двадцатого века - после так называемой Февральской револю ции.
     Никто не понимал, что внутриполитические  игры  хороши  тогда,  когда
экономика страны, ее обширное хозяйство находятся в нормальном состоянии и
не служат мячом, по  которому  все  команды  лупят  ногами  лишь  в  своих
интересах. Люди по наивности своей полагали, что идут по тому же пути,  по
которому прежде прошло американское общество, где тоже были  свои  богачи,
свои нищие и свои контрасты. Однако рассуждавшие так упускали из виду одно
обстоятельство. А именно: в Штатах богатства создавались, по сути дела, на
пустом месте, и чтобы лучше жить, нужно было производить ценности, то есть
заниматься именно производством. В Штатах никто не пришел  на  готовое,  и
общество это - при  всех  его  недостатках  -  изначально  было  обществом
созидателей. В России же к тому времени, о котором  я  сейчас  раздумывал,
немалые ценности были уже  созданы  общественным  трудом,  и  в  последнее
десятилетие  двадцатого  века  речь  шла  не  о  создании,   но   лишь   о
распределении уже созданного. Безусловно, такая задача выдвинула на первый
план  совершенно  других  людей,  чем  созидатели,  а  именно  -  воров  и
спекулянтов, понимая эти слова достаточно широко. И богатства возникали не
на производстве, а на перепродаже, на выкачивании  средств  из  бюджета  и
кармана обывателя, на биржевой игре. Все это не увеличивало  национального
богатства,  зато  помогало  созданию  богатств  индивидуальных  -  но   не
коренящихся в почве страны, а катающихся по поверхности и в  конце  концов
выкатывающихся за пределы России.
     Государство же заботилось в первую очередь об укреплении самого  себя
- то есть государственного аппарата и  в  какой-то  степени  тех  сил,  на
которые  аппарат  этот  не  может  не  опираться.  Но  никак  не  рядового
гражданина   -   вопреки   множеству   лозунгов,   провозглашавших   прямо
противоположное.
     Это  привело,  естественно,  к  невозможности   всерьез   и   надолго
справиться с инфляцией; к массовой  безработице;  к  отчаянию,  вызванному
ощущением безвыходности. В общем, картина свидетельствовал только  о  том,
что безудержная демократия (вернее, те, что под  нею  понималось)  в  пору
экономического кризиса и отсутствия  разумного  и  опробованного  временем
законодательства  способна  привести  лишь  к  диктатуре.  Но  не  к   той
достаточно  цивилизованной  дик  татуре,  которая  наступила  при   Первом
Генералитете, а к анонимной диктатуре чиновничества, где  никто  не  несет
личной ответственности ни за что. Именно такая и существовала в России  до
самого конца века.
     - Эй, - окликнул меня Изя. - Ты  что,  не  выспался?  Не  столько  мы
выпили, чтобы отключаться за столиком.
     Я взглянул на часы. Ого! Пока я дремотно размышлял, зал буфета  успел
уже заполниться.
     - Перерыв объявили, - сказал Изя. - Ты что, не слышал?  Этак  ты  все
сенсации проспишь, журналис Слушай: может,  давай  заодно  и  пообедаем  -
всерьез, как полагается?
     - Нет, - сказал я. - Приятного тебе аппетит; а у меня дела.
     - Тогда я поеду, - сказал он. - Здесь мне делать нечего. Ты вернешься
в зал?
     - Надо полагать, - сказал я.
     - Тогда забери то, что я там оставил на стуле.
     - Что, выслать тебе заказной бандеролью?
     Изя не улыбнулся:
     - Это тебе и предназначалось. Посмотришь на досуге. Тот  парень,  что
мечтал тебя подстрелить у посольства, - он меченый теперь. Поймать его  не
смогли - скользкий подонок, - но маковое зернышко него  всадили,  так  что
теперь оно циркулирует по его большим и малым кругам кровообращения... А я
тебе оставляю индикатор. Если твой приятель окажетеся вблизи... Усек? Всех
благ!
     - Пока! - сказал я, пытаясь вспомнить, что же за мысль  проскользнула
у меня в голове в тот миг, когда Изя своими словами прервал ее.

     Мне ни есть, ни пить не хотелось еще - распорядок работы совещания не
совпадал с моим личным режимом, - и я решил прогуляться, выйти из театра и
выкурить сигарету на свежем воздухе. Курю  я  редко,  благодаря  чему  это
занятие  временами  приносит  совершенно  неожиданные  результаты.  Вот  и
сейчас: если бы я не захотел  курить,  то  не  вышел  бы  из  помещения  в
весеннюю промозглость; а не выйди я - и не  увидал  бы  Натальи,  которая,
успев уже продрогнуть, переминалась с ноги на ногу около подъезда.
     Я увидел ее прежде, чем она меня; первым движением было  -  стремглав
броситься к ней. Однако на полпути  я  взял  себя  в  руки,  и  когда  она
обратила наконец взгляд в мою сторону, я уже  шел  неторопливо,  достойно,
нацепив на физиономию строгое выражение. Впрочем,  мне  сразу  показалось,
что в мою строгость она ничуть  не  поверила.  У  женщин  вообще  интуиция
развита куда сильнее, чем у нас. Мы - пол мыслящий, они - чувствующий.
     Иначе и те, и другие неполноценны. Во всяком случае, я всю жизнь  так
думал.
     - Опаздываете, -  сказал  я,  стараясь,  чтобы  в  голосе  прозвучала
укоризна.
     Хотя это, по-моему, получилось неубедительно. - У вас такой  принцип?
Или досадная случайность?
     Наталья же вместо того, чтобы покраснеть, ощетинилась.
     - Святое право женщины - опоздать на  пятнадцать  минут,  -  ответила
она. А я не успела на каких-нибудь десять минут. Но вас уже не было. А они
(она указала  в  сторону  охранников)  меня  не  пропустили.  Вы  ведь  не
предупредили тут никого...
     Прелестно. Значит, я еще  и  виноват.  О  женщины!  Кто  это  сказал?
Кажется,  Вильям  Шекспир.  Впрочем  Наталья  была  права:  мне  следовало
предупредить охрану. Беда в том, что я просто не верил, что она придет.  А
она взяла и пришла. Я обнял ее за плечи.
     - Бедный мой человек, простите ради Бога. Ну-ка  пойдемте  побыстрее.
Вам сейчас просто необходимо выпить чего-нибудь горячительного.  Или  хотя
бы просто горячего.
     Она шмыгнула носом, поняв, что я признал свою вину и на этом ей можно
удовлетвориться.
     - Мой секретарь,  -  сказал  я  маячившему  в  дверях  амбалу,  и  он
равнодушно  кивнул.  Но   при   этом,   однако,   не   преминул   огладить
профессиональным  жестом  ее  желтую  синтетическую  ветровку  в   поисках
недозволенных предметов. Меня это почему-то рассердило, хотя  я  прекрасно
понимал, что охранник выполняет свои обязанности.
     Оказавшись в гардеробе, я сдал ее ветровку, и мы вошли в буфет.
     Первая атака проголодавшихся уже схлынула,  так  что  мне  без  труда
удалось усадить Наталью за столик и взять ей горячий кофе с пирожными - от
более существенного она отказалась. Пока молодая  женщина  отогревалась  и
приходила в себя, я внимательно оглядывался, почувствовав себя на  работе.
Сейчас самое время было войти в контакт с кем-нибудь  из  перечисленных  в
моем списке людей и если не сразу взять интервью хоть у одного из них, то,
во всяком случае, договориться о  встрече  в  более  пригодной  для  этого
обстановке.  Никого,  однако,  заметно  не  было;   надо   полагать,   для
президиума, по нашей старой  традиции,  оргкомитет  организовал  отдельный
буфет. Можно было бы, конечно, попробовать прорваться туда, но не хотелось
оставлять Наталью одну, и я продолжал рассматривать публику,  пока  взгляд
мой не наткнулся на уже знакомый по фотографии облик. Я без труда  опознал
пышную шевелюру, хотя и, если  приглядеться,  начинавшую  редеть,  крупный
породистый  нос,  не  очень  сочетавшийся  с  тонкими  губами   и   острым
подбородком. Бретонский, историк и в какой-то степени мастер политического
прогноза. Что же, заказ мною уже получен, обстановка и без него заставляла
торопиться, значит - надо брать его на абордаж...
     Политический  мыслитель  оживленно  разговаривал  с  тремя  женщинами
среднего  возраста,  но  мне  показалось,  что  делал  он  это  скорее  по
обязанности,  для  поддержания  имиджа  дамского  угодника,  а   не   ради
удовольствия.  Профессор,  подумал  я,  наверняка  привык   размышлять   и
беседовать в  уютной  обстановке  кабинета  или,  еще  лучше,  гостиной  с
избранным  обществом;  так  что  здесь  расшевелить  его  будет  непросто.
Однако... Тут же у меня созрел простенький план, и я наклонился к Наталье:
     - Ну как - отогрелись немножко?
     Она кивнула.
     - Конечно. Большое спасибо...
     - Как...- я на миг запнулся, - с мамой? Помощь нужна?
     Она покачала головой:
     - Нет. Там делают все, что нужно.
     - Когда похороны?
     - Завтра. В одиннадцать. На Востряковском. Вы придете?
     Я еще не знал, смогу ли, и ответил неопределенно:
     - Постараюсь.
     И сразу же перешел к делу:
     - Итак, вы работаете у меня, как и договаривались.
     - Мне казалось, что мы еще...
     - Подробности  письмом.  А  сейчас  посмотрите  туда.  Видите  -  три
упитанные пчелки и между ними - майский роз, несколько уже привядший...
     - Это длинный, с бабочкой?
     - Попадание.
     - По-моему,  он  старается  от  них  отделаться  -  не   обидно,   но
настойчиво.
     - У  вас  снайперское  зрение.  Так  вот,  две  секунды  вам,   чтобы
почувствовать себя на работе.
     - Тут, сейчас?
     - Пора отрабатывать пирожные. Ваша  задача:  сделать  так,  чтобы  он
заговорил с вами и на  несколько  минут  отложил  мысль  о  возвращении  в
закрытый для простонародья буфет. Я не спрашиваю, сможете ли вы.
     Сможете.
     Наталья лишь дернула плечиком.
     - Такую работу я выполняю только сдельно.
     - Принято.
     - Проторгуетесь, - предупредила она, уже вставая.
     Мне нужно было,  чтобы  она  его  задержала  и  чтобы  за  выигранные
несколько секунд я успел настроить пишущую аппаратуру,  которая  была  при
мне, еще не готовая к действию. Я вытащил  из  кармана  бумажник,  как  бы
подсчитывая мои ресурсы; на самом  же  деле  я  вставил  новую  кассету  и
переключил режим на ближний прием. Одновременно я наблюдал  за  действиями
Наташи.
     Она пересекала буфетный зал, помахивая сумочкой на  длинном  ремешке,
двигалась по дуге и в результате, как бы  совершенно  случайно,  оказалась
рядом с четырьмя собеседниками. Точное движение -  сумочка  слегка  задела
ногу Бретонского - виноватая улыбка и ее шевелящиеся губы - ряд  волшебных
изменений лица мыслителя - боевая стойке трех дам - несколько слов Наташи,
обращенных к ним, -  и  дамы  мгновенно  дематериализовались.  Я  мысленно
поаплодировал, уже готовый к дальнейшим действиям.  Без  того  сутуловатая
фигура Бретонского изобразила и вовсе вопросительный знак - так  изогнулся
он, склоняясь к девице, губы его разъехались,  и  лицо  на  миг  сделалось
совершенно похожим на одного из славных  комиков  кино  прошлого  столетия
Джорджа Формби, известного под характеристикой "Лошадиная морда с зубами в
виде надгробных камней". Был еще один похожий  на  него  актер  -  француз
Фернандель. Но зубы у Бретонского были, пожалуй,  повыразительнее,  чем  у
тех обоих. Я испугался, как бы он не  загрыз  бедную  девочку  тут  же  на
месте, встал и двинулся к ним - еще и  потому,  кстати,  что  пришла  пора
вступать в игру мне.
     Слух у меня, конечно, похуже, чем у моей аппаратуры. И  к  мгновению,
когда я оказался достаточно близко, чтобы разбирать слова, мыслитель успел
уже наговорить на магнитофон, надо полагать, черт знает  сколько  и  чего.
Хотя для дела эта беседа с дамой вряд ли пригодится... Сейчас  настал  миг
моего  комического  выхода.  Я  синтезировал  на  физиономии  классическое
выражение оскорбленного достоинства и подступил к ним. Как назло, именно в
эти мгновения меня стал разбирать смех - не ко времени вспомнилась строчка
из старой полублатной песенки про пивную на Дерибасовской: "Он  подошел  к
нему походкой пеликана..." Именно  так  выглядел  я,  надвигаясь  на  них.
Бретонский кожей ощутил что-то неладное, стрельнул глазами в меня,  и  его
сразу же шатнуло уйти. Но тут Наталья как бы случайно  придержала  его  за
рукав, и он не сдвинулся с места.
     Честное слово, если бы мы неделю  репетировали,  нам  не  удалось  бы
сыграть лучше. Я остановился, выразительно откинув голову.
     - Э-э... - начал было Бретонский.
     - Наталья! - В моем тоне слышались и упрек, и агрессия. - Сколько раз
я просил тебя не заводить случайных и сомнительных знакомств!
     - Но, пардон... - попробовал возмутиться Бретонский.
     - Но, Виталий... - начала оправдываться моя спутница.  -  Я  случайно
задела господина сумочкой и тут же извинилась. А он сказал...
     - Догадываюсь, что сказал этот господин, если ты так покраснела! -  Я
перенес на него уничтожающий взгляд.
     - А вы, милостивый государь! (Я добавил немного  немецкого  акцента.)
Пользуясь беззащитностью молодой хрупкой женщины, вы...
     Я чуть повысил громкость, и люди по  соседстьу  начали  уже  с  живым
интересом оглядываться.
     - В столь торжественный, я бы сказал  -  эпохальный  день  в  истории
вашей страны... вы, mein Ней, позволяете себе...
     Тут я сделал паузу, чтобы дать ему  возможность  воспользоваться  его
голосовыми данными.
     - Простите, милостивый государь, но я не позвс лил себе по  отношению
к вашей дочери ничего такого что могло бы вызвать...
     - Verdammt! Эта дама приходится мне вовсе не дочерью!
     Он совсем смешался. Бывает смешно и  жалко  наблюдать,  как  теряются
интеллигенты в довольно простых ситуациях.
     - Тысяча извинений, но я и в самом деле... Впрочем, понять его  испуг
можно было без труда.  Примитивный  скандал,  в  котором  как-то  замешана
женщина, во  время  действительно  исторического  события  для  одного  из
главных участников действа может оказаться роковым.
     - Нет, я этого так не оставлю!.. Как  вы  посмели?..  -  продолжал  я
наседать.
     - Ради Бога - только  не  так  громко...  Не  про  изошло  же  ничего
такого...
     Пожалуйста, отойдемте в сторонку, я вам все объясню...
     На моем лице была выбита прямо-таки  вавилонской  клинописью  крайняя
неохота прислушиваться к его оправданиям, и я изобразил сильную внутреннюю
дорьбу, что должна  была  сейчас  кипеть  во  мне.  Наталья  с  выражением
совершенной невинности на прелестном лице переводила взгляд с одного психа
на другого и разве что не разводила руками от изумления и тут  я  позволил
себе поддаться на уговоры:
     - Ну хорошо... хотя не знаю, что вы можете мне сказать.
     - Вот там, в глубине, пустой столик...
     Бедняга - он готов был потратиться на угощение. Я,  как  бы  все  еще
колеблясь, медленно кивнул, в  душе  страстно  желая  лишь  одного:  чтобы
перерыв не кончался как можно дольше.
     Мы подошли и уселись. Вообще тут за столиками не обслуживали, но его,
видимо, знали; подошел официант. Бретонский заказал:
     - Бутылку шампанского... и? - Он взглянул вопросительно.
     Мне стало и впрямь жалко его, хотя жалость вообще-то не  относится  к
моим профессиональным качествам: в нашей работе она бывает вредной. Я имею
в виду журналистику.
     - Ну, пару персиков, может быть...
     В его глазах блеснуло облегчение: наверное, он ожидал, что  я  закажу
черную икру - но я ее не люблю, а если и ем, то уж не под шампанское.
     Наталья заявила голоском балованной девицы:
     - Мороженое с шоколадом и клубничным вареньем...
     Бретонский кивнул, и официант отправился исполнять.  Возникшую  паузу
Бретонский хотел было использовать для объяснений и извинений, но я гневно
зыркнул на него,  и  он  захлопнул  пасть.  Я  печенками  чувствовал,  как
истекают последние  минуты  перерыва,  но  тут  принесли  заказ,  официант
откупорил и разлил по бокалам. Пена вздыбилась, иллюзорная  и  преходящая,
как и все прекрасное в сей юдоли слез.
     - Итак, за знакомство, - провозгласил он, подняв бокал. - Моя фамилия
Бретонский. Доктор исторических наук, к вашим услугам.  Присутствую  здесь
как представитель партии азороссов и, вероятно, содокладчик  по  основному
вопросу повестки дня.
     На женщину это имя не произвело никакого в чатления, но она  послушно
протянула свой бокал чистый, нежный звон райских колокольчиков треннул над
столиком. Два бокала застыли, ожидая моего движения.
     Я был  уже  готов.  Мне  предстояло  сейчас  без  запинок,  никак  не
сфальшивив, сыграть достаточно сложную гамму мыслей  и  чувств.  Я  так  и
сделал.
     Недоверие, словно бы сомнение в исправности  своих  органов  слуха  -
удивление  крещендо  -  полное  изумление  -   почтение,   стремящееся   к
бесконечности, - смущение - глубокое смущение - сожаление - раскаяние...
     Я даже позволил себе покраснеть.
     - Простите... вы сказали?..
     Ого, это уже совсем другой голос:
     - Бре-тон-ский!
     Во мне какой-то пакостник грубо, по-извозчицки смеялся: гы!  гы!  гы!
Но колебания воздуха донесло адресата совершенно другое:
     - Доктор юридических и  исторических  на  профессор  Бретонский?  Тот
самый?
     Знаменитый? Неужели...
     Иногда не знаешь, на что клюнет рыба. Наживка же для человека  всегда
срабатывает без осечки.
     - Н-нууу... -  Он  тянул  эти  два  звука  бесконечно  долго,  словно
фокусник, извлекающий из кармана цветную ленту.  У  него  были  объемистые
легкие, и возл в них хватило не менее чем на полминуты. - Я не уверен, что
такое определение мною целиком заслужено...
     Да был он уверен, был! Не найти другого человека во вселенной,  столь
же убежденного в собственн знаменитости.
     ...но действительно пользуюсь  некоторой  известностью  -  во  всяком
случае, среди людей, занятых проблемами как прошлого, так и будущего;  это
так, да смею ли поинтересоваться, с кем имею честь?
     Давай-давай, удовлетворяй  свое  любопытство.  Хотя  оно  и  является
грехом.
     Однако же сказано в суре  "Весть":  "О  чем  они  расспрашивают  друг
друга?"
     И ниже, в айяте четвертом: "Но нет, они узнают".
     Я потупился, как бы стыдясь того, что  мое  ничтожное  имя  прозвучит
сейчас по соседству с его - звонким, увенчанным славою.
     - Уверен, что вы никогда обо мне не слышали... Я Вебер, точнее -  фон
Вебер (специально для того, чтобы он внутренне усмехнулся  моему  скудному
честолюбию), московский корреспондент германского журнала...
     Он снизошел до сочувственной улыбки:
     - Фон Вебер? Каюсь, не читал. Но непременно... если дадите мне  такую
возможность...
     Врет, конечно. Единственное, что он прочитал бы в моем журнале, - это
хвалебная статья о нем. Сейчас он уже зацепился  за  мыслишку,  что  такая
статья может и  на  самом  деле  появиться  -  если  он  окажется  ко  мне
достаточно благосклонным.
     - О, разумеется, с удовольствием доставлю вам... Ах да, простите. Это
Fraulein Natascha, моя секретарша...
     Наталья,  служи  она  на  флоте,  могла   бы   получать   награды   и
краткосрочные отпуска за успехи в скорострельности и  точности  в  глазной
стрельбе.
     Взгляд - накрытие, огонь  на  уничтожение.  У  Бретонского  были  уже
полные трюмы воды, но он воображал, что уверенно держится на плаву.
     - Весьма рад, мадемуазель...
     Ах, мы французы к тому же? Мать твою...
     - Мсье   Бретонский,   я   надеюсь,   что   возникшее   между    нами
недоразумение...
     - Ну что вы, мсье... ээ?
     - Фон Вебер...
     - Да-да,  вот  именно...  Разумеется,  разумеется...  Даже  не  будем
вспоминать об этом...
     - Но я считаю своим долгом принести вам мои глубочайшие извинения...
     Понимаете, в этой стране... Нет-нет, я  никак  не  хочу  задеть  ваши
патриотические чувства...
     - Понимаю, но тут вы, к  моему  сожалению,  правы:  в  нашей  великой
стране нравы оставляют еще желать лучшего, много  лучшего...  Однако  смею
вас заверить: мы делаем все, чтобы... И будем делать еще больше...
     - Доктор Бретонский, вы представить себе не можете, как я  благодарен
судьбе за то, что она, пусть и таким нелепым способом... Дело в  том,  что
мой шеф-редактор поручил мне, чего бы это ни стоило, добиться приема у вас
и  взять  интервью   для   нашего   журнала.   Немецкий   читатель   очень
интересуется...
     - Гм. В