ал когда-то я, - я-то  выбирал
лучший, а у Оры проблемы с деньгами.
   У меня, впрочем, тоже. Банка лопнула, вода  растеклась  по  земляному
полу...
   Не то.
   Ора отперла номер - я механически отметил, что кроме замка  на  двери
имелось слабенькое сторожевое заклинание.
   - Добро пожаловать. Хорт...
   Первым, что я увидел, войдя в комнату, была большая птичья клетка  на
столе,  клетка,  накрытая  темным  прозрачным  платком.  Внутри   клетки
угадывался силуэт птицы -  совы,  разумеется,  очень  маленькой  ушастой
совы.
   - Вы ведь терпеть их не можете, - сказал я, остановившись.
   - Да, - виновато призналась Ора. - Но есть такая примета: если хочешь
благополучного разрешения рискованного дела - заведи  себе  новую  сову.
Ваш поход к Препаратору был делом более чем рискованным, и я решила...
   Я не то чтобы обнял ее. Я просто взял - как собственность,  как  едва
не потерянную вещь, я прижал  ее  к  себе,  услышал  биение  ее  сердца,
услышал запах живого тела - живого, а то  мне  ведь  в  какой-то  момент
взбрело в голову, что это ходячий мертвец, призрак явился из неизвестной
могилы, что эта Ора - ненастоящая...
   - Хорт?!
   - Неважно, - пробормотал я невнятно. Губы мои заняты были  делом,  не
имеющим отношения к артикуляции.
   - Хорт... Да что вы...
   Никогда прежде я не позволял себе быть страстным.
   Страстный маг - это что? Это глупость...
   Никогда прежде.
   За окном мокла осенняя ночь - а я слышал запах солнца в зените, запах
поющих сверчков, запах зверьки, бегущей сквозь лопухи.
   Чистые грубые простыни. Потолок  в  опасно  растрескавшейся  лепнине.
Светлые волосы на подушке:
   - Хо-орт...
   Да, меня так зовут.
   Впрочем, уже неважно.

***

   Совенок таращился  круглыми  глазками.  В  нем  не  было  равнодушной
вальяжности, присущей взрослым совам - он  был  ребенок,  он  не  боялся
смотреть бесхитростно и прямо. С добрым утром, сова; я заботливо  накрыл
клетку темным прозрачным платком. Скоро взойдет солнце.
   Ора спала, я видел маленькое  розовое  ухо  под  спутанными  светлыми
прядями.
   Комната  выглядела,  как  после  битвы   на   подушках.   Опрокинутый
канделябр, на  бархатной  скатерти  -  дыра  от  упавшей  свечки.  Груда
страстно перепутавшейся одежды: моя сорочка свилась  в  единое  целое  с
Ориной нижней юбкой, и белые, не потерявшие жесткости оборки возвышаются
пенным гребнем. Корсет похож на останки древнего животного, ряд  крючков
представляется  строем  пьяных  солдат,  панталоны  улеглись  совсем  уж
неприлично, и змеиной кожей притаился под столиком одинокий чулок...
   Осторожно ступая между раскатившимися из кармана монетками, я подошел
к окну. Красивое это зрелище - погожий осенний рассвет на  заднем  дворе
второсортной гостиницы. Небо разгоралось оранжевым светом, а  суетящиеся
внизу работники казались плоскими фигурками  из  картона:  кто-то  колол
дрова, кто-то разгружал  телегу  с  продуктами,  фыркали  невидимые  мне
лошади, и к звуку их  присутствия  добавлялся  запах  -  здоровый  запах
заднего двора.
   Мне больше не нужна Кара. Сова  с  ней,  с  Карой.  Я  жил  без  Кары
двадцать пять лет - и  еще  проживу;  а  вот  проблему  лопнувшей  банки
придется решать, но не сейчас. Деньги нужны, но не срочно - дом и подвал
обеспечит нас всем необходимым на зиму. Спальню  надо  будет  хорошенько
обустроить, и пусть будет еще одна спальня, запасная. Гостиная... это уж
как Ора решит. Интересно, какое лицо  будет  у  Ятера...  Впрочем,  Ятер
поймет. Все зимние развлечения - охота, катания, приемы... Нет,  приемов
не надо, зачем нам эти постные рожи... Перезимуем и так. Огонь в  камине
ни о чем не спрашивает, и зимняя ночь ни о чем не спрашивает...  Истрачу
Кару на первого попавшегося воришку, и дело с концом.
   Работник во дворе закончил рубить дрова  и  принялся  собирать  их  в
поленницу; из-за черепичных крыш тонким краешком  показалось  солнце.  Я
прищурился.
   Наймем карету... Прощай, Северная Столица, прощай,  прево,  счастливо
оставаться, ваше величество. Только  вы  нас  и  видели.  Уже  завтра  -
завтра! - будем дома... Сова, какое счастье!
   Я понял, что пою, причем вслух,  причем  довольно  громко;  испуганно
примолк - вокальными данными меня природа обделила, и я  еще  в  детстве
отучился развлекать себя фальшивыми звуками. Какой конфуз, не  разбудить
бы Ору...
   Она перевернулась с боку на бок. Вздохнула и улыбнулась во сне. Я  на
цыпочках подошел к постели, сел рядом на  ковер  и  несколько  блаженных
минут разглядывал ее - ее брови, ее опущенные ресницы, как она спит.
   В коридоре бухали  чьи-то  неделикатные  шаги;  я  щелкнул  пальцами,
прикрывая комнату от посторонних звуков.  Поднялся,  снова  прошелся  по
комнате; подошел к большому зеркалу на стене. Мой голубой глаз сиял, как
чистое блюдце, а желтый потускнел до того, что  казался  добропорядочным
карим.
   Я отступил на шаг и оглядел себя с ног до головы; с трудом сдержался,
чтобы не внести с помощью заклинаний  кое-какие  исправления  в  фигуру.
Неудобно, Ора заметит...
   Я  подмигнул  своему  отражению.  Нашел  среди   одежды   собственные
подштанники, наступил голой пяткой  на  оторвавшийся  крючок,  беззвучно
зашипел от боли - не переставая при этом широко и счастливо улыбаться.
   Сова! Я счастлив. Хорт зи  Табор  -  счастлив.  Мне  хочется  поймать
хозяина гостиницы, взять за мясистые уши и целовать в жесткий  нос.  Мне
хочется безобразничать, хулиганить, пугать прохожих магическими фокусами
- как в раннем детстве...
   Повинуясь моему приказу, тонкая Орина сорочка  выбралась  из  объятий
моей рубашки, церемонно поклонилась, приподняла пустым  рукавом  краешек
подола; рубашка воспарила  следом.  Зависла  рядом,  поигрывая  пуговкой
ворота, потом галантно протянула рукава...
   Я был единственным зрителем этого спектакля. Я сидел в кресле в одних
подштанниках и млел от восторга, глядя на танцующее  белье;  по  комнате
ходил легкий ветерок, Ора спала, и пусть выспится, ведь впереди - долгая
дорога...
   Потом  развлечение  наскучило  мне,  и   одежда,   будто   обессилев,
опустилась на край кровати.
   Солнечный луч вошел в комнату и уперся в стену  напротив  окна.  Пора
вставать; подумав, я снял защиту от внешних звуков. В комнату  ворвались
галдеж работников во дворе, далекое мычание, стук деревянных башмаков...
   - Ора, - сказал я ласково.
   Она спала.
   Я дам ей еще несколько минут. Больше нельзя - надо отправляться, надо
ехать, сейчас рано темнеет, время пускаться в путь...
   На пыльной полке стояли несколько столь же пыльных, никому не  нужных
книг. Зачем они  здесь?  Вряд  ли  постояльцы  этого  номера  когда-либо
испытывали потребность в чтении...
   Рядом с книгами, на свободной половине полки, стояла фарфоровая кукла
- большеглазая, большеротая, в белом с вышивкой  крестьянском  платьице.
На пышном подоле можно было прочитать надпись: "Арту Слизняку от  общины
огородников Приречья, процветать вам и радоваться..."
   Я хмыкнул. Кто такой Арт Слизняк, процветает ли, с какой стати община
огородников решила одарить его фарфоровой куклой, как кукла оказалась на
гостиничной полке...
   Я нахмурился. Какая-то  не  правильность,  какая-то  темная  ненужная
мысль, скользнувшая  по  дну  сознания,  заставила  мою  кожу  покрыться
мурашками.
   Что случилось? Что за слово заставило померкнуть радость этого  утра?
Погасило эйфорию?
   Арт Слизняк? Никогда не слышал такого имени.
   Приречье? Никогда там не был.
   Огородники?
   Я через силу усмехнулся. Отошел от полки, пересек комнату,  не  глядя
под ноги, наступая на разбросанные вещи.
   Осторожно сел на край кровати.
   Взгляд мой возвращался к  полке,  будто  примагниченный.  Ора  спала.
Тяжелое ощущение не уходило.
   Процветать вам и радоваться...
   Кукла.
   Кукла, вот это слово. Непроизнесенное. Фарфоровая кукла.
   Я тряхнул головой. Ерунда какая-то. При чем здесь...
   Сладко посапывала Ора. Под платком возился совенок; я встал, зачем-то
переставил клетку на подоконник.  Прошелся  по  комнате;  отыскал  среди
груды вещей на полу футляр с Карой. Вытащил глиняного уродца,  посмотрел
в ничего не выражающее безглазое лицо.
   Предчувствие превратилось в чувство. Осознание было таким  тяжелым  и
плотным, что даже отбрасывало тень - зловещую тень катастрофы.
   Ответы на все вопросы были рядом,  были  здесь;  следовало  протянуть
руку и взять  их.  Сложить  фрагменты  мозаики  и  рассмотреть  картинку
целиком;  от  осознания  того,  что  я  могу  на  ней  увидеть,   волосы
зашевелились у меня на голове.
   Наверное, я мог бы догадаться и раньше.
   А может, и нет. Возможно, мне следовало все это пережить - смерть Оры
и ее возвращение. И эту ночь. И все, что между  нами  случилось.  И  все
слова, которые мы сказали друг другу в те короткие моменты,  когда  губы
наши были свободны.
   И это утро. И это счастье. И танец одежды. Все  это,  пережитое  мною
впервые. Мною, внестепенным магом, которому можно, казалось бы, все.
   Впервые в жизни я привязался к  человеческому  существу  так  сильно,
чтобы потеря его была равнозначна для меня  потере  смысла,  концу  всей
жизни. Мне вспомнился Март зи Гороф: "У  меня  была  падчерица.  Девочка
четырнадцати  лет,  умница,  тонкая  натура...  совершенно  одинокая.  Я
приютил ее..."
   Этот, каждую весну выдававший своему дракону  по  девственнице,  едва
удерживал слезы, вспоминая свою Елку. Девочку Елку, которая не прожила в
его  замке  и  месяца.  Без  которой  он,  презиравший  всех  на  свете,
чувствовал себя осиротевшим.
   "Мне подсунули куклу... К каждому из препарированных - к  каждому!  -
незадолго до похищения присасывался близкий друг, подруга, любовница..."
   При-са-сы-вал-ся... Провоцируя любовь, провоцируя нежность, дружбу  -
все лучшие чувства, на которые жертва в повседневной жизни и способна-то
не была. Как не  имел  друзей  старикашка-купец,  как  не  имела  подруг
ювелирша, как не любил родного сына Март зи Гороф...
   Ора пошевелилась. Откинула со лба светлые волосы;  села  на  кровати.
Меня почти против воли захлестнула волна... нежности, вот что  это  было
за чувство. Хотелось забыть все, ничему не верить,  выбросить  глиняного
болвана, расколотить эту глупую фарфоровую куклу, уехать с  Орой  домой,
как и собирался, будет зима, будет новая жизнь,  спокойная,  счастливая,
полная смысла...
   Ора встретилась со мной глазами. Улыбнулась; нахмурилась:
   - Что-то опять случилось, Хорт?
   - Случилось, - ответил я одними губами.
   - Вы пугаете меня, - сказала она после паузы.
   - Я сам испуган, - признался я.
   - Не конец света. - Она улыбнулась. - Я живая, Хорт, я не явилась  из
могилы...
   Нанять  карету  прямо  в  "Суслике",  завтрак  взять  с   собой,   не
задерживаться ни на секунду. Поедим в дороге...
   Ждать друг друга. Подолгу  прощаться  на  крыльце.  Потом  торопиться
домой и всякий раз, снова встретившись, смеяться от радости.
   Я опустил глаза:
   - Ора Шанталья умерла.
   - Хорт, - сказала Ора. - Это уже не забавно.
   - Да, - проговорил я, разглядывая глиняного уродца. -  Настоящая  Ора
Шанталья умерла. Возможно, ее давно оплакали и похоронили.
   - Дальше, - сказала Ора с внезапной мягкостью. Я  посмотрел  на  нее.
Она казалась заинтригованной. У нее даже глаза загорелись, и на  секунду
мне  померещилось,  что  они  действительно  разного  цвета  -   как   у
наследственных магов.
   - Ора, - сказал я очень тихо. - Если у вас... если у тебя есть другое
объяснение - я буду просто счастлив.
   - Да? - все так же мягко удивилась Ора.  -  Я  ведь  еще  не  слышала
вашего объяснения. Хорт... Я облизнул губы:
   - Ора Шанталья - настоящая Ора Шанталья  -  умерла  далеко  отсюда...
возможно, от долгой болезни. Возможно, от старости. И  сабая  равнодушно
зафиксировала ее смерть. А вы... назвались именем настоящей женщины,  но
не могли предположить, что она умрет, что я узнаю о ее смерти...  и  обо
всем догадаюсь.
   - То есть я обманщица? - поинтересовалась Ора. Я молчал.
   - Вот уж бред, - сказала Ора с отвращением. - Хорт, обязательно  надо
было испоганить это утро?
   Я снова едва не поддался слабости. Взять с собой Ору и ехать домой...
   - И кто же я, по-вашему? - Ора потянулась к своей сорочке. Нырнула  в
ткань, как в молоко, тут же вынырнула, повела плечами,  позволяя  легким
оборкам улечься поудобнее на высокой, до мельчайшей родинки знакомой мне
груди. - Кто я, по-вашему, - авантюристка? Или ходячий мертвец? Кто я?
   - Слуга Препаратора, - сказал я, глядя в ей в глаза. Она  на  секунду
замерла. Смерила меня внимательным портновским взглядом:
   - Вы заболели, Хорт.
   - Кукла, - сказал я. - Приманка. Я попался,  как  последний  дурак...
как до того Гороф. Как до него - два десятка неудачников.
   Ора смотрела на меня, не мигая, а мне  захотелось,  чтобы  она  вдруг
ударилась в истерику.  Чтобы  рыдала,  браня  меня  нехорошими  словами,
обзывала  дураком,  порывалась  уйти  и  больше  никогда  со   мной   не
встречаться...
   - Я не прав? - спросил я и сам услышал, как прозвучала в моем  голосе
неприличная надежда. - Я дурак? Ора поджала  губы.  Раздумчиво  покачала
головой:
   - Нет... не дурак.
   - Объясни, почему я не прав? Разубеди меня!
   - Зачем?
   Действительно, зачем?
   Мне уже все равно, где правда и где ложь. Я хочу верить только в  то,
что меня устраивает. Я заклеил  бы  себе  глаза,  только  бы  не  видеть
очевидного...
   Она была такой высокомерной в этот момент, она была  такой  красивой,
такой моей и одновременно такой чужой, что еще секунда -  я  лопнул  бы,
раздираемый противоположными  чувствами.  Я  бы  порвался,  как  струна,
которую слишком старательно натянули; какая это,  оказывается,  пытка  -
испытание на разрыв.
   Я оказался крепок. Я не лопнул, а вместо этого пришел в  ярость.  Она
моя, эта женщина; она никогда не будет моей. Она как мыло  из  рук...  Я
оплакал ее, она жива, ей не обмануть меня,  она  лжет  в  каждом  слове.
Она...
   Глиняный болван стремительно теплел в моих ладонях.
   Я видел, как  меняется  Орин  взгляд.  Как  расширяются  зрачки.  Как
стискиваются  белые  руки  поверх  белого  пухового  одеяла.  Как  скулы
становятся белыми-белыми - хотя белее, кажется, уже невозможно...
   В эту секунду она принадлежала мне полнее, чем несколько часов назад.
Чем даже в лучшие мгновения прошедшей ночи.
   Я понял, что никак  иначе  не  смогу  присвоить  ее.  Что  это  будет
правильно, логично и красиво - покарать ее  именно  сейчас.  Что  я  уже
караю.  Глиняная  шейка  трещит.  Погодите,  ведь  приговор...  Повод...
Покарать -  за  что?  За  то,  что  обернулась  тогда  душистой  полевой
зверькой...
   Я божество. Я вершитель. Я воплощенная справедливость. Я караю, любя;
я караю ради вселенского блага. Слова становятся не нужны; я плыву,  как
в  масле,  и  только  счастливое  желание  продлить  этот  миг  подольше
сдерживает меня. Никогда в жизни я не испытывал ничего подо...
   Под окном зашлась визгом собака.
   Такое впечатление, что на нее наступили.
   Визг перешел в лай, откликнулись  псы  со  всей  округи,  забранились
работники. Я смотрел перед собой,  не  понимая,  кто  я,  где  и  откуда
взялся.
   Под окнами кричали, стучали, пилили, скрежетали железом о железо, а в
номере над нами гулко топотали  башмаки,  так,  что  опасно  вздрагивала
треснувшая лепнина на потолке. Собаки унялись  наконец;  я  увидел,  что
стою перед кроватью, что передо мной сидит на постели  немая  женщина  -
белая до кончиков волос. И тогда я в ужасе воззрился на болвана в  своих
руках и увидел, что тоненькая шейка чудом, но цела.
   - Ора?
   Она  молчала.  Она  смотрела  на  меня  с  таким  ужасом,   что   мне
сделалось... как будто меня поймали на воровстве.
   - Ора, я... не хотел. Она молчала.
   - Ора, я... Сам не знаю. Я не смог бы... Я не хотел... Прости...
   Губы ее шевельнулись.
   - Что? - спросил я испуганно.
   Она не ответила.
   Перед кроватью стоял круглый столик; я смел на пол все  барахло,  что
на нем лежало, и в центр облупившейся столешницы положил - почти  бросил
- глиняную Кару:
   - В твоем присутствии больше не прикоснусь к нему. Никогда. Веришь?
   Ее губы шевельнулись снова.
   - Что?
   - Оденься...
   Путаясь в рукавах и штанинах,  я  принялся  одеваться;  перламутровые
пуговицы бледно подмигивали, шнурки не желали завязываться, я сражался с
ними,  не  чувствуя  собственных  пальцев,  и  думал  в   полуизумлении,
полуужасе:  неужели!  Неужели  сейчас,  сию  секунду,  она  могла   быть
мертва... или умирала... а я стоял бы над ней с глиняной головой в одной
руке и туловом в другой...
   Чудовищный бред. Я затравленный идиот, вот кто я, мне бежать из этого
города, бежать вместе с Орой и никогда больше не  иметь  дела  с  Клубом
Кары, да передохнут совы всех его членов во главе с председательской...
   Расправляя воротник сорочки, я окончательно принял решение:
   - Ора...
   Она уже вполне владела собой. Более того, ее презрительно сжатые губы
сложились в улыбку - будто женщина  сдерживала  смех,  будто  перед  ней
предстало зрелище нелепое и  комичное,  вроде  дрессированной  лошади  в
кружевных панталонах.
   - Я смешон? - спросил я  резко.  Резче,  чем  хотелось  бы  в  данных
обстоятельствах.
   Она накинула на плечи халат. Медленно поднялась, распространяя  запах
надушенного шелка; из груды моих вещей на полу у кровати выудила кожаный
мешочек с самоцветами.
   - Ора, - сказал я нервно. - Пожалуйста, прости. Я зарекся иметь  дело
с Карой. Это...
   Моя собеседница остановилась перед столиком, над  проклятым  глиняным
болваном. Протянула руку, будто желая коснуться Кары; отдернула, как  от
огня. Глянула на меня - не то с сомнением, не то с укоризной.
   - ...Это действительно... Кара...  действительно...  Ора!  Прости!  Я
выброшу этого болвана на помойку, я...
   Она  с  сомнением  пожевала  губами.  Потянула  за  кожаный   шнурок,
развязала мешочек - я все еще с недоумением наблюдал за ней - и высыпала
самоцветы прямо поверх глиняной фигурки. Камни  рассыпались  с  костяным
постукиванием, рассыпались небрежно, но ни один не свалился  со  столика
на  пол.  Луч  солнца  поспел  как  раз  вовремя,  чтобы  накрыть  собой
самоцветную россыпь,  зажечь  на  гранях  красные,  лиловые,  изумрудные
искры.
   Двадцать два камня. Двадцать две судьбы.
   - Красиво, - задумчиво сказала Ора.
   - Что?
   - Красиво, говорю... Правда? Я молчал.
   - На самом деле их, конечно  же,  гораздо  больше.  Вы  собрали  лишь
некоторую часть... Какое разнообразие, какое богатство оттенков...
   - Что?!
   -  Я  о  камушках  говорю.  Красиво,  правда?  В  этот  самый  момент
постояльцы  соседнего  номера,  отделенного  от  нас  тонкой  деревянной
стенкой, эти самые  постояльцы  бесстыдно  и  громко  занялись  любовью.
Стоны,  вздохи,  надсадный  скрип  кровати  -  музыка  до  невозможности
фальшивая сейчас, в это утро, в  эту  минуту.  Как  издевательство.  Как
пародия. Как пощечина.
   Я молчал; Ора снова улыбнулась. И от этой улыбки мне стало  страшнее,
чем когда бы то ни было.
   - Женщина в магии столь же уместна, как мышь  в  бочке  меда.  -  Мне
вдруг вспомнились слова  господина  председателя,  я  подумал,  что  это
подходящая ко времени шутка. Что Ора догадается - мое чувство юмора  все
еще при мне.
   К доносившемуся из-за  стены  скрипу  рассохшегося  дерева  добавился
мерный стук. Вероятно,  легкая  кровать,  подпрыгивая,  колотила  в  пол
ножками, будто застоявшийся конь; мне захотелось заткнуть уши.
   Ора медленно подняла руки - ладони ее оказались на уровне груди, одна
против другой, как два зеркала. Я напрягся.
   Мгновение. Короткая, яркая иллюзия - часы с  заводными  куклами.  Две
пары маленьких ворот, между ними желобок, по которому ползут  фигурки...
Я все это увидел сразу, ярко,  в  подробностях,  и  увидел,  как  правые
воротца открылась, из них плавно выкатилась фи