бещали прийти, поучиться танцевать?
   Бэббит неуверенно пробормотал:
   - Но я думал, что вы предлагали это не всерьез!
   - Возможно! И все-таки вы могли бы хоть попытаться!
   - Что ж, вот я и явился  брать  урок  и,  раз  на  то  пошло,  останусь
обедать!
   Оба засмеялись, словно показывая этим, что он, конечно, шутит.
   - Давайте-ка я сперва погляжу, где тут течет крыша.
   Вместе с ним она забралась на плоскую крышу большого дома, в особый мир
дощатых переходов, веревок для сушки белья, водяного бака  в  башенке.  Он
трогал носком  башмака  всякие  трубы  и  пытался  произвести  впечатление
знатока по части  оцинкованных  водостоков,  водопроводных  труб,  которые
желательно пропускать сквозь оловянные  муфты  и  прокладки  и  закреплять
медной  проволокой,  а  также  по   части   водосборных   чанов,   которые
предпочтительно делать из дерева, а не из железа.
   - Как много надо знать в вашем деле! - восхищалась она.
   Он пообещал, что крыша будет исправлена в течение двух дней.
   - Не возражаете, если я позвоню из вашей квартиры? - спросил он.
   - Господи, конечно, нет!
   Он достоял минуту у круглой амбразуры, глядя на незатейливые  дачки  со
слишком большими верандами и новые жилые дома, не очень большие,  но  зато
смело разукрашенные разноцветным кирпичом и  терракотовыми  финтифлюшками.
За домами высился холм  с  карьером,  похожим  на  глубокую  рану,  -  там
добывали желтую глину. За каждым жилым домом,  за  каждой  дачей  виднелся
небольшой гараж. Это был мир обыкновенных славных людей, непритязательных,
работящих, доверчивых.
   Осенний свет смягчал явную новизну  квартала,  воздух  казался  озером,
пронизанным солнцем.
   - Да, денек чудесный. Замечательный  у  вас  отсюда  вид  -  до  самого
Таннер-хилла, - сказал Бэббит.
   - Да, очень красиво, все открыто!
   - Мало кто ценит хороший вид!
   - Только не вздумайте из-за этого повышать квартирную плату! О, какая я
гадкая! Я просто пошутила! Нет, серьезно, так мало людей ценят... понимают
красивый вид. Я хочу сказать - нет в них ощущения поэзии, красоты.
   - Вот именно - нет! - восторженно шепнул  он,  восхищаясь  ее  стройной
фигурой, ее задумчивой,  слегка  рассеянной  манерой  любоваться  далекими
холмами, подняв подбородок, с легкой улыбкой.  -  Что  ж,  надо  позвонить
кровельщикам, пусть завтра же с утра принимаются за работу.
   Он назвал номер, поговорил нарочито внушительным, по-мужски  грубоватым
голосом, потом с нерешительным видом вздохнул:
   - Ну, мне, пожалуй, пора...
   - О нет! Вы обещали выпить чаю!
   - Что ж, я не прочь.
   Какая роскошь -  сидеть  в  глубоком  кресле,  обитом  зеленым  репсом,
вытянув ноги и разглядывая лакированный китайский  столик  с  телефоном  и
цветную фотографию Маунт-Вернона, которая ему всегда так нравилась, пока в
крохотной кухоньке - совсем рядом - миссис Джудик напевает "Моя  красавица
креолка". С нестерпимо сладостным чувством,  с  глубоким  удовлетворением,
переходившим в грустную неудовлетворенность, он видел  магнолии  в  лунном
свете, слышал, как под звуки банджо воркуют на плантации темнокожие певцы.
Ему хотелось найти предлог помочь ей, быть к ней поближе и вместе с тем не
хотелось нарушать это тихое блаженство. Он лениво остался сидеть в кресле.
   Когда она с хлопотливым видом принесла чай, он улыбнулся:
   - Как у вас приятно!
   Впервые он не притворялся, был спокойно и ровно приветлив, и  ответ  ее
прозвучал приветливо и спокойно:
   - А мне так приятно, что вы пришли. Вы  были  так  добры,  помогли  мне
найти этот милый дом.
   Они согласились, что скоро настанут холода. Согласились, что картины  в
доме говорят о культуре. Они соглашались во всем. Они даже  осмелели.  Они
намекали, что у этих современных молодых девушек, ну, честное слово,  юбки
чересчур  коротки!  Они  гордились  тем,  что   их   не   шокирует   такая
откровенность. Танис даже решилась сказать:
   - Знаю, вы меня поймете... я считаю...  мне  трудно  выразить  это  как
следует, но я думаю, что девушки, которые  своей  манерой  одеваться  дают
понять, будто они безнравственны, на самом деле дальше этого не идут.  Они
только выдают себя, видно, в них нет  чуткости  по-настоящему  женственных
женщин.
   И, вспоминая Иду Путяк, маленькую маникюршу, которая так нехорошо с ним
обошлась, Бэббит восторженно поддакивал; а вспомнив, как нехорошо обошелся
с ним весь мир, он стал рассказывать  Танис  о  Поле  Рислинге,  о  Сенеке
Доуне, о забастовке.
   - Понимаете, как это вышло? Конечно, мне  не  меньше  других  хотелось,
чтобы этому сброду заткнули глотку, но надо  же,  черт  возьми,  стараться
понять и их точку зрения! Всякий человек  ради  самого  себя  должен  быть
широким, терпимым, как вы считаете?
   - Да, да, конечно!
   Она сидела на твердом диванчике,  сжав  руки  и  наклонившись  к  нему,
вбирая его слова.  И,  упоенный  тем,  что  его  признали  и  оценили,  он
продолжал разглагольствовать:
   - И тогда я решительно заявил всем в клубе: "Слушайте, я..."
   - Ах, вы - член клуба Юнион? По-моему, это самый...
   - Нет, я член Спортивного. Я вам так скажу:  конечно,  меня  все  время
зовут в Юнион, но я всегда говорю: "Шалишь, брат!" Меня не расходы пугают,
но я не выношу этих старых чудаков.
   - О да, я вас понимаю. Но скажите, что же вы им говорили?
   - Да вам, наверно, неинтересно слушать? Должно быть, я  вам  до  смерти
надоел своими жалобами. Не к лицу такому старому  дураку,  -  разболтался,
как мальчишка!
   - О, вы еще совсем молодой! Я уверена... я уверена, что  вам  никак  не
больше сорока пяти.
   - Да, то есть немногим больше. Но, честное  слово,  иногда  чувствуешь,
что стареешь. Такая ответственность, столько дел...
   - О, как я вас понимаю! - Ее голос ласкал его, обволакивал, как  теплый
шелк. - А я чувствую  себя  такой  одинокой,  такой  бесконечно  одинокой,
мистер Бэббит!
   - Да, видно, нам обоим  бывает  невесело!  Зато  мы  с  вами  чертовски
симпатичные люди!
   - Да, по-моему, мы  гораздо  симпатичней  всех,  кого  я  знаю!  -  Оба
рассмеялись. - Но вы мне доскажите, что вы им сказали там, в клубе!
   - Дело было так: понимаете, Сенека Доун - мой приятель - пусть говорят,
что хотят, пусть его ругают почем зря, но никто из  наших  не  знает,  что
Сенни - закадычный друг  государственных  деятелей  с  мировым  именем,  -
возьмите,  например,  лорда   Уайкома,   знаете,   знаменитый   английский
аристократ. Мой друг, сэр Джеральд Доук, говорил мне, что  лорд  Уайком  -
один из самых выдающихся английских  деятелей  -  да,  кажется,  это  Доук
говорил или еще кто-то.
   - О! Вы знакомы с  сэром  Джеральдом?  С  тем,  который  гостил  тут  у
Мак-Келви?
   - Знаком? Да мы так дружны, что зовем друг друга Джордж и Джерри, мы  с
ним в Чикаго до того наклюкались...
   - Вам, наверно, было весело! Но... - И она погрозила ему пальцем:  -  Я
вам не разрешаю "наклюкиваться"! Придется мне взять вас в руки!
   - Буду счастлив! Так вот, я-то знаю, какая важная шишка наш Сенни  Доун
за пределами Зенита, но, как водится, нет пророка  в  своем  отечестве,  а
Сенни, старая  калоша,  до  того  скромен,  что  ни  единому  человеку  не
расскажет, с какими знаменитостями он якшается вне дома. Значит,  так:  во
время забастовки подходит к нашему столу Кларенс  Драм,  важный  такой,  в
своем капитанском мундирчике, словом, разодет в пух и прах, и  кто-то  ему
говорит: "Приканчиваешь стачку, Кларенс?"
   Тут он надулся, как индюк, и ну  -  орать,  так  что  в  читальне  было
слышно: "Да, я их скрутил! Вправил их вожакам мозги, они все  и  разошлись
по домам!" - "Что ж, говорю, хорошо, что без насилия!" - "Ага! -  говорит.
- Хорошо, что я за ними смотрел в оба! А то было бы черт знает что! У  них
у всех карманы полны бомб. Настоящие  анархисты!"  -  "Глупости,  Кларенс,
говорю, я сам, своими глазами их видел. Бомб у них, говорю, не больше, чем
у зайцев в лесу. Конечно, говорю, они делают глупости,  но  вообще-то  они
такие же люди, как мы с вами!"
   И тут Верджил Гэнч или еще кто-то, - нет, это сам Чам Фринк, -  знаете,
знаменитый  поэт,  большой  мой  приятель,  -  он  мне  вдруг  и  говорит:
"Слушайте, говорит, неужели вы защищаете  этих  забастовщиков?"  Я  просто
взбесился от того, что человек может такое подумать, клянусь вам, мне даже
отвечать ему не хотелось - не стоит обращать на него внимания - и все...
   - О, это так умно! - вставила миссис Джудик.
   - ...но в конце концов я все же ему объяснил: "Если бы вы поработали  с
мое в комитетах Торговой палаты, говорю, тогда вы еще имели бы  право  так
разговаривать! Но все же, говорю, я считаю, что к своему  противнику  надо
относиться по-джентльменски! Да-с, мои милые".  Это  их  совсем  пришибло!
Фринк - я его зову просто Чам, - так тот даже не знал, что сказать! Но при
всем том некоторые из них наверняка решили, что я слишком  терпим.  А  как
по-вашему?
   - О, вы так умно себя вели! И так смело!  Люблю,  когда  мужчина  имеет
смелость постоять за свои убеждения!
   - Но вы не считаете, что это была глупая выходка? Надо сказать,  многие
из этих людей до того осторожны и ограниченны, что у них может  возникнуть
предубеждение против человека, который прямо высказывает свое мнение!
   - Ну и пусть! В конце концов они непременно  станут  уважать  человека,
который заставляет их думать, а при ваших ораторских талантах...
   - Вы-то откуда знаете о моих ораторских талантах?
   - О нет! Я вам не выдам того,  что  знаю!  Но,  серьезно,  вы  сами  не
подозреваете, какой вы знаменитый человек!
   - Что вы! Правда, этой осенью я мало выступал. Расстроило меня это дело
Поля  Рислинга.  Но  вообще-то,  знаете,  вы   первый   человек,   который
по-настоящему меня понял, Танис... ох, простите! Ну  не  нахальство  ли  с
моей стороны - называть вас просто Танис!
   - О, прошу вас! Можно, я буду звать вас Джордж? Подумайте, как приятно,
когда два человека обладают... как вам сказать, - одинаковым пониманием  и
могут отбросить все эти глупые предрассудки, понять друг друга, сблизиться
сразу, как корабли, которые встречаются ночью!
   - Конечно! Конечно же!
   Он не мог усидеть в кресле, стал ходить по комнате, сел рядом с ней  на
диванчик. Но когда он неловко  протянул  руку  к  ее  хрупким,  выхоленным
пальцам, она весело сказала:
   - Дайте-ка мне сигаретку. Вы  не  будете  считать  бедную  Танис  очень
гадкой, если она закурит?
   - Что вы! Мне это нравится!
   Он часто с неодобрением  смотрел,  как  молоденькие  девчонки  курят  в
зенитских  ресторанах,  но  из  его  знакомых  курила  только  жена   Сэма
Доппелбрау, его легкомысленная соседка.  Он  церемонно  зажег  спичку  для
Танис, посмотрел, куда бы ее бросить, и незаметно сунул в карман.
   - Я уверена, что вам хочется закурить сигару, бедняжка! -  проворковала
она.
   - А вам не помешает?
   - О нет! Я обожаю запах хороших сигар, это так  приятно  и  так...  так
приятно и так по-мужски. В спальне есть пепельница, принесите, если вам не
трудно!
   Он был смущен ее спальней: широкая кровать, покрытая фиолетовым шелком,
лиловые в золотую полосу гардины, старинный шкафчик в  китайском  вкусе  и
невероятное количество туфель на украшенных бантами колодках, со  светлыми
чулками при каждой паре.  Он  принес  пепельницу  просто  и,  как  он  сам
чувствовал, с оттенком  веселой  непринужденности.  "Конечно,  дуб,  вроде
Верджила Гэнча, наверно, пытался бы сострить насчет того, что она впустила
его в спальню, но я  отношусь  к  этому  спокойно!"  Впрочем,  спокойствие
длилось недолго. Жажда  товарищества  была  удовлетворена,  и  его  мучило
желание коснуться ее руки. Но каждый раз, когда он оборачивался  к  Танис,
ему мешала ее сигарета. Словно щит вставала она между ними. Он ждал,  пока
Танис докурит, но только он успел обрадоваться, что  она  быстро  потушила
окурок, как она тут же торопливо сказала:
   - А вы дадите мне еще одну сигаретку? - И снова он безнадежно  смотрел,
как их разделяет бледная завеса дыма и  грациозно  изогнутая  рука  Танис.
Теперь его не только мучило любопытство - позволит  ли  она  задержать  ее
руку (разумеется, как изъявление чистейшей дружбы,  не  больше!),  но  ему
страстно хотелось этого.
   Внешне это напряженное беспокойство ничем не  проявлялось.  Они  весело
говорили о машинах, о поездках в Калифорнию, о Чаме Фринке. Между  прочим,
он деликатно намекнул:
   - Терпеть не могу типов... то  есть  терпеть  не  могу  людей,  которые
напрашиваются к обеду, но у меня предчувствие, что сегодня я буду  обедать
у очаровательной  миссис  Танис  Джудик.  Впрочем,  у  вас,  наверно,  уже
назначено штук семь свиданий?
   - Как сказать, я просто собиралась в кино. Надо выйти  подышать  свежим
воздухом.
   Она не предлагала ему остаться, но и ничем его  не  обескураживала.  Он
размышлял: "Надо попробовать!  Она,  конечно,  разрешит  мне  остаться,  -
что-то между нами начинается...  нет,  нельзя  связываться,  нельзя,  надо
бежать". Но тут же решил: "Нет, теперь уже поздно!"
   И вдруг, в семь часов, он отнял у нее сигарету и крепко сжал ее руку.
   - Танис! Перестаньте дразнить меня! Мы с вами... Вы понимаете, мы оба -
люди одинокие, и нам так хорошо вместе. По крайней мере, мне! Никогда  мне
не было так хорошо. Разрешите мне остаться.  Я  сбегаю  в  магазин,  куплю
чего-нибудь - холодного цыпленка или  индейку,  -  и  мы  чудесно  с  вами
пообедаем, а потом, если вы захотите меня прогнать, я уйду безропотно, как
барашек.
   - Ну что ж, это будет мило! - сказала она.
   И руки не отняла. Весь дрожа, он сжал ее  пальцы  и  бросился  надевать
пальто. В гастрономическом магазине он накупил  огромное  количество  еды,
выбирая главным образом то, что подороже. Из аптеки напротив  он  позвонил
жене: "Должен подписать контракт с одним человеком, он уезжает в  полночь.
Ты не жди, ложись спать. Поцелуй за меня Тинку".  В  предвкушении  чего-то
необычайного он вернулся в маленькую квартиру.
   - Ах, гадкий, гадкий, сколько он  накупил  еды!  -  приветствовала  его
Танис, и голос у нее был веселый, улыбка ласковая.
   Он помогал ей в маленькой белой кухоньке - мыл салат, откупорил бутылку
с оливковым маслом. Она велела ему накрыть на стол, и  когда  он  бежал  в
столовую, а потом  искал  в  буфете  ножи  и  вилки,  он  чувствовал  себя
совершенно как дома.
   - Одного не могу решить, - объявил он, - что вам надеть к обеду. То  ли
самый нарядный вечерний туалет, то ли распустить волосы и надеть  короткое
платьице, как маленькой девочке.
   - О, я буду обедать так как есть, в этом старом шифоновом платьишке,  и
если бедная Танис вам в таком виде не  нравится,  можете  идти  обедать  в
клуб.
   - Не нравится? - Он погладил ее плечо: - Дитя, вы - самая умная,  самая
хорошенькая, самая милая женщина на свете! Ну-с,  леди  Уайком,  разрешите
герцогу Зенитскому предложить вам руку и патриархальственно проследовать к
монументальственной трапезе!
   - Ах, какой вы остроумный, как мило вы шутите!
   Когда они окончили импровизированный обед, он выглянул в окно и заявил:
   - Очень сыро и холодно. Нечего вам ходить в кино.
   - Пожалуй...
   - Хорошо, если б у нас был камин! Хорошо, если бы лил  дождь,  а  мы  с
вами сидели бы в старом-престаром домике и за окнами скрипели бы  деревья,
а в очаге горели огромные поленья. Знаете что? Давайте пододвинем диванчик
к радиатору, вытянем ноги и вообразим, будто это камин!
   - Ах, как трогательно! Большой вы ребенок!
   Они пододвинули кушетку к радиатору,  уперлись  в  него  ногами  -  его
тяжелые черные башмаки угнездились рядом с  ее  лакированными  туфлями.  В
полутьме они говорили о себе, о том,  как  она  одинока,  о  том,  как  он
запутался, и как чудесно, что они нашли друг друга. И когда  они  умолкли,
вокруг стало тише, чем в сельской глуши.  Ни  один  звук  не  доносился  с
улицы, кроме шороха колес и отдаленного гула товарных  поездов.  Они  были
одни, в тепле, в уюте, вдали от шумного, докучливого мира.
   Он был в таком восторге, что все страхи, все  сомнения  улетучились.  И
когда он на  рассвете  возвратился  домой,  восторг  перешел  в  блаженную
умиротворенность, полную воспоминаний.



        "29"

   Уверенность  в  дружбе  Танис  Джудик  укрепила   в   Бэббите   чувство
собственного достоинства. В Спортивном клубе он решался на многое. И  хотя
Верджил Гэнч  упорно  молчал,  остальным  завсегдатаям  стола  "дебоширов"
пришлось признать, что Бэббит по неизвестной  причине  "немножко  спятил".
Они  громогласно  спорили  с  ним,  а   он   петушился,   радуясь   такому
своеобразному подвижничеству. Он  даже  осмелился  хвалить  Сенеку  Доуна!
Профессор Памфри при этом заявил,  что  шутка  зашла  слишком  далеко,  но
Бэббит упорствовал:
   - Нет! Это факт! Я вам верно говорю: он один из выдающихся  умов  нашей
страны! Сам лорд Уайком подтверждал, что...
   - Да кто такой в конце концов этот лорд Уйаком? Вы долбите про него вот
уже шестую неделю! - возмутился Орвиль Джонс.
   - Джордж выписал  его  по  каталогу  от  Сирс-Робека.  Этих  английских
высокопоставленных ломак можно заказывать по почте, два доллара  штука!  -
ввернул Сидни Финкельштейн.
   - Перестаньте кривляться! Лорд Уайком  -  один  из  величайших  умов  в
политической   жизни   Англии.   Повторяю:   сам   я,   конечно,   человек
консервативный, но ценю таких людей, как Сенни Доун, за то, что...
   Но тут его резко прервал Верджил Гэнч:
   - Не уверен, что ты так уж консервативен. А я могу отлично  обойтись  и
без вмешательства красных сволочей, вроде твоего Доуна!
   Голос у Гэнча был такой злой, челюсти так крепко  сжались,  что  Бэббит
растерялся, но тут же овладел собой и говорил до тех  пор,  пока  всех  не
охватила скука, потом раздражение и, наконец, сомнение, как Гэнча.


   Он думал о Танис беспрестанно. С волнением он вспоминал каждую черточку
ее лица. Его руки тосковали по ней. "Наконец-то я ее  нашел!  Столько  лет
она мне снилась, и теперь я нашел ее!" Они встречались по утрам в  кино  и
попозже, днем, а в те вечера, когда предполагалось,  что  он  на  собрании
ордена Лосей, он заезжал к ней на квартиру.  Он  знал  все  ее  финансовые
дела, давал ей советы, а она жаловалась  на  свою  женскую  беспомощность,
хвалила  его  за  властный  характер,  хотя  потом  оказывалось,  что  она
разбирается во всяких  акциях  и  бумагах  куда  лучше  него.  У  них  уже
накопились общие воспоминания, они подтрунивали над  прошлым.  Как-то  они
поссорились, и он сердился, что она так же "командует" им, как его жена, и
еще больше ноет, когда он невнимателен. Но все окончилось благополучно.
   Лучше всего была одна прогулка в звонкий декабрьски" день по засыпанным
снегом полям вниз, к замерзшей реке  Чалузе.  На  Танис  была  причудливая
каракулевая шапочка и короткая бобровая шубка, она  скользила  по  льду  с
громкими криками, а он, запыхавшись, бежал за ней, расплываясь  в  улыбке.
Майра Бэббит никогда не скользила по льду.
   Он боялся, что их увидят вместе.  В  Зените  немыслимо  позавтракать  с
женой соседа без того, чтобы к вечеру об этом не узнали все ваши знакомые.
Но Танис была на редкость сдержанна. С какой бы нежностью она ни бросалась
к нему, когда они оставались наедине, она всегда держалась на людях строго
и отчужденно, и он надеялся,  что  ее  примут  за  обыкновенную  клиентку.
Орвиль  Джонс  однажды  увидел,  как  они  выходят  из  кино,   и   Бэббит
пробормотал: "Разрешите вас познакомить с миссис Джудик. Эта дама знает, в
какую контору ей обращаться, Орви".  И  мистер  Джонс,  хотя  и  относился
критически к современным нравам и к  новомодным  стиральным  машинам,  как
будто был удовлетворен.
   Больше всего Бэббит боялся - и не от особой любви  к  жене,  а  в  силу
привычки соблюдать приличия, - больше всего он боялся,  как  бы  Майра  не
узнала о его увлечении. Он был уверен,  что  ей  ничего  определенного  не
известно о  Танис,  но  знал  наверняка,  что  в  чем-то  таком