Владимир МИХАЙЛОВ

                               ВАРИАНТ "И"



                               Глава первая


     Двадцать пятого апреля 2045 года  я  высадился  из  спального  вагона
Мюнхенского  экспресса  -  длинного  серебристого  питона,  крутобокого  и
по-змеиному бесшумного в  пути  -  под  стеклянными  сводами  Европейского
вокзала (до 2022 года он назывался  Белорусским)  и  с  некоторой  грустью
установил, что если двадцать лет назад, когда с этого же, кажется, перрона
я покидал Москву, меня провожал в дорогу  самое  малое  один  человек,  то
сейчас встречало ровно на одного меньше.  Вопреки  надежде.  Убедившись  в
этом, я окончательно поверил в то, что никто не бывает столь  злопамятным,
как женщина. Если даже обида была ей нанесена (а вернее - она решила,  что
ее обидели) два десятка лет тому назад. И еще я подумал, что все-таки даже
женщина не должна ставить деловые отношения в такую зависимость от личных.
Тем более что мои намерения оставались самыми лучшими.  Однако  факт  есть
факт. ...Носильщик подплыл, возвышаясь над тележкой, словно  гондольер,  -
молодой парень азиатского типа. Подъезжая, он  глядел  в  сторону  и  чуть
вверх, словно видеть меня было ему  неприятно.  Я  готовился  и  к  такому
приему, но одно - знать что-то теоретически и совсем  иное  -  столкнуться
самому. Я отлично помнил, как встречали когда-то здесь приезжих из Европы:
как близких и  дорогих  родственников,  наконец-то  собравшихся  навестить
своих присных; дорогих - потому что богатых. Контраст был  разительным,  и
как я ни был подготовлен, такая встреча меня,  откровенно  говоря,  задела
глубже, чем я ожидал.
     Приблизившись вплотную, носильщик все же удостоил вниманием - не  мою
персону,  но  багаж.  Небрежно  кинул  дорогой  кофр  из  мягчайшей  кожи,
уснащенный ремнями и пряжками, словно вождь островного  племени,  на  свою
платформу, помедлил секунду, пожалуй, ожидая, что  проводник  вынесет  еще
что-нибудь,  -  и,  так  и  не  одарив  меня  ни  единым  взглядом  темных
равнодушных  глаз,  развернул  телегу  на  шестнадцать  румбов  и  выразил
готовность двинуться в путь.
     И в это мгновение я ощутил затылком  чей-то  пристальный,  тяжелый  и
холодный, как железо на морозе, взгляд.
     Способность  воспринимать   не   глядя   внимательные   чужие   взоры
свойственна многим; но немногие развивают ее по-настоящему -  и  вовсе  не
потому, что это доставляет им удовольствие. Одновременно вырабатывается  и
умение обернуться в долю секунды - чтобы перехватить  взгляд  прежде,  чем
смотревший успеет отвести глаза.
     Мне это удавалось раньше, вышло  и  на  сей  раз.  Я  не  знал  этого
человека - что было совершенно естественно. Но теперь мог бы опознать  его
в любой день и час. Потому  что  взгляд  его  был  не  из  числа  случайно
брошенных. И - что еще важнее - выражал ненависть не менее ясно,  чем  это
смогли бы сделать слова. Хотя все остальное на лице его было до странности
невыразительным.  То  была  физиономия  тупого,  неспособного   размышлять
человека, почти дауна, отрастившего себе аккуратную  бородку.  Я  понимал,
что, несмотря на видимое отсутствие встречающих, мой приезд будет  замечен
- теми, кому и  полагалось  знать  о  нем.  Не  сомневаюсь,  что  они  тут
находились. И смотрели. Но совершенно не так, как этот тип. Следовательно,
я  должен  был  вести  себя  паинькой,  словно  ничего  не   заметил,   не
почувствовал, не ощутил.
     Однако быстрое движение головой само по себе могло рассказать обо мне
понимающему  достаточно  много.  Поэтому  я  попросил  носильщика  чуточку
обождать (в моем русском явственно сквозил немецкий акцент), и,  пока  он,
завязав тугим узлом остатки  терпения,  переминался  с  ноги  на  ногу,  я
медленно продолжал оглядываться  (в  общем-то  естественное  движение  для
приезжего). Больше ничего, что было  бы  достойно  внимания,  не  заметил;
жиденький ручеек пассажиров иссяк, разбиваясь в конце перрона на рукава  и
рукавчики,  поблизости  от  меня  не  осталось  уже  никого,   не   считая
мотострелка с моим чемоданом; я поглядел в спину какой-то старухе, в низко
повязанном платке походившей на монахиню: она удалялась, ковыляя вслед  за
остальными, и пришел к выводу, что сию минуту  никакие  неожиданности  мне
вроде бы не грозят.
     Впрочем, обстоятельная рекогносцировка  всегда  полезна.  И  за  пару
минут, в течение которых носильщик исчерпал свои скудные запасы  кротости,
мне удалось установить, что одно, пожалуй, оказалось новым по сравнению  с
тем, что можно было наблюдать здесь два с лишним года тому назад.
     Я вовсе не хочу этим сказать, что в указанное  время  побывал  здесь;
был некто другой, кому я верю так же, как самому себе. И  вот  когда  тот,
другой, оказался тут - повторяю, два с половиной года тому  назад,  -  он,
смело могу поручиться, не видал ни в этом, ни в  каком-либо  другом  месте
российской столицы такого обилия плакатов, какими  сейчас  были  облеплены
стены, киоски и даже вагоны: плакатов, касающихся предстоящего референдума
и  -  что  еще  интереснее  -  Избрания,  которое  могло   бы   состояться
одновремен-но с народным волеизъявлением. Для  экономии  средств  эти  два
события - каждое из них смело можно считать эпохальным - были объединены в
одно. Имелась, вероятно, и еще одна причина: чем больше вопросов валится в
одну кучу, тем  больше  вероятность,  что  рядовой  избиратель  в  них  не
разберется; нынешним же властям очень хотелось, чтобы в массах  возобладал
старый принцип: лучше уж так, как есть, чем неизвестно  как.  Это  правило
торжествует, когда людям непонятно, что и зачем им предлагают переменить.
     А впрочем, все это меня не  очень-то  касалось.  Я  приехал  сюда  по
приглашению, чтобы поработать над несколькими текстами.  С  моим  мнением,
бывает,  еще  считаются.  И  если  сейчас   что-то   и   заставляло   меня
осматриваться, то скорее всего то было чистое любопытство, и ничто иное.
     Да, два года с половиною тому назад вокзал не походил на политический
вернисаж; но и вопрос о референдуме тогда еще не был решен, а  всего  лишь
горячо обсуждался всеми, кто имел -  или  верил,  что  имеет,  -  какое-то
отношение к высокой политике. Поэтому человек,  посетивший  тогда  Москву,
ничего подобного видеть не мог.
     Больше не следовало терять времени впустую, хотя, может быть, я и еще
полюбовался бы - не без удовольствия - на разместившиеся лицом к лицу (как
на очной ставке) образцы предвыборного искусства  форматом  примерно  пять
метров на три каждый. На одном из  них  голубоглазый,  с  льняного  колера
локонами лихач-кудрявич в  дед-морозовском  алом  кафтане  и  васнецовском
шишаке, олицетворявший, надо полагать, Россию  в  этнически  чистом  виде,
устремлял напряженный, словно тетива, перст горе, где парил в воздухе,  на
пуховых облачках, исторический Мономахов венец и, чуть выше,  православный
крест; внизу было начертано стилизованными кириллическими литерами: "Дадим
дому Романовых еще триста лет!  Россия,  помни  о  своем  величии!  Избери
Алексея! Православие, монархия, российскость!" В другой руке витязь держал
повод лихого коня в чеканной сбруе. На противоположном  изображении  такой
же точно русич, но одетый на современный европейский лад,  а  кроме  того,
имевший на лбу  не  совсем  гармонировавшую  с  костюмом  зеленую  повязку
(зеленый же  цвет  символизирует,  как  известно,  не  одну  лишь  твердую
валюту), на фоне длиннейшего лимузина "ЗИЛ-Надим"  (популярного,  а  кроме
того, самого длинного в мире автомобиля нынешнего сезона), позади которого
- в отдалении, как бы в некой дымке  -  рисовался  несколько  напоминавший
Останкинскую иглу минарет, не менее решительно возглашал, указуя прямо  на
ярчайшее, явно ван-гоговского происхождения солнце:  "Долго  ли  тебе  еще
страдать, Россия? Свет и истина приходят с Востока!"
     Похоже,  что  Всероссийская  избирательная  комиссия   по   допущению
претендентов на Великое Избрание твердо стояла на позициях  чистоты  расы;
была, как я знал, еще и другая. Генеалогическая -  проверявшая  истинность
принадлежности  обоих  к  дому  Романовых;  но  официально  это  не   было
обязательным. И на фоне сих шедевров почти незаметными были гораздо  более
скромные  произведения,  напоминавшие  о  столетии  Победы,  приходившемся
именно на этот год. Зато изо всех сил старался привлечь  внимание  каждого
прибывающего  в  Москву  пассажира  огромный  -  площадью   равный   обоим
кудрявичам, вместе взятым - щит, украшенный уже не  обобщенным  ликом,  но
весьма конкретным и знакомым портретом нынешнего кандидата в президенты (в
случае, если состоятся досрочные выборы), главы самой, пожалуй,  крикливой
партии; щит был снабжен выразительной,  хотя  и  несколько  парадоксальной
надписью:   "Сохраним   президентство!   Сделаем   его    пожизненным    и
наследственным!  Отстоим  демократию!"  "Народную"   -   было   размашисто
приписано красным от руки, из баллончика. Однако в эту третью фирму  нынче
мало кто вкладывал средства, разве что сам  кандидат,  за  которым  стояла
лишь одна, но зато мощная природная  монополия.  Вообще-то  над  наглядной
агитацией, наверное, стоило поразмышлять.
     Но время! Я вздохнул, еще раз огляделся - но не  увидел  ту,  которую
надеялся увидеть. А ведь если быть честным,  только  потому  я  и  медлил:
надеялся, что подоспеет все-таки, вовремя она никогда не приходила. Однако
все сроки, допустимые  вежливостью,  прошли.  Я  убедился,  что  мой  кейс
надежно пристегнут к  запястью  стальной  цепочкой,  кивнул  носильщику  и
неторопливо, как и полагается человеку моего возраста, зашагал  к  выходу.
Носильщик рулил впереди. На  развилке  он  задержался  и,  поджидая  меня,
обозначил некоторое движение в сторону эскалатора, уводившего  наверх,  на
стоянку гелитаксов; я, однако, покачал головой  и  свернул  направо  -  на
транспортер, доставлявший пассажиров на стоянку  нормальных  таксомоторов,
при движении опирающихся на  твердь  земную.  Мне  приходилось  слышать  о
множестве воздушных катастроф, в  том  числе  и  в  России;  небо  же  над
прилегающей к Европейскому вокзалу площадью,  как  известно  было  каждому
москвичу, крест-накрест пересекалось, хотя  и  на  разных  высотах,  двумя
линиями монорельса, и тут же, совсем рядом, дырявила низкое небо Тишинская
пирамида, место  пребывания  множества  контор  (европейских,  аравийских,
пакистанских,  ближневосточных  и  дальневосточных),  и  все  это   весьма
затрудняло  взлет  с  верхней  площадки.   А   о   лихачестве   московских
гелитаксеров я  успел  понаслу-шаться  всякого;  и,  как  сказано  в  суре
"Йусуф", айяте сто одиннадцатом, "в  рассказе  о  них  есть  поучение  для
обладающих разумом".
     Мы как раз выходили на привокзальную площадь - хотя все еще свободный
кусочек асфальта перед Европейским вряд ли заслуживает такого названия, но
на свете есть площади и поменьше, - когда над нею, на несколько  мгновений
перекрывая уже не  воспринимаемый  слухом  серый  машинный  шум,  разнесся
пронзительно-печальный азан;  значит,  для  него  отвоевали-таки  место  в
городской радиопрограмме. Ну что же, все идет  своим  путем.  Самое  время
было правоверным определять, где тут кибла.  Мне  же  следовало  побыстрее
уехать. Перехваченный взгляд (обладателя его я более не замечал, он  исчез
профессионально быстро) свидетельствовал, что о моем приезде тут знали  не
только те, кому надо, но и кому никак не следовало. Но я  успел  заметить,
что некоторые из привокзального народа - и не так уж мало, - вероятно,  не
самые обремененные заботами, отойдя в сторонку,  вынимали  и  развертывали
свои джай-намазы, дабы  вознести  молитву.  Как  сказано  в  суре  первой,
открывающей Коран: "Тебе мы поклоняемся и Тебя просим помочь!"
     Чтобы рассчитаться с носильщиком, пришлось  воспользоваться  услугами
банкомата. Обменный курс неприятно удивил: похоже,  неизбывное  стремление
грабить приезжающих все еще процветало в России. Сильнее, чем оно, в  этой
стране всегда было лишь желание властей  обчищать  своих  подданных,  моих
соотечественников.
     Впрочем, мог ли я себя считать соотечественником? Я, давно живущий  в
Германии разъездной  корреспондент  и  соредактор  русскоязычного  журнала
"Добрососедство", издающегося не в Берлине (как можно было бы скорее всего
ожидать), а в провинциальном Аугсбурге, потому  что  российская  эмиграция
конца прошлого века почему-то всем немецким землям  предпочитала  Баварию,
журнал же существовал именно на потребу этой группы германского населения.
Но и в этом городе бывающий достаточно редко, мотающийся по всему  миру  и
порой надолго исчезающий из поля зрения. Кем же я был сейчас в России?
     Я не стал задумываться над этим вопросом; нынче  другое  было  важно.
Упрятал карточку поглубже в карман,  тщательно  пересчитал  полученное  из
банкомата в обмен на высокостоящие евро -  и  убедился  в  том,  что  стал
обладателем одной тысячи рублей, или ста россов (так назывались  банкноты,
возникшие в этой стране после реформы 2026 года, то есть  уже  без  меня).
Один росс я протянул носильщику и, против ожидания, получил сдачу.  Вернул
носильщику  мелочь  и  попросил  его  принести  газету   из   видневшегося
неподалеку киоска.
     - Какую, сейид? -  спросил  он,  позволив  мне  установить,  что  это
нерусское обращение все-таки привилось. Не знаю, надолго ли.
     - М-м... - сказал я. - "Известия"? Да, пожалуй. И еще  что-нибудь  по
вашему просвещенному выбору. Кстати, не обременяйте меня сдачей. - Как вам
будет угодно, сейид. Поистине, Trinkgeld* - прекрасный  способ  воспитания
вежливости. Даже в России - если только Москва является Россией.
     Закинув чемодан в багажник такси, носильщик потрусил к киоску, я ждал
его, опираясь на приоткрытую дверцу "ГАЗ-Эмира" - именно такой была  марка
машины, на мой взгляд, не уступавшей лучшим немецким, но на них непохожей.
Высвободившееся время я использовал для того, чтобы оглядеть площадь. Пока
что, шагая вслед за носильщиком к стоянке, я успел лишь мельком  заметить,
что в  газетном  киоске  наличествовало  множество  изданий,  но  в  целом
выглядел он  не  столь  ярко,  как  в  былые  времена:  заметно  убавилось
порнографии и прочего чтива на потребу низким вкусам. Зато  газеты  теперь
можно было выбрать практически на любом языке. Быть может,  именно  потому
носильщик - показалось мне - слишком замешкался перед  киоском:  наверное,
пытался сообразить, на каком же языке мне больше всего нравится читать.
     Оставалось только глядеть на площадь. Подробности возникали медленно,
словно картинка на проявляющейся в ванночке фотобумаге.  Но  тренированный
взгляд уже отмечал разные мелочи,  достойные  внимания,  даже  до  участия
сознания. Достаточно много, чтобы принять в расчет, виднелось  мужиков,  а
еще больше - парней с выбритыми головами.
     Интересно... В моду вошли, надо полагать, вуалетки;  лица  женщин  не
закрыты, разумеется, никоим образом  -  и  все  же...  Впрочем,  так  даже
пикантнее. Неподалеку от газетного киоска четверо парней, бритоголовых, от
души  лупцевали  одного  -  патлатого.  Интересно:  за  что?  Неужели   за
патлатость? Тетрога mutantur...
     Я не успел мысленно закончить древнее изречение, одно из десятка, что
я  еще  помню  по-латыни.  Потому  что  ко  мне  как-то  очень   незаметно
приблизился человек. Его прежде неподвижное лицо сейчас украшала  приятная
улыбка. Легко угадывавшаяся под пиджаком кобура несколько портила  фигуру.
Впечатления не улучшало и то, что это именно он несколько минут  назад  на
перроне пытался взглядом просверлить мне затылок.
     - Здравствуйте, Саладин Акбарович, - проговорил он не тихо, но  и  не
громко - совершенно нормально проговорил. - С возвращеньицем...
     Он, разумеется, ошибся. Мое имя от рождения -  Виталий  Владимирович.
Он же, надо полагать, принял меня - ну, не знаю за кого: за  араба,  может
быть, хотя я  -  чистый  русак.  Или  почти  чистый.  Правда,  от  природы
смугловат, да и последние полтора месяца, проведенные то в Эль-Ваджхе,  то
в Джидде - словом, на побережье Красного моря, как правило, не  страдающем
от отсутствия солнечного света, - добавили южных черт в мою внешность.  Но
спутать так... Намеренная ошибка? Нет, я не встречал заговорившего со мною
никогда в жизни. И долю секунды метался в  поисках  подходящего  к  случаю
ответа.
     - Извините, я не подаю.
     Не знаю, как возразил бы он на мое едва замаскированное  оскорбление;
к счастью, подоспел носильщик с газетами.  Я  сгреб  их  и,  хотя  дорожил
минутой, не удержался, чтобы не спросить:
     - Там, близ киоска, - за что они его?
     Носильщик, разумеется, оказался в курсе.
     - За непочтение к старшим. Ехали в одном вагоне в электричке - он там
не уступил места старику.
     - Милиционер словно не видит.
     - В такое не вмешиваются, сейид.
     - Одну минутку... - снова заговорил неизвестный.
     Но я уже рыбкой нырнул в машину,  захлопнул  дверцу  и  дал  водителю
адрес:
     - Отель "Рэдисон-Славянская".
     Он врубил скорость. Задок машины завибрировал - и я вместе с ним.
     Ощущение было неприятным.
     - Задний мост? - поинтересовался я. Он кивнул.
     - Чего же так? - сказал  я.  -  Новая  машина...  Водитель  аккуратно
опустил окошко, сплюнул наружу и снова поднял, нажав кнопку.
     - Наша работа... - пробормотал он,  завершив  эту  процедуру.  -  Абы
продать... - И после некоторой паузы добавил, словно угрожая кому-то:
     - Вот мусульманы все схватят, дадут просраться...
     - Что, много их уже понаехало?
     - Да не сказать. Наших, русских, среди них все больше становится. Эти
прям-таки звереют, со стопарем к нему уже не подойдешь...
     - А вы за кого? - осмелился полюбопытствовать я.
     Шофер ответил не сразу:
     - А пошли они все...
     И, еще помолчав, добавил:
     - Все будут за того, кто жить даст нормально.  Чтобы,  если,  скажем,
едешь поглядеть на заграницы, - относились бы, как ко всем людям, и  лучше
даже. Только откуда такой возьмется?
     - Ну а если государь?.. - не утерпел я.
     - Ну, от начальства разве чего дождешься. Да еще и кого выберут?
     На этот вопрос можно было бы  ответить  много  чего;  но  я  не  стал
продолжать разговор. Откинулся на спинку сиденья и хотел закрыть глаза, но
раздумал. Надо было  смотреть,  смотреть,  только  смотреть.  Хотя  бы  из
чистого любопытства. Все-таки интересно: что случилось в Москве за столько
лет, благополучно прожитых ею без меня. И не менее  интересно  подумать  о
незнакомце. О том, что принял меня совсем за другого человека.

     Да, значит, кто-то в Москве помнит Салах-ад-Дина ибн  Акбара  Китоби,
побывавшего здесь два с половиной года тому назад,  в  январе  две  тысячи
сорок третьего, в связи с некоторыми делами,  в  том  числе  и  теми,  что
интересовали меня сейчас. Но  я-то  -  честь  имею,  Виталий  Владимирович
Вебер, из российских немцев, но, в общем,  откликающийся,  когда  говорят:
"Эй ты, русак!" - здесь вот уже двадцать лет как  не  был.  С  самого  дня
отъезда, состоявшегося в двадцать пятом году, от чего никуда не денешься.

     ...Машина взлетела на эстакаду, простершуюся  над  по-старому  узкими
ущельями  Брестских  улиц,  чтобы  на  втором  ярусе  движения  совершить,
проскочив съезд на  Тверскую,  плавный'поворот  к  Триумфальной.  Миновали
развязку, выводившую вверх - на третий ярус, на магистраль Север -  Юг,  и
вниз - к Каретному ряду. Я пожалел, что не попросил шофера ехать  улицами:
отсюда, сверху, мало что можно было увидеть; придется отложить на потом.

     Однако тут же я подумал, что этого "потом" может и не  быть.  Мы  уже
снизились на первый ярус на Смоленской развязке,  по  эстакаде  промахнули
над  Москвой-рекой  левее  старого  Бородинского  моста  и  оказались   на
поверхности земли на длинной площади  перед  Балканским  вокзалом,  бывшим
Ки