горчалась, так же беспокоилась, как и он  сам,  когда  ему
пришлось бросить занятия юриспруденцией и целиком посвятить  себя  продаже
недвижимости.
   "И ей, бедняжке, было не легче, чем мне,  -  подумал  Бэббит,  стоя  на
темной веранде. - А все-таки жаль, что я не стал  юристом,  не  попробовал
силы в политике. Интересно, чего бы я мог достичь. Что ж - зато сейчас  я,
наверно, зарабатываю больше".
   Он вернулся в гостиную, но,  прежде  чем  усесться  в  кресло,  ласково
погладил жену по голове, и она ответила ему счастливым, хотя  и  несколько
удивленным взглядом.



        "7"

   Он с самым серьезным видом  дочитывал  последний  номер  "Американского
журнала", когда его жена вздохнула, отложила штопку и  с  легкой  завистью
начала рассматривать модели белья в  женском  журнале.  В  комнате  стояла
тишина.
   В этой комнате были  соблюдены  все  самые  высокие  требования,  какие
предъявлялись на Цветущих Холмах. Серые стены были искусственно разбиты на
панели лакированными белыми планками. Правда, Бэббиты перевезли из прежней
квартиры две старинные качалки, не в меру разукрашенные резьбой,  но  зато
все остальные кресла были новые - очень глубокие и удобные, крытые  синим,
в золотистую  полоску  бархатом.  Перед  камином  стояла  синяя  бархатная
кушетка, рядом - стол  красного  дерева  и  высокий  торшер  с  золотистым
абажуром. (Из каждых трех гостиных на Цветущих Холмах в двух перед камином
стояла кушетка, стол красного дерева - настоящий или  подделка,  -  торшер
либо высокая настольная лампа с абажуром желтого или розового шелка.)
   На столе лежала вышитая золотом китайская дорожка,  четыре  журнала,  а
рядом серебряная коробочка с крошками табаку на  дне  и  три  "подарочные"
книги  -  огромные  дорогие  издания  сказок  с  иллюстрациями  английских
художников, никем из Бэббитов, кроме Тинки, не читанные.
   В углу у окон стояла большая кабинетная виктрола (в  восьми  из  девяти
гостиных на Цветущих Холмах стояли такие кабинетные граммофоны).
   Среди картин,  развешанных  строго  симметрично  посреди  каждой  серой
панели, красовалась подделка под английскую гравюру,  изображавшая  охоту,
бесцветная репродукция какой-то жанровой картинки с французской  подписью,
в нравственности которой Бэббит всегда сильно сомневался,  и  раскрашенная
"от руки" фотография старинной комнаты - вязаный коврик, девушка у прялки,
смирная кошечка перед белой печью. (Из двадцати домов на Цветущих Холмах в
девятнадцати висела охотничья гравюра  или  репродукция  "Madame  fait  la
toilette"  ["Дама  за   туалетом"   (франц.)],   раскрашенная   фотография
старинного дома в Новой Англии или пейзаж Скалистых гор,  -  а  то  и  все
четыре картины вместе.)
   Эта гостиная была настолько же лучше жилой комнаты в родительском  доме
Бэббита, насколько его автомобиль  был  лучше  отцовской  брички.  И  хотя
ничего интересного в гостиной не было, она не  оскорбляла  глаза.  Чистая,
безликая, она походила на кусок искусственного льда. В камине не  было  ни
пушистого  пепла,  ни  потемневших  кирпичей  -  ничто  не  смягчало   его
сверкающую новизну, медные щипцы сияли непорочным  блеском,  а  гигантские
решетки напоминали образцы, выставленные на продажу  в  лавке,  -  унылые,
мертвые, никому не нужные предметы.
   У стены стояло пианино и еще одна высокая лампа, но в доме никто, кроме
Тинки, не играл. Резкий отчетливый голос  граммофона  вполне  удовлетворял
все семейство, они с удовольствием сознавали, что такую коллекцию джазовых
пластинок  могли  собрать  только  богатые  и  культурные  люди,   и   все
музыкальное  искусство  для  Бэббитов  сводилось  к   искусной   установке
граммофонной иглы. На книгах не было ни  пятнышка,  они  лежали  на  столе
аккуратными параллельными стопками, ни один угол ковра  не  был  завернут,
нигде не валялись хоккейные клюшки, потрепанные книжки  с  картинками,  не
возились шумные, веселые собаки.


   Дома Бэббит никогда не погружался в чтение по-настоящему. В конторе  он
умел сосредоточиться, но тут он сидел, скрестив ноги,  часто  менял  позу.
Когда попадался интересный рассказ, он читал жене вслух самые  лучшие,  то
есть самые смешные места; когда чтение не увлекало его,  он  откашливался,
почесывал то ногу, то правое  ухо,  засовывал  большой  палец  в  жилетный
карман, позвякивал мелочью, вертел цепочку с ключами и машинкой для сигар,
зевал, тер нос и часто выходил из комнаты.  То  он  шел  наверх  -  надеть
ночные туфли, свои элегантнейшие ночные туфли из коричневой кожи,  похожие
на средневековые башмаки. То он спускался в подвал и  выбирал  из  бочонка
яблоко.
   - По яблоку на день - и  доктор  не  надобен,  -  просвещая  он  миссис
Бэббит, безусловно впервые за последние четырнадцать часов.
   - Это верно.
   - Яблоко регулирует все естественные отправления организма.
   - Да, да...
   - У женщин дурное свойство - они не умеют вырабатывать в  себе  хорошие
навыки.
   - Нет, я...
   - Вечно что-нибудь жуют или грызут между завтраком и обедом.
   - Да, Джордж! - Она подняла глаза от  книги.  -  Скажи,  а  ты  сегодня
действительно легко позавтракал, как собирался? Я очень легко.
   Перед таким коварным и неожиданным выпадом он спасовал:
   - М-мм, пожалуй, не так уж легко... Завтракал с  Полем,  какая  уж  тут
диета! Не ухмыляйся, пожалуйста, как чешская кошка! Если б я не следил  за
тем, что вы едите... Я - единственный человек в семье,  который  понимает,
что на завтрак полезней всего овсянка. Я...
   Она продолжала читать, а он, тщательно  разрезая  яблоко  на  дольки  и
благоговейно прожевывая их, все говорил, говорил...
   - Одного я добился - бросил курить. Да, с Грэфом у меня  вышла  стычка.
Стал невозможно дерзить. Я все терплю, но  надо  же  иногда  поднять  свой
авторитет, вот я на него и налетел: Стэн, говорю...  ну,  словом,  выложил
ему все...
   - День сегодня какой-то странный. Нервничаешь...
   - Ну-ууууу-ааа! - самый заразительный звук на свете - последний  зевок.
Миссис Бэббит зевнула за компанию и с благодарностью услышала его  сонное:
"А не пора ли на боковую? Теда и Рону мы все равно до света  не  дождемся.
Да, странный какой-то день, и не так чтоб уж очень жаркий... Ей-богу,  мне
хочется... Поеду как-нибудь на машине далеко-далеко".
   - Да, это нам будет полезно, - зевнула она.
   Он отвел глаза, чувствуя, что ему вовсе не хочется брать  ее  с  собой.
Заперев двери и проверив шпингалеты на окнах, он  отрегулировал  отопление
так, чтобы утром из калориферов пошло тепло, и грустно вздохнул с каким-то
тяжелым чувством  одиночества,  которое  и  удивило  и  напугало  его.  От
рассеянности он даже не мог вспомнить,  какие  окна  уже  проверены,  и  в
темноте, натыкаясь на стулья, снова проверил все защелки. Громко топая  по
лестнице, он поднялся наверх - наконец-то окончился этот знаменательный  и
опасный день, день его тайного бунта.


   Обычно  перед  завтраком  в  нем  просыпались   привычки   деревенского
парнишки, и он старался увильнуть от сложных обязанностей горожанина -  от
бритья, от ванны, от размышлений,  можно  ли  еще  день  проносить  ту  же
рубашку. Когда он проводил вечер дома и рано ложился спать, он перед  сном
старался выполнить все эти  неприятные  дела.  Он  позволял  себе  роскошь
бриться,  уютно  сидя  в  горячей  ванне.  И  сейчас   этот   толстенький,
гладенький, розовый, лысоватый и пухлый человечек,  без  очков  утративший
всякое достоинство, сидел по грудь в воде, снимая пену  с  намыленных  щек
безопасной бритвой, похожей на крошечную косилку для стрижки газона,  и  с
грустным вниманием ловил упорно ускользавшее мыло.
   Теплая вода ласково баюкала его. Свет озарял  стенку  ванны,  и  мелкая
зеленоватая  зыбь  шла  по  гладкому  белому  фаянсу,   когда   колебалась
прозрачная вода. Бэббит лениво следил за игрой воды, он заметил, что вдоль
его ноги, с ярко освещенного дна подымались воздушные пузырьки и, прилипая
к волоскам, образовывали причудливое сплетение, похожее на мох. Он хлопнул
по воде,  и  отсветы  лампы  заиграли,  запрыгали,  заискрились.  Ему  это
доставило ребяческое удовольствие. Он стал играть. Он  даже  сбрил  кустик
волос на толстой ноге.
   Из крана тихонечко капало, словно звенела  веселая  и  нежная  песенка:
дршшети-дрип-дрип-дриббль, дрип-дрип-дрип! Бэббит радовался  этим  звукам.
Он смотрел  на  огромную  ванну,  на  красивые  никелированные  краны,  на
кафельные стены и чувствовал себя гордым обладателем всей этой роскоши.
   Но тут он очнулся и  грубовато  заворчал.  "Иди  сюда!  Подурачились  -
хватит! -  буркнул  он  мылу  и  сердито  одернул  щетку,  когда  она  его
царапнула: - Это еще что!" Намылившись, он окатился водой и с ожесточением
растерся мохнатой простыней. Заметив в ней дырку, он задумчиво сунул в нее
палец  и  вернулся  к  себе  в  спальню   прежним   непоколебимо   суровым
гражданином.
   И тут наступила минута полного самозабвения, волнующий миг, как бывало,
когда он вел машину:  вынимая  чистый  воротничок,  он  увидел,  что  края
разлохматились, и с великолепнейшим треском разорвал его пополам.
   Но самым важным был момент подготовки ко сну на закрытой веранде.
   Неизвестно, любил ли он спать  на  веранде  ради  свежего  воздуха  или
оттого, что порядочному человеку полагалось спать на такой веранде.
   Так же как он стал членом  ордена  Лосей,  клуба  Толкачей  и  Торговой
палаты, так же как священники пресвитерианской церкви определяли  все  его
религиозные  убеждения,   а   сенаторы-республиканцы   решали   в   тесных
прокуренных комнатах, что ему думать о разоружении,  тарифах  и  Германии,
точно так же американские рекламные агентства определяли  внешнюю  сторону
его жизни, все то, что он считал своей индивидуальностью. Все  стандартные
разрекламированные товары  -  зубная  паста,  носки,  шины,  фотоаппараты,
калориферы, - все  это  было  для  него  символом  и  доказательством  его
превосходства. Сначала они были признаком, а потом -  заменой  счастья,  и
страсти, и мудрости.
   Но ни  один  из  этих  разрекламированных  атрибутов  благосостояния  и
положения в обществе не играл в жизни Бэббита такой роли, как веранда  над
застекленной террасой.
   Ритуал отхода ко сну был сложен и  неизменен.  Надо  было  как  следует
подоткнуть одеяло в ногах (тут  же  пришлось  выяснять  с  миссис  Бэббит,
почему этого не сделала горничная). Вязаный  коврик  надо  было  подвинуть
так, чтобы утром сразу встать на него босыми ногами. Будильник  надо  было
завести. Грелку наполнить и положить точно в двух футах от спинки кровати.
   Эти грандиозные задачи он преодолевал с огромной решимостью, на  каждом
этапе сообщая миссис Бэббит о ходе их выполнения  и  о  победе  над  всеми
препятствиями.  Наконец  его  чело  прояснилось,  и  сильным  мужественным
голосом он бросил: "Доброй ночи". Но ему понадобилось еще одно героическое
усилие. В ту минуту как он погрузился в первый  сон,  в  самую  сладостную
минуту забвения, к соседнему  дому  подкатила  машина  Доппелбрау.  Бэббит
подскочил со стоном: "Какого черта  они  не  ложатся  спать  вовремя!"  Он
настолько хорошо знал, как ставят машину  в  гараж,  что  прислушивался  к
каждому звуку, как опытный палач, которого самого вздергивают на дыбу.
   Вот машина нагло и весело фыркает на дорожке. Вот с треском открываются
и закрываются дверцы, скрипя, отворяется дверь  гаража,  и  снова  хлопает
дверца машины. Мотор ревет на подъеме при въезде в гараж и захлебывается в
последний раз перед тем, как его выключают. Последний треск закрываемой  и
открываемой дверцы машины. Потом  тишина  -  жуткая  тишина,  пока  мистер
Доппелбрау неторопливо осматривает шины, перед тем как запереть  гараж.  И
наконец для Бэббита наступает блаженное забытье.


   В тот же час, в том же городе Зените, Хорэйс Апдайк ухаживал за  Люсиль
Мак-Келви в ее лиловой гостиной на Ройял-ридж, куда они вернулись с лекции
знаменитого английского писателя. Апдайк был самым закоренелым  холостяком
в Зените. Сорокашестилетний мужчина, с тонкой  талией  и  высоким,  как  у
женщины, голосом, он любил цветы, пестрые  ситцы  и  молоденьких  девушек.
Миссис Мак-Келви - рыжая и белотелая особа, была не удовлетворена  жизнью,
всегда изящна, резка и откровенна. Апдайк испробовал свой неизменный прием
- погладил ее тонкую руку.
   - Перестаньте дурить! - сказала она.
   - А вам очень неприятно?
   - Нет, не очень. Но это-то и есть самое неприятное!
   Апдайк переменил тактику. Он  славился  своим  красноречием.  Он  очень
неглупо заговорил о психоанализе, игре в поло на Лонг-Айленде, о китайском
блюде эпохи династии Минг, которое он раскопал в Ванкувере. Люсиль обещала
встретиться с ним летом в Довиле. "Хотя Довиль становится ужасно пошлым, -
вздохнула  она,  -  никого,  кроме  американцев  и  захудалых   английских
баронесс!"
   И в этот же час, в этом же Зените, продавец кокаина и проститутка  пили
коктейли в кабачке Хили Хэнсона на Фронт-стрит. Так  как  в  стране  царил
сухой закон, а в Зените законы соблюдались особенно строго, им приходилось
с невинным видом пить коктейли из чайных чашек. Дама швырнула свою чашку в
голову кокаиниста. Тот выхватил револьвер из потайного кармана и  небрежно
уложил ее на месте.
   В этот же час в Зените двое ученых сидели  в  лаборатории.  Уже  вторые
сутки  они  корпели  над  докладом  о  своих   исследованиях   в   области
синтетического каучука.
   В этот же час  в  Зените  четверо  профсоюзных  деятелей  совещались  -
бастовать ли двенадцати тысячам горняков в округе за сто миль  от  города.
Из них один был похож на сердитого разбогатевшего лавочника, второй  -  на
плотника-янки, третий  -  на  приказчика  из  аптеки,  а  четвертый  -  на
еврейского эмигранта-актера. Актер-эмигрант  цитировал  Каутского,  Юджина
Дебса и Авраама Линкольна.
   В этот же час умирал ветеран войны  за  освобождение  негров.  Прямо  с
полей Гражданской  войны  он  пришел  на  ферму,  и  хотя  она  официально
считалась в черте Зенита, но жизнь там была дикой,  как  в  лесной  глуши.
Этот человек никогда не ездил в автомобиле, никогда  не  видел  ванны,  не
читал ни одной книги, кроме Библии, хрестоматии  Мак-Гаффи  и  религиозных
брошюр, и верил, что земля плоская,  что  англичане  -  десятое  пропавшее
колено израилево, а Соединенные Штаты - демократическая страна.
   В этот же час на Пуллморовском тракторном заводе - в  настоящем  городе
из стали и бетона - работала ночная смена, выполняя заказ на  транспортеры
для польской армии. Завод гудел, как  тысячи  пчел,  его  гигантские  окна
походили на огнедышащий вулкан. За высокой оградой  из  колючей  проволоки
прожектора освещали заваленные шлаком  дворы,  железнодорожные  стрелки  и
вооруженную охрану.
   И в этот же час Майк Мондей  заканчивал  молитвенное  собрание.  Мистер
Мондей, выдающийся евангелист, самый знаменитый протестантский проповедник
и политический деятель в Америке, когда-то был профессиональным  боксером.
Но служить дьяволу оказалось  невыгодным.  В  бытность  свою  боксером  он
ничего  не  приобрел,  кроме   разбитого   носа,   прославленного   набора
ругательств и умения держаться на подмостках. Служение  господу  оказалось
не в пример выгодней. Он уже собирался уйти в отставку,  нажив  порядочное
состояние. Оно досталось  ему  по  заслугам,  ибо,  как  писали  газеты  в
последних  отчетах  о  его  деятельности,  "преподобный   мистер   Мондей,
пробивной пророк", показал, что он - лучший в мире продавец спасения и что
благодаря деловой организации наивысшую стоимость духовного очищения можно
свести до твердого минимума. Он обратил в свою веру  более  двухсот  тысяч
заблудших и погибших душ, при материальных затратах в среднем около десяти
долларов на душу.
   Из крупных городов Штатов один только Зенит  не  сразу  решился  отдать
свои пороки на  суд  и  расправу  мистеру  Мондею  и  его  отряду  опытных
спасателей душ. Наиболее  предприимчивые  организации  настаивали  на  его
приглашении - мистер Джордж Ф.Бэббит однажды даже произнес о нем хвалебную
речь   в   клубе   Толкачей.   Некоторые   священники   епископальной    и
конгрегационалистской церкви, эти  ренегаты,  которых  мистер  Мондей  так
остроумно величал "шайкой христопродавцев, с помоями в жилах вместо крови,
кучкой пискунов, которым не хватает лишь протертых  коленок  на  штанах  и
волос на тощих туловищах", восстали против Мондея. Но эту оппозицию сломил
секретарь Торговой палаты, сообщивший объединению фабрикантов, что  в  тех
городах, где подвизался  мистер  Мондей,  он  отвлекал  мысли  рабочих  от
повышения зарплаты и сокращения рабочего  дня  и  тем  самым  предотвращал
забастовки. И Мондея немедленно пригласили в Зенит.
   По подписке собрали внушительную сумму в  сорок  тысяч  долларов  и  на
городской  торговой  площади  соорудили  молельню  имени   Майка   Молден,
вмещавшую пятнадцать тысяч человек. Там-то пророк в этот  час  и  заключал
свою проповедь:
   - Есть и в этом вашем городишке умники из университетских профессоров и
салонных слюнтяев, которые говорят, что я - грубиян, никудышник, в истории
ни шиша не смыслю. Есть еще такие длиннобородые гниды, которые воображают,
что они умней самого господа бога, им ученая немчура  и  грязные  немецкие
еретики дороже святого, истинного слова божия. Есть еще много  маменькиных
сынков, слюнтяев, нюнь  и  нехристей,  много  писак,  распухших  от  пива,
которые любят обливать меня грязью, пищать, что Майк  Мондей  -  пошляк  и
дикарь. И эти щенки смеют говорить, что  я  кормлюсь  Евангелием,  выжимаю
деньгу из святой книги! Слушайте меня, братья! Я готов с ними потолковать!
Пусть выйдут сюда и прямо мне в  глаза  скажут,  что  я  жулик,  брехун  и
деревенщина! Но уж если они выйдут - если только посмеют!  -  пусть  никто
тут не падает в обморок, ежели  с  божьей  помощью  какой-нибудь  из  этих
оголтелых врунов получит хорошую крепкую затрещину от Майка  и  кулак  мой
станет карающей десницей господней! Ну, выходи, кто там есть!  Кто  трепал
языком? Кто болтал, что Майк Мондей мошенник и болван? А? Кажется,  кто-то
хочет встать? Нет? То-то же! Хватит настоящим людям слушать истошный  визг
из-под забора! Хватит слушать всяких  субчиков,  которые  варят,  жарят  и
пекут безбожные мерзости, а потом блюют вам на голову! И я глаголю  вам  -
приидите, помолимся - с треском, с перцем,  со  всем  сердцем!  -  господу
нашему Иисусу Христу и безграничному милосердию его-оо-ооо!


   В этот же час Сенека Доун -  адвокат-радикал,  и  доктор  Курт  Явич  -
гистолог (чья работа о разрушении эпителиальных  клеток  под  воздействием
радия прославила Зенит в Мюнхене, Праге и  Риме),  беседовали  в  кабинете
Доуна.
   - Зенит - город гигантских возможностей, -  задумчиво  сказал  Доун,  -
город гигантских зданий, гигантских машин, гигантской транспортной сети...
   - А я ненавижу ваш город.  Здесь  все  стандартизовано  -  вся  красота
жизни. Похоже на громадный вокзал, где все спешат  взять  билет  на  самое
лучшее кладбище, - спокойно заметил доктор Явич.
   Доун вспыхнул:
   - Неправда, черт меня дери! Нет, Курт, надоели мне ваши  вечные  жалобы
на "стандартизацию". А в других странах, по-вашему, нет стандартов?  Разве
найдется что-либо более стандартизованное, чем Англия, где в каждом доме в
один и тот же час пьют чай с одними и теми же булочками, и  все  отставные
генералы слушают одинаковые молитвы в одинаковых церквах  серого  камня  с
одинаковыми  колокольнями,  и  каждый  гольфист  в  грубошерстных  штанах,
напыжившись, говорит  другому  такому  же  богатому  болвану:  "Совершенно
справедливо!" И все  же  я  люблю  Англию.  А  что  касается  стандарта  -
вспомните французские уличные кафе, итальянские любовные песенки!
   Видите ли, стандартизация per se  [сама  по  себе  (лат.)]  -  отличная
штука. Когда я покупаю часы фирмы Ингерсолл или машину  Форда,  я  получаю
хорошую вещь по недорогой цене и точно знаю, что я купил, -