пищеварение. Она была настолько безличной, эта тонкая, белесая,
старательная шведка, что самая  мысль,  будто  она  может  возвращаться  с
работы в обыкновенный дом и есть обыкновенное рагу, казалась непристойной.
Она походила на отлично смазанную, эмалированную машинку, и ее  надо  было
бы каждый вечер протирать и прятать  в  стол,  где  лежали  ее  тончайшие,
острейшие карандаши. Она быстро писала под диктовку, отлично печатала,  но
Бэббит нервничал во время работы. При ней он казался себе слишком толстым,
а на его любимые каждодневные шутки она отвечала недоуменным взглядом.  Он
мечтал о возвращении мисс Мак-Гаун и собирался ей написать.
   И тут он услыхал, что мисс Мак-Гаун через неделю после ухода  поступила
к его злейшим соперникам - Сандерсу, Торри и Уингу.
   Он не только огорчился - он испугался. "Чего же она ушла? - беспокоился
он. - Неужели почувствовала, что наша  фирма  разваливается?  Узнала,  что
Сандерс ведет теперь дела Транспортной компании.  Тонущий  корабль  -  фу,
чепуха!"
   Но мрачный страх преследовал его ежечасно.  Бэббит  следил  за  молодым
Фрицем Вейлингером, разъездным агентом, раздумывая, не уйдет ли и этот  из
конторы. Везде ему мерещились обиды. Он  отметил  про  себя,  что  его  не
пригласили выступить на ежегодном обеде Торговой палаты.  А  когда  Орвиль
Джонс  устроил  большой  вечер  с  покером  и  не  позвал   Бэббита,   тот
окончательно  понял,  что  его  обошли.  Он  боялся  ходить  завтракать  в
Спортивный клуб и боялся не  ходить  туда.  Он  был  уверен,  что  за  ним
шпионят, что стоит ему выйти из-за стола,  как  все  начинают  шушукаться.
Везде слышал он этот шипящий шепот: в конторах клиентов, в банке,  где  он
вносил вклад, в своей собственной конторе, у себя дома. Он без конца ломал
голову, гадая, что они говорят про него. Весь день он воображал,  как  они
удивляются: "Бэббит? Слушайте,  да  он  настоящий  анархист!  Надо  отдать
должное его смелости - смотрите, он стал форменным вольнодумцем  и  теперь
живет, как хочет, честное слово!  Да,  это  опасный  человек,  безусловно,
опасный, не мешало бы его вывести на чистую воду".
   Он был  так  издерган,  что  если  ему  случалось,  завернув  за  угол,
наткнуться на двух знакомых, которые о чем-то говорили - шушукались!  -  у
него сердце так и подпрыгивало, и он проскальзывал мимо них, как смущенный
школьник. Когда он видел вместе  своих  соседей  -  Говарда  Литтлфилда  и
Орвиля Джонса, - он заглядывал в их лица и скрывался в доме, чтобы они  за
ним не шпионили, в тягостной  уверенности,  что  они  что-то  замышляют  -
сговариваются - шушукаются о нем.
   Но даже в этом страхе таился вызов. Он упорно стоял  на  своем.  Иногда
ему казалось, что он отчаянный человек, смелее самого Сенеки Доуна; иногда
он собирался пойти к Доуну и рассказать ему, каким он стал революционером,
но  дальше  сборов  дело  не  шло.   Зато   гораздо   чаще,   слыша,   как
перешептываются все кругом, он стонал: "Господи, да что я  такого  сделал?
Повеселился с компанией, высмеял Кларенса Драма, чтоб  не  воображал  себя
заправским воякой. Зато я никогда не осуждаю людей, никому своих убеждений
не навязываю!"
   Он не мог вынести этого напряжения. Он сознался  себе,  что  ему  давно
хочется вернуться в лоно правоверной жизни, только бы найти достойный и не
унизительный путь к возвращению. Но он упрямо не хотел  уступать  насилию,
он клялся, что "пятки лизать" никому не будет.
   Только в резких стычках с женой его страхи  всплывали  на  поверхность.
Она жаловалась, что он стал  раздражительным,  удивлялась,  почему  он  не
желает "забежать" вечером к Литтлфилдам.  Он  пытался,  но  никак  не  мог
объяснить ей туманную сущность своего бунтарства и предстоящего возмездия.
Он потерял Поля и Танис, и теперь ему было не с кем поговорить.  "Господи,
да у меня только и осталась Тинка, она мой настоящий друг!" - вздыхал он и
все больше льнул к дочке, по целым вечерам играл с ней в разные игры.
   Он собирался навестить Поля в тюрьме, но, хотя Поль и писал ему  каждую
неделю сухие, короткие записочки, Бэббиту казалось,  что  он  умер.  И  он
по-настоящему тосковал без Танис.
   "Я-то думал, когда  расстался  с  Танис:  "Ах,  какой  я  умный,  какой
независимый", - а оказывается, она мне нужна, нужна до зарезу!  -  бушевал
он. - Майра ни черта не понимает! Она только одно и умеет - жить, как все,
лишь бы не отличаться от других! Вот Танис, наверно,  сказала  бы,  что  я
прав".
   Наконец он не выдержал  и  как-то  вечером  помчался  к  Танис.  Он  не
надеялся застать ее, но она оказалась дома - и одна! Но это  уже  была  не
Танис. Это была учтивая,  высокомерная,  одетая  в  ледяную  броню  особа,
внешне похожая на Танис. Она сказала ровным  и  равнодушным  тоном:  "А-а,
Джордж! Так в чем же дело?" - и он уполз домой, как побитая собака.
   Единственно, кто его утешил, это Тед и Юнис Литтлфилд.
   Они  вбежали  в  гостиную  однажды  вечером,  когда  Тед   приехал   из
университета, и Тед весело сказал:
   - Что это Юни мне рассказывает, папка? Говорят,  что  ее  отец  сказал,
будто ты всех взбудоражил - хвалил старого Сенеку Доуна.  Елки-палки!  Так
им и надо! Бей их по башке! Шевели их! Наш городишко совсем закис!
   А Юнис  прыгнула  к  Бэббиту  на  колени,  расцеловала  его,  прижалась
стриженой головкой к его подбородку и замурлыкала:
   - По-моему, вы во сто раз лучше Говарда. Скажите, - доверчиво  спросила
она, - почему Говард такой старый ворчунишка? Сердце  у  него  доброе,  и,
честно говоря, он очень умен, но никак не научится поддавать  газу,  когда
надо, хоть я его и муштрую вовсю! Как вы думаете, милейший, можно ли с ним
что-нибудь сделать?
   - Нет, Юнис, нехорошо так говорить о своем папе! - заметил Бэббит самым
внушительным тоном, как было принято на Цветущих  Холмах,  но  впервые  за
много недель  почувствовал  себя  счастливым.  Он  вообразил  себя  старым
вольнодумцем, которого поддерживает любовь младшего поколения. Все  втроем
они пошли грабить холодильник. Бэббит снял:
   - Хорошо, что мамы дома нет, она бы нам задала!
   А Юнис захлопотала, сделала им огромную яичницу, чмокнула Бэббита в ухо
и голоском заботливой аббатисы произнесла:
   - Сам черт не поймет, почему такие феминистки, как я, все-таки нянчатся
с мужчинами!
   Ободренный ее поддержкой, Бэббит  вызывающе  встретил  Шелдона  Смийса,
заведующего воспитательной частью ХАМЛа и руководителя хора  в  церкви  на
Чэтем-роуд. Смийс сжал потной рукой пухлую руку Бэббита  и  запел  сладким
голосом:
   - Что ж это, брат Бэббит, вас так давно не видно в церкви? Знаю, у  вас
множество чрезвычайно сложных дел,  но  не  надо  забывать  ваших  дорогих
друзей и наш отчий дом - святую церковь.
   Бэббит освободил руку от нежного пожатия - Смийс обожал долго жать руки
- и буркнул:
   - И без меня отлично обойдетесь! Простите, Смийс, бегу! Всего!
   Но потом он сетовал: "Если уж эта глиста имеет наглость тащить  меня  в
церковь, значит, их святая братия, наверно, тоже про меня болтает".
   И снова он слышал, как они все шушукаются - доктор Джон Дженнисон  Дрю,
Чамондли Фринк, даже Уильям  Вашингтон  Иторн.  И  вся  его  независимость
испарялась, он одиноко бродил по улицам, боясь их пристальных, беспощадных
глаз и неумолимого шипящего перешептывания.



        "33"

   Перед сном он попытался объяснить жене,  какой  противный  этот  Шелдон
Смийс, по она только сказала:
   - У него такой прекрасный голос, такой одухотворенный!  По-моему,  тебе
не стоило говорить о нем так резко только потому, что ты не любишь музыки.
   И жена показалась ему чужой: насупившись,  он  смотрел  на  эту  полную
суетливую женщину с  пухлыми  голыми  руками  и  удивлялся,  как  это  она
очутилась здесь.
   Ворочаясь с боку на бок в еще не согревшейся постели, он думал о Танис.
Дурак он, что потерял ее. Ему нужен  человек,  с  которым  можно  было  бы
поговорить откровенно. Он... он просто лопнет, если будет  переживать  все
один, про себя! А Майра... нет, бесполезно, все равно она не  поймет.  Да,
черт возьми, нечего себя обманывать. Жаль, конечно, очень жаль, что  между
мужем и женой после стольких лет  начинается  отчуждение,  жаль  до  слез;
трудно им сейчас сблизиться, если он по-прежнему  будет  бунтовать  против
всего Зенита - а он не позволит собой командовать! Нет,  черт  подери,  не
даст он себя запугивать, уговаривать, да и упрашивать тоже не даст!
   Он проснулся в три часа ночи от шума грузовика и вылез  из-под  одеяла,
чтобы выпить воды. Проходя  через  спальню,  он  услышал,  как  жена  тихо
стонет. Все обиды были смыты ночной тишиной, он заботливо спросил:
   - Что с тобой, дружочек?
   - Страшная боль... в боку... невыносимо... так и колет.
   - С желудком неладно? Дать тебе соды?
   - Нет... боюсь, не  поможет...  Вчера  вечером  мне  было  худо,  да  и
позавчера, а потом прошло, я уснула. Меня грузовик разбудил.
   Голос у нее с трудом пробивался сквозь боль, как корабль  сквозь  бурю.
Он испугался.
   - Я позову доктора!
   - Нет, нет! Пройдет! Дай-ка мне пузырь со льдом.
   Он пошел в ванную за пузырем,  потом  на  кухню  -  взять  лед.  Ночное
путешествие казалось ему страшноватым, но, разбивая  кусок  льда  кухонным
ножом,  похожим  на  кинжал,  он  чувствовал  себя  спокойным,  уверенным,
храбрым, и прежняя ласка звучала в его голосе, когда он, кладя  пузырь  со
льдом на живот Майры, бормотал:
   - Ну вот, ну вот, теперь все в порядке!
   Он лег в постель, но уснуть не мог. Снова он услышал, как стонет  жена.
Он вскочил, побежал к ней, заботливо спросил:
   - Все еще болит, дружок?
   - Да, схватывает, никак заснуть не могу.
   Голос у нее был совсем слабый. Он знал, как  она  боится  докторов,  их
диагнозов, и, ничего не  говоря,  на  цыпочках  спустился  вниз,  позвонил
доктору Эрлу Паттену и стал ждать его, дрожа от холода  и  пытаясь  читать
расплывавшиеся перед глазами строчки какого-то журнала, пока не  подъехала
машина доктора.
   Доктор был моложав и профессионально бодр.  Он  вошел  с  таким  видом,
будто стоял солнечный летний день.
   - Что, Джордж, маленькие неприятности, а? Как она сейчас? -  сказал  он
деловито, с подчеркнутой, чем-то раздражающей веселостью, швыряя пальто на
кресло и грея ладони у радиатора. Он сразу взял все в  свои  руки.  Бэббит
почувствовал себя лишним и незначительным, идя за доктором  в  спальню,  и
когда Верона заглянула в дверь, испуганно спрашивая: "Что случилось, папа?
Что такое?" - ей ответил не отец, а доктор, весело бросивший: "А, немножко
живот схватило!"
   Осмотрев миссис Бэббит, доктор с игривым задором сказал:
   -  Что,  побаливает?  Сейчас  я  вам  дам  снотворного,  и  к  утру  вы
поправитесь. Я сразу после завтрака заеду!
   Но, спустившись к Бэббиту, ожидавшему внизу, доктор вздохнул:
   -  Не  нравится  мне  ее  живот.  Прощупывается  какое-то   напряжение,
очевидно, ткани воспалены. Скажите, ей не удаляли аппендикс? Угу. Впрочем,
беспокоиться нечего. Утром я приеду пораньше, а пока что пусть отдыхает. Я
ей сделал укол. Спокойной ночи.
   И тут черный страх навалился на Бэббита.
   Все его обиды, все душевные трагедии, которые он так  бурно  переживал,
сразу показались ничтожными и нелепыми перед лицом вечных и  непреодолимых
реальностей, обычных, житейских  реальностей  -  перед  болезнью,  угрозой
смерти, долгим ночным бдением и нерасторжимыми, прочными узами  совместной
жизни. Он тихо вошел к жене. И  пока  она  лежала  в  жарком  забытьи  под
действием морфия, он сидел на краю кровати, держа ее руку,  и  впервые  за
много недель ее рука доверчиво покоилась в его руке.
   Потом, завернувшись в купальный халат  и  в  бело-розовую  покрышку  от
диванчика, нелепый, весь обмякший, он  опустился  в  кресло.  В  полусвете
спальня  казалась  таинственной,   занавеси   походили   на   притаившихся
разбойников, туалет - на замок с башнями. Пахло косметикой, свежим бельем,
сном. Он засыпал и просыпался, засыпал и просыпался без конца. Он  слышал,
как она вздыхает и ворочается во сне. Ему  хотелось  как-то  решительно  и
быстро ей помочь, но мысли расплывались, он снова засыпал,  чувствуя,  как
ломит все кости. Ночь тянулась бесконечно.  Когда  рассвело  и  как  будто
дежурить было уже незачем, он крепко  уснул,  но  рассердился,  когда  его
застала врасплох Верона: она разбудила его, взволнованно спрашивая:
   - Что с ней, папа? Что с мамой?
   Майра уже не спала,  в  утреннем  свете  ее  лицо  казалось  бледным  и
безжизненным, но теперь он уже не сравнивал ее с Танис, для него она  была
не просто женщина, которую можно противопоставлять другим женщинам, -  она
была его собственным я, и если он осуждал ее или бранил, то это  было  все
равно что осуждать и бранить самого себя, пристрастно,  без  снисхождения,
но не надеясь - да, в сущности, и  не  желая  -  посягнуть  на  неизменную
сущность брака.
   Он опять заговорил с  Вероной  отечески  властным  тоном.  Он  успокоил
Тинку, которая, как и полагалось в трудную  минуту  жизни,  захныкала.  Он
велел подать завтрак пораньше, хотел было просмотреть газету  и  показался
себе героическим и стойким человеком, отказавшись от  этого  удовольствия.
Но до приезда доктора Паттена он провел несколько томительных и отнюдь  не
героических часов.
   - Не вижу особых  перемен,  -  сказал  Паттен.  -  Я  вернусь  часов  в
одиннадцать и, если не возражаете, приведу на консилиум еще  одну  мировую
знаменитость, вроде меня, чтобы действовать наверняка. А вам, Джордж,  тут
делать нечего. Пусть Верона меняет лед - его мы, пожалуй,  оставим,  а  вы
бегите-ка к себе в контору, нечего тут стоять с таким видом, будто  больны
вы, а не она. Ох уж эти мне мужья! Нервы хуже, чем у женщин! Непременно во
все вмешиваются, да еще с умирающим видом, когда  их  женам  нездоровится!
Выпейте-ка чашку крепкого кофе и ступайте!
   От его насмешек все стало значительно проще. Бэббит поехал  в  контору,
попытался продиктовать кое-какие письма, позвонить по телефону, но  прежде
чем ему ответили, забыл, кому звонит. В четверть  одиннадцатого  он  уехал
домой. Выбравшись из центра, он погнал машину, и лицо его было  похоже  на
трагическую маску.
   Жена встретила его удивленно:
   - Почему ты вернулся, милый? Мне  гораздо  лучше.  Я  и  Вероне  велела
бежать на работу. Ну не безобразие ли с моей стороны так заболеть!
   Он знал, что ей хочется утешений, и она обрадовалась, когда он стал  ее
утешать. Им было удивительно хорошо, когда вдруг подъехала машина  доктора
Паттена. Бэббит выглянул в окно. Он перепугался. Из машины  Паттена  вышел
торопливый человек с лохматой черной шевелюрой и лихо закрученными усами -
сам доктор А.-И.Диллинг, знаменитый хирург. Стараясь скрыть испуг от жены,
Бэббит побежал вниз.
   Доктор Паттен говорил с нарочитой небрежностью:
   - Не хочу пугать вас, старина, но я решил, что будет  неплохо  показать
ее доктору Диллингу.
   Он сделал жест в сторону Диллинга, словно подчеркивая его ученость.
   Диллинг кивнул отрывисто и небрежно и поднялся  наверх.  В  мучительной
тревоге Бэббит шагал по гостиной. Кроме родов,  в  его  семье  никогда  не
случалось никаких событий, требующих врачебного вмешательства, и для  него
хирургия была одновременно и чудом, и самой  грозной  напастью.  Но  когда
Диллинг и Паттен спустились к нему, он понял, что все  в  порядке,  и  ему
хотелось расхохотаться, так походили они на бородатых лекарей из оперетты,
- оба потирали руки, оба делали нелепо глубокомысленные лица.
   Первым заговорил доктор Диллинг:
   - Мне очень жаль, дружище, но у нее острый приступ  аппендицита,  нужна
операция. Конечно, ваше дело - решать, но никаких  сомнений  тут  быть  не
может.
   Бэббит не сразу сообразил, как это серьезно.
   - Ну что ж, - забормотал он, - денька через два-три, может быть, мы  ее
и уговорим.  Надо  бы  вызвать  Теда  из  университета,  вдруг  что-нибудь
случится.
   - Нет! - отрезал  доктор  Диллинг.  -  Если  пс  хотите,  чтоб  начался
перитонит, надо оперировать немедленно. Я  настаиваю.  Дайте  согласие,  я
немедленно вызову карету из больницы святой Марии,  и  через  сорок  минут
ваша жена будет на столе.
   - Я... я... Конечно, вам лучше знать. Но слушайте,  как  же  я  за  две
секунды соберу ее вещи и все такое? Это же невозможно! И она так ослабела,
так нервничает!
   - Положите в сумку гребенку и зубную щетку - больше ей на первых  порах
ничего не понадобится, - сказал доктор Диллинг и пошел к телефону.
   Бэббит в отчаянии  бросился  наверх.  Он  выслал  испуганную  Тинку  из
комнаты. Потом весело сказал жене:
   - Знаешь, старушка, доктор говорит,  что  нам  надо  сделать  пустячную
операцию,  и  все  пройдет.  Минутное  дело,  куда  легче   родов!   Сразу
выздоровеешь!
   Она сжала его руку так, что пальцы занемели. Покорно, как  перепуганный
ребенок, сказала:
   - Боюсь, боюсь засыпать под наркозом...  одна.  -  Глаза  у  нее  стали
совсем детские, умоляющие и растерянные. - Ты  побудешь  со  мной?  Милый,
тебе не надо возвращаться в контору? Можешь поехать со мной в больницу?  И
вечером, если все будет благополучно, ты приедешь,  правда?  Тебе  сегодня
никуда не надо идти?
   Он упал на колени у ее кровати. Слабой рукой она перебирала его волосы,
а он, плача, целовал ее рукав и клялся:
   - Дружочек мой дорогой, я люблю тебя больше всех  на  свете!  Замучился
тут с делами и со всякой чушью, но теперь все позади, я опять с тобой!
   - Правда? Знаешь, Джордж, я тут лежала и думала, - а может быть, лучше,
если я _уйду_... Мне казалось, что я никому по-настоящему не нужна.  Никто
меня не любит. Я подумала - зачем мне жить? Я все глупею, дурнею...
   - Ах ты, плутовка! Напрашиваешься на комплименты, а мне  надо  собирать
твои вещи! Еще бы, я-то молод и красив, первый кавалер на деревне... -  Но
тут голос у него оборвался,  он  опять  заплакал.  И,  бормоча  бессвязные
слова, они снова обрели друг друга.
   Пока он собирал ее вещи, голова работала необычайно ясно  и  четко.  Он
понимал, что кончились его веселые кутежи. Он признался себе, что не раз о
них пожалеет. Сурово подумал, что это  была  последняя  отчаянная  вспышка
перед  уходом  в  старческую  успокоенность.  "И  все-таки,  -  он   хитро
улыбнулся, - погулял, черт меня дери,  пока  мог!  Кстати,  интересно,  во
сколько обойдется операция? Надо было поторговаться с Диллингом. Э, нет, к
чертям, мне все равно, сколько это будет стоить!"
   Карета "скорой помощи" уже  стояла  у  крыльца.  Даже  в  горе  Бэббит,
обожавший всякую новейшую технику, с интересом  следил,  как  осторожно  и
умело санитары переложили миссис Бэббит на носилки и снесли  вниз.  Машина
была белая и сверкающая, громадная, бесшумная. Миссис Бэббит стонала:
   - Мне страшно. Как  будто  кладут  на  катафалк.  Не  отходи  от  меня,
Джорджи!
   - Я сяду тут же, с шофером, - успокоил ее Бэббит.
   - Нет, нет, садись со мной!
   Она спросила санитаров:
   - Можно ему сесть со мной?
   - Конечно, мэм, почему же  нельзя?  Там  специальная  скамеечка,  очень
удобно! - с профессиональной гордостью сказал санитар постарше.
   Он сел в карету, где была  койка,  скамеечка,  маленький  электрический
обогреватель и необъяснимо как попавший сюда календарь,  на  котором  была
изображена  девушка,  лакомящаяся  вишнями,  и   фамилия   предприимчивого
фруктовщика. Но когда Бэббит  с  деланной  бодростью  взмахнул  рукой,  он
стукнулся об обогреватель и взвизгнул:
   - Ой! Чтоб их черт...
   - Что ты, Джордж Бэббит! Не смей сквернословить и браниться!
   - Знаю, прости, но я... А, черт их раздери совсем, смотри, как я  обжег
руку! Мне же больно... Болит, как...  как  черт!  Проклятый  обогреватель,
раскалился, чтоб ему... В аду и то прохладнее! Смотри! След остался!
   И  пока  они  ехали  в  больницу  св.Марии,  где  сестры  уже  готовили
инструменты для операции, чтобы спасти Майре жизнь, она утешала Бэббита  и
целовала обожженное место на руке, чтобы оно не бол