,   цельного
произведения, эстетически весьма привлекательного. Краску  с  яблок  смыть
было не так-то просто, но они вполне годились в пищу  -  ваза  с  фруктами
стояла на столе.
     Однажды Озма согласилась с желанием Джефа самому украсить кухню, и он
оформил  стены  четырьмя  картинами  времен  династии   Танга   [китайская
императорская  династия  618-907  гг.],  которые  вносили   дополнительное
светлое  ощущение.  Джефу  нравилась  китайская  манера  письма,  ощущение
спокойствия и вечности, неизменно исходящее от  изображенных  на  картинах
человеческих  фигур;  они  всегда  размещались,   немного   в   отдалении,
небольшие, но очень существенные с точки зрения общего  замысла.  Люди  на
китайских картинах никогда не представали повелителями природы,  наоборот,
они являлись неотъемлемой частью окружающих их гор, лесов и водопадов.
     Хотя у Озмы в роду  было  гораздо  больше,  чем  у  Джефа,  китайских
предков, она не  уделяла  этому  обстоятельству  сколько-нибудь  заметного
внимания.  Она  всегда  вела  себя  как  эксцентричная  и   даже   немного
агрессивная представительница культуры Запада.
     Озма  включила  стоявший  в  углу  магнитофон,  чтобы  проверить,  не
оставила ли Среда каких-нибудь сообщений. Ничего не было, так что, судя по
всему, у Среды не было жалоб по поводу чистоты и порядка в доме.
     Звонок в передней прервал завтрак.  Озма,  облаченная  в  рубашку  до
колен - столь тонкую и прозрачную, что она с таким  же  успехом  могла  бы
вовсе не надевать ее, - вышла открыть дверь. Как  и  ожидал  Джеф,  пришли
капрал Хиат и агент первого класса Сангалли.  Одеты  они  были  одинаково:
зеленые фуражки с длинными черными козырьками,  зеленые  робы  с  эмблемой
Санитарного  отряда  штата  Манхэттен,  у  крашенные  нашивками  званий  и
наградными значками, коричневые сандалии и желтые перчатки.
     Озма  приветствовала  их,  сделав  недовольное  лицо  по  поводу   их
звучного, пьяного сопения, пригласила войти и предложила гостям кофе.  Оба
отказались и сразу же приступили к делу, бросившись  вытирать  пыль,  мыть
пол, натирать его мастикой и чистить мебель пылесосом. Озма  вернулась  за
стол.
     - Почему они не могут прийти позже, когда нас уже нет?
     - У них свой план,  надо  многих  обслужить.  К  тому  же  бюрократия
установила именно такой порядок.
     Джеф поднялся наверх, почистил зубы и втер  в  лицо  крем,  удаляющий
растительность. Лицо, смотревшее на него из зеркала, показалось ему  очень
сумрачным и осунувшимся. Длинные, темные волосы стянуты узлом Психеи.  Над
орехового цвета глазами  нависли  тяжелые  брови.  Длинный  нос  на  конце
загибался  крючком,  ноздри  нервно  подергивались.  Выступающая  челюсть,
округлый, словно разделенный надвое подбородок.
     - Я похож на полицейского, - прошептал он. - Я  и  есть  полицейский.
Правда, не всегда и не все время.
     Он напоминал также большую  черную  беспокойную  птицу.  О  чем  было
волноваться? Кроме того, что его могут поймать? Кроме Ариэль?
     Джеф принял душ, попрыскал подмышками дезодорантом, прошел в  спальню
и натянул голубую рубаху, украшенную черными трилистниками. Трефы -  такой
же символ можно увидеть на пачках игральных  карт.  Кто  он?  Джокер?  Или
трефовый валет? А может быть, и то, и другое? Джеф не знал,  кто  придумал
для органиков столь странную  эмблему.  Наверняка  какой-нибудь  бюрократ,
считающий  себя   личностью   проницательной   и   утонченной.   Органики,
полицейские, обладали настоящей властью, как и трефы.
     Джеф подхватил сумку через плечо и спустился  по  лестнице  вниз.  На
экране рядом с главным входом светилось сообщение. Озма просила его  перед
уходом заглянуть в ее  студию.  Она  сидела  на  высоком  табурете  внутри
однокомнатного прозрачного здания. Услышав, что он пришел,  Озма  положила
на стол увеличительное стекло, которое держала в руке. Кузнечик,  которого
она рассматривала, находился в состоянии  окаменения,  видимо,  для  того,
чтобы легче было его раскрашивать и чтобы своими движениями  он  не  мешал
этому действу. Усики насекомого были раскрашены в желтый цвет, голова -  в
бледно-оранжевый.  Тело  отливало  ярким  фиолетовым  цветом   с   желтыми
прожилками, а ноги покрывала иссиня-черная краска. На глаза была  нанесена
смесь розового  с  лиловым,  причем  краска  подбиралась  так,  чтобы  она
обеспечивала прохождение солнечных лучей только в одном направлении.
     - Джеф,  я  хотела,  чтобы  ты  взглянул  на  мою  последнюю  работу.
Нравится?
     -  Цвета  не  дисгармонируют.  По  крайней   мере,   по   современным
стандартам.
     - Это все, что ты можешь сказать? Тебе не кажется,  что  это  вызовет
сенсацию? Разве этим я не совершенствую детище природы? По-твоему, это  не
настоящее искусство?
     - Никакой сенсации из этого не получится, - сказал он. - Господи,  на
Манхэттене никак не меньше тысячи  разрисованных  кузнечиков.  Все  к  ним
привыкли, а экологи и без того уже утверждают, что ты нарушаешь  природный
баланс. Во-первых, это - мучение для  насекомых,  а  во-вторых,  птицы  не
станут есть их, поскольку они выглядят словно отравленные.
     - Искусство призвано ублажать или заставлять думать. Может быть, то и
другое одновременно, - заявила Озма. - Чувства я оставляю тем  художникам,
кто еще не достиг подлинного мастерства.
     - Тогда зачем ты спрашиваешь меня, вызовет ли твоя работа сенсацию?
     - Я, конечно,  говорю  не  о  тех  впечатлениях,  которые  связаны  с
испугом, поруганием или просто ощущением чего-то необычного. Я имею в виду
понимание  приобщенности   к   чему-то   действительно   значительному   с
эстетической  точки  зрения.  Чувство  того,  что  Бог,  как  и  положено,
находится на небесах, но главное слово все-таки остается за человеком.  О,
ты понимаешь, о чем я говорю!
     - Конечно, - Джеф улыбнулся жене и поцеловал ее в губы.  -  Когда  ты
перейдешь на тараканов? Бог создал  их  настоящими  уродцами,  и  они  так
нуждаются в том, чтобы человек сделал их более красивыми.
     - А где я возьму их на Манхэттене? Не иначе, как придется отправиться
в Бруклин. Считаешь, я должна это сделать?
     - Не думаю, что власти похвалят тебя за это, - смеясь, заметил Джеф.
     -  Прежде  чем  отпускать  пойманных  тараканов,  я   могла   бы   их
стерилизовать. Ты действительно полагаешь,  что  тараканы  уродливы?  Если
встать  на  другую  точку  зрения,  начать  мыслить   иными   категориями,
посмотреть на эти существа с позиции религии, они  покажутся  прекрасными.
Может, благодаря моему искусству люди узнают и оценят их истинную красоту.
Увидят в них настоящие жемчужины  природы,  каковыми  тараканы  безусловно
являются.
     - Разглядят в них эфемерную классику, -  добавил  Кэрд.  -  Подлинное
произведение античности.
     Озма с улыбкой взглянула на него.
     - Думаешь,  твои  слова  звучат  саркастически.  На  самом  деле,  не
исключено, что ты не столь уж далек от истины. Мне очень нравятся подобные
формулировки. Надо воспользоваться ими на лекции.  Кстати,  они  не  такие
эфемерные. Я хочу сказать, что насекомые умрут, а мое имя будет продолжать
жить. Люди  уже  называют  их  озмами.  Ты  не  видел  в  "Таймс"  раздел,
посвященный искусству? Великий Сэт Фанг назвал их озмами. Он сказал...
     - Мы с тобой вместе читали эту заметку. Никогда  не  забуду,  как  ты
хохотала.
     - Обычно он ведет себя как сопляк, но иногда  все-таки  бывает  прав.
Да, я тогда была очень возбуждена!
     Озма  наклонилась,  чтобы  приложить  к  насекомому  микроскопической
толщины кончик своей кисточки. Черная краска капнула в дыхальца, прошла по
трубочкам, передающим воздух в трахею, а  затем  по  дыхательным  путям  к
внутренним органам. Один химик из  Колумбийского  университета  специально
для нее разработал краску, позволяющую кислороду поступать  в  дыхательные
органы насекомых.
     Кэрд бросил взгляд на окаменевших мелких  богомолов,  разложенных  на
одном конце стола, и сказал:
     - Для них и зеленый достаточно хорош, должен я заметить. Не  зря  Бог
сделал их именно такими. Ну зачем же золотить лилию?
     Озма, напрягшись, выпрямилась.  Ее  черные  глаза  расширились,  губы
скривились.
     - Ты что хочешь испортить мне настроение? Тоже мне критик! Неужели не
можешь просто разделить со мной мою  радость  и  оставить  при  себе  свои
невежественные суждения?
     - Ну, ну, - поспешно сказал Джеф, прикасаясь к плечу жены.  -  Ты  же
сама требуешь, чтобы всегда говорили правду в  ничего  не  скрывали.  Сама
говоришь, что надо открыто выражать свои чувства. Я счастлив, оттого,  что
ты счастлива в своей работе...
     - Искусство - это не работа!
     - Ну хорошо, в искусстве.  Я  рад  тому,  что  ты  пользуешься  такой
известностью у публики. Прости меня. Ну что я могу знать?
     -  Позволь  мне,  ты,  полицейский,  сообщить  тебе  кое-что!  Изучая
насекомых, я многое узнала. Известно ли тебе, что внешние формы  насекомых
- пчелы, осы, муравья - все представляют собой общества, в центре  которых
стоят женские особи? Самцы у них используются только для оплодотворения.
     - Да? - усмехаясь, спросил он. - И что, по-твоему, это означает?
     - Мы, женщины, могли бы посчитать, что энтомология является ключом  к
будущему?
     Она разразилась  смехом,  одной  рукой  обнимая  мужа,  а  во  второй
продолжая держать кисть, тонким шлангом соединенную с каким-то прибором на
столе. Джеф поцеловал жену и подошел к настенному экрану. Гнев Озмы явился
и исчез, словно  прилив  мимолетного  тепла,  не  способный  причинить  ни
малейшего  вреда.  Включив  экран  звуком  своего  голоса,  он  спросил  о
предстоящем на сегодня расписании.  Он,  наверное,  более  других  жителей
Вторника нуждался в подобном напоминании.
     В 7:30 вечера они с Озмой должны быть на артистической вечеринке. Это
означало, что в течение двух часов, а то и дольше, предстоит стоять,  пить
коктейли и разговаривать с людьми, большинство из которых самые  настоящие
ничтожества. Однако там будет  и  несколько  человек,  беседа  с  которыми
наверняка доставит ему удовольствие.
     Джефу предстояло свидание за ленчем с Энтони Хорн, комиссар-генералом
органиков  Манхэттена.  Он  сомневался,   что   им   предстоит   обсуждать
полицейские проблемы. Энтони была иммером.
     В расписании стоял также пункт: встреча с  майором  Валленквистом  по
делу  Янкева  Гриля.  Джеф  нахмурился.  Этот  человек   был   гражданином
Понедельника. Каким образом его имя могло попасть в досье полиции?
     Кэрд вздохнул. Янкев Гриль. Джеф даже  не  знал,  как  выглядит  этот
человек. Ну что же, сегодня предстоит познакомиться.



                                    3

     Поцеловав Озму на прощание,  Джеф  вывел  из  гаража  один  из  шести
стоявших там велосипедов. Проехав всего несколько метров,  он  понял,  что
люди из Понедельника забыли смазать оси педалей: колеса безбожно скрипели.
Джеф тихонько выругался. Придется  оставить  на  магнитофоне  сообщение  с
предложением  Понедельнику  выполнять   свои   обязанности   и   соблюдать
установленный порядок, подумал он. Хотя  с  другой  стороны,  решил  Джеф,
упущение не столь уж серьезно, чтобы поднимать из-за него шум. Надо  будет
сообщить механику - пусть займется состоянием машин в гараже. Может, и  не
следовало  бы  этого  делать,   но   какая   польза   от   его   положения
детектива-инспектора, если иногда не позволять себе некоторых привилегий?
     Нет. На таком велосипеде ехать нельзя. Все прохожие только  и  будут,
что ворчать на него из-за этого раздражающего скрипа. Он вернулся в  гараж
и взял другой велосипед. Однако и этот  тоже  скрипел.  Проклиная  все  на
свете, он вывел третий  -  последний  из  стоявших  в  гараже  велосипедов
подходящего размера - и уселся на него.
     - Встань нормально! Ты выглядишь как  корова!  И  рубашку  надень!  -
закричал он Озме, заметив, что та, глядя на него, буквально изогнулась  от
приступа смеха.
     Озма, не переставая смеяться, погрозила ему пальцем.
     - Что за отношения у нас, - пробормотал Джеф себе под нос.
     Он е