бранными столиками.
   На стоянке не было еще ни одного автобуса. Ни единое  облачко  сизого
дыма не нарушало запах этого утра.
   Последнего утра их счастливой жизни.

***

   Они с Аликом сидели под навесом и ели надоевшие  беляши.  Потом  Алик
стал канючить мороженое, но Юля так на него посмотрела, что он огорченно
замолк.
   На пирсе и под пирсом собралось человек двадцать, в основном  молодые
парни, крепкие,  загорелые,  кто  в  донельзя  маленьких  плавках,  кто,
наоборот, в объемных шортах до колен. Алексей курил, присев  на  камень,
рядом курила Ира, в своих зеркальных очках похожая на  муху.  Стае  тоже
курил, дожидаясь своей  очереди  кататься,  а  ведь  Юля  уже  несколько
месяцев не видела его курящим... Все  трое  оживленно  беседовали,  Алик
носился по пляжу, то и дело норовя присоединиться к разговору,  но  Стае
всякий раз отправлял его под навес, и правильно, нечего  ребенку  делать
под полуденным солнцем...
   Юля считала, что Стасу под палящим солнцем тоже нечего делать, но  на
все ее приглашающие жесты муж отвечал  отказом.  Вставать  же,  тащиться
через весь пляж к этой шумной  компании,  убеждать  в  чем-то  Стаса  на
глазах Иры и Алексея у Юли не было никакого желания.
   - Ма, я хочу пи-ить...
   Она отправила Алика к киоску за нехолодной (обязательно  нехолодной!)
газированной водой.
   Насколько было бы лучше,  если  бы  эта  липучая  парочка  вообще  не
появлялась на их пути. Насколько было бы лучше, если  бы  отпуск,  такой
короткий, можно было бы посвятить  друг  другу,  без  участия  случайных
чужих людей, с  которым  они,  конечно,  обменяются  те  лефонами...  Но
никогда не позвонят  и  забудут  Иру  с  Алексеем  спустя  неделю  после
возвращения  домой  -  так  или  примерно  так  думала  Юля,  борясь   с
раздражением.
   - Ма, я хочу купа-аться...
   Она поднялась, размяла затекшие ноги и  двинулась  по  направлению  к
серфингистам.

***

   ...Земля покачнулась. Вслед  за  малым  камушком  двинулся  оползень,
стартовала, разбухая в пути, лавина.  Грохот,  рушатся  камни,  лопаются
печеной  картошкой,  орущими  ртами  разеваются  трещины,  -  и   спустя
несколько секунд пейзаж изменился до неузнаваемости. Не  стало  зеленого
склона, не стало речки, гора перешла с места на место, а  там,  где  она
была, остались пыль, каменные осколки, пепел...

***

   На круглой бетонированной танцплощадке, где было много  малышни  и  с
десяток ребят постарше, где  продавали  воздушные  шары  и  выдавали  на
прокат роликовые коньки, где Алик, войдя во вкус, прыгал в толпе в  такт
цветным мигалкам, - Юля сидела на  родительской  скамейке,  за  чьими-то
спинами, и все ее силы уходили на то, чтобы в этом грохоте не издать  ни
звука. Лица в этой темноте все равно не разглядеть. Только бы  еще  одна
песня. Повеселее. Чтобы Алому не пришло в голову  прибежать  зачем-то  к
маме...

***

   - ... Ты понимаешь, что после этих твоих слов ничего у нас  не  может
продолжаться? Что я никогда не смогу переступить через эти  твои  слова?
Что это конец?
   - Что я такого сказала?
   (Не оправдываться! Только не оправдываться. Это... жалко.)

***

   Что было бы, если бы весь этот парк,  с  его  водопадами,  платанами,
елями,  магнолиями,  с  единственным  деревом  араукарией,  запертым   в
железную клетку...
   Что; если бы весь  этот  парк  в  одночасье  перевернулся  корнями  к
солнцу?
   Ничего страшного не  случилось  бы.  То,  что  происходит  сейчас,  -
страшнее; просто этого никто не видит. Даже Алик пока не видит  -  пока;
то, что случилось, еще не накрыло его, но непременно накроет -  сегодня,
завтра... В лучшем случае - через неделю, когда они вернутся домой...
   Треск рвущихся нитей.
   Надо привыкать.
   Гном вернулся. Тот, в чье существование Юля  запрещала  себе  верить;
тот, всего несколько раз за всю их со Стасом жизнь намекнувший  о  своем
существовании.
   Наверное, так, до неузнаваемости, меняется склон горы после  сошедшей
лавины - где был лес, остались  камни  да  рытвины.  Где  было  озеро...
Трава... Ничего не осталось, прошла  лавина,  способная  смести  с  лица
земли не просто человеческую судьбу - три судьбы  сразу,  три  мухи  под
мухобойкой, в лепешку, навсегда.
   Человека, которого Юля знала девять лет, больше не существовало.
   Землетрясение, сколь бы чудовищным оно ни было, можно предугадать.  А
главное - можно понять, что случилось.  Откуда  взялся  этот  чудовищный
ландшафт, почему земля выгорела и растрескалась и куда  девались  лес  и
поле...
   А то, что случилось с ее мужем, нельзя было ни понять, ни  объяснить.
Дом, чье имя было Стае, остался на прежнем месте, и номер его, и  фасад,
и крыша остались прежними - но тот, кто стоял у окна и смотрел  на  Юлю,
отошел в глубь комнаты. На его  место  явился  из  полутьмы  незнакомый,
страшный, непостижимый человек; злобный гном стоял у  окна,  прикипел  к
окну, врос в оконный проем. Она  догадывалась,  что  это  навсегда,  она
знала, что это навсегда, у нее не было сил больше себя обманывать.
   Почему это случилось? Почему это случилось именно сейчас?

***

   - Ты сама виновата, Юлия. Ты сделала это своими руками. Я  мужчина  и
не стану терпеть такого отношения к себе...

***

   Господи, у них и раньше бывали размолвки. И поводы для ссор бывали, и
куда более серьезные; то, что случилось  вчера,  не  поддается  никакому
объяснению. Не было ни малейшего повода для ссоры! На ровном месте...

***

   - В присутствии других людей, моих знакомых... Ты обозвала  меня,  по
сути, дураком, усомнилась в  моем  ответственном  отношении  к  здоровью
сына...

***

   Откуда эта патетика? Эти канцелярские обороты, он же никогда  так  не
говорил!
   Выйдя на пирс, она сказала, улыбаясь,  примерно  вот  что:  Стае,  не
особенно разумно сидеть здесь целый день на солнце, идем  поедим,  а  то
ведь и Алик не обедал по-человечески...
   Или она как-то не так сказала?
   Что она сказала?! Если бы она промолчала,  просидела  под  тентом  до
вечера - может быть, гном ушел бы восвояси? И ничего не случилось бы?
   Кто  выманил   этого?   Солнце?   Перемена   климата?   Глупая   Ира,
самовлюбленный Алексей? Ее, Юлины, неосторожные слова? Аликина болезнь?
   Кто звал его?!
   Прыгала в такт музыке малышня. Мигали  лампочки  -  зеленые,  желтые,
красные.
   Что же она все-таки сказала? Наверное, и  вправду  что-то  обидное...
Или нет?
   ...Грохот. Нет, небо пока на месте. Всего лишь новую песню врубили.
   Надо привыкать.
   Почему?! Почему эта чудовищная метаморфоза... Почему  нельзя  вернуть
назад ее мужа, человека, которого она любит?
   Если она  завоет  посреди  дискотеки...  Нет,  только  не  это.  Надо
держаться. Она не завоет, нет, более того - сейчас и слезы высохнут.  Ей
предстоит вести Алика домой, укладывать  его,  врать  что-то  про  папу,
который поехал по  срочным  делам,  и  до  утра  лежать  под  простыней,
прислушиваясь к шагам на лестнице, к движению дверной ручки..
   Потом они молча соберут вещи.
   Потом они вернутся домой, и по дороге Алик все поймет...
   Потом...
   Каждая вещь в  ее  жизни  носит  частичку  Стаса  -  сколько  времени
пройдет, пока она  сменит  все  вещи?  Вытряхнет,  выбьет  из  тех,  что
остались, призрак этого человека?
   Сколько времени пройдет, пока она забудет его запах?
   Человек, ставший ее  жизнью,  теперь  медленно  отделяется.  Медленно
рвется кожа, неторопливо лопаются нервы...
   Оседают и трескаются  камни.  Иссякают  водопады,  высыхают  фонтаны.
Столетние платаны валятся, их кроны утопают в земле, а  уродливые  корни
тянутся к небу.
   Из мутного водоема торчат лапы дохлых  лебедей.  Одни  только  черные
лапы.
   Это конец.
   Гордость обернулась гордыней, достоинство - эгоизмом,  постоянство  -
истеричным  упрямством,  сила  -  жестокостью,  ум  -  бессердечием,   а
любовь...
   Боже, каким отвратительным уродцем обернулась его любовь.
   Там,  в  тесном  санузле,   здесь,   на   просторной   бетонированной
танцплощадке...
   И здесь, в поезде, который везет их домой.
   В их с сыном разоренный дом.
   Некого спросить, за что и почему. Нет средства, чтобы выдернуть этого
- злобного гнома - из оскверненного им  окна,  вырвать,  будто  сгнивший
зуб, и дать возможность измененной личности Стаса восстановиться...
   Если бы это было возможным. Если бы только...
   Тонко звенела ложка в пустом стакане. Юля вытащила ложку, положила на
исцарапанный белый столик:
   - Аленький... Можешь отнести проводнику стаканы? Сын молчал. Бледный,
насупленный, сидел, забившись  в  угол,  отстранение  смотрел  в  мутное
окошко, за которым бежали, бежали назад столбы, стволы, чьи-то  огороды,
снова стволы, ныряющие провода...
   Третье место  в  их  купе  пустовало.  На  четвертом  ехал  загорелый
старичок - возвращался из санатория.
   - Аленький, -  повторила  Юля  настойчиво,  будто  от  исполнения  ее
просьбы зависело что-то важное. - Отнеси стаканы, а?
   - Что ж ты маму не слушаешься? - не к месту вмешался старичок.
   Алик сумрачно глянул от окна; Юля отвела глаза. Он был похож на отца,
чудовищно похож. Сейчас - особенно.
   Как объяснить ему? Как то, что случилось, скажется на его жизни?
   Что, если однажды из глаз повзрослевшего сына на Юлю  глянет  злобный
гном?
   И поздно будет что-либо объяснять.  Все  равно  что  разговаривать  с
чумой или упрашивать о чем-то лавину.
   Она задумалась на секунду - но прошел уже час. За окном темнеет; Алик
сидит, втупившись глазами в собственное отражение, а  старичок,  потеряв
надежду завести разговор, посапывает себе на верхней полке.
   А вторая полка пуста.
   Чудо обернулось чудовищем. Время лезет, как тесто из  квашни,  но,  в
отличие от теста, собрать  его  и  запихать  обратно  не  представляется
возможным.
   Где-то на конце  безразмерной  цепочки  из  часов  и  минут  осталась
прежняя семья Стаса, его жена, его дочь от первого брака.
   Столбы. Стволы. Провода. Бегущие сумерки за окном.
   Если бы вернуть. Если бы можно было...
   Если...

(Конец цитаты)

Глава пятая

ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ГЕРАЛЬДИКА:
СЕРЫЕ СОВЫ НА КРАСНОМ ПОПЕ

   Шел дождь. Для глубокой осени явление более чем обычное.
   Я ввалился на почтовую станцию, грязный,  зловещий,  заросший  черной
бородой; в полированном стальном щите, украшавшем  камин,  на  мгновение
отразилась жуткая рожа - синий глаз тусклый и будто  мертвый,  желтый  -
горящий, злой и ненасытный.
   - Хозяин! Лучшую карету!
   Какая-то возня справа и слева. Невнятное бормотание;  оскалившись,  я
вырос до потолка - не рассчитал, ударился головой о балку, да  так,  что
от боли свет в глазах померк.
   - Лошадей не надо, я говорю! Лучшую карету, осел, или пожалеешь,  что
родился!
   Все, кто был в помещении,  расползались  кто  куда.  Под  столы,  под
лестницу, ведущую на второй этаж; мне сделалось  душно.  Потирая  шишку,
шагнул к двери, опустился на четвереньки, вышел... Уже за порогом вернул
себе нормальный рост.
   С тех пор, как коричневая тьма Мраморных Пещер сменилась светом  дня,
прошло две недели. Две длинные, мучительные, пустые  недели.  Я  мог  бы
обернуться соколом, к примеру, и положиться на силу крыльев - но при мне
по-прежнему была эта проклятая Кара, да и  камушки-самоцветы  были  тоже
при мне, их ведь не бросишь так просто...
   Карету все-таки выкатили. Это называется - лучшая?! Впрочем,  доедет.
До места, где я смогу добыть другую, поприличнее...
   Оглобли смотрели в небо. Как две протянутые в ожидании милости руки.
   Нет, дорогие мои, милости не будет. Милости не будет  никому;  я  уже
еду, господа, и вам не придется сетовать, что Хорт зи Табор зря появился
на свет. Да, господа; в моей  опустевшей  жизни  появился  теперь  новый
смысл...
   Местные   жители   сбежались   поглазеть   на   мага,   собирающегося
путешествовать в карете - и без лошади.
   Что же. Им будет о чем рассказать внучатам.
   - ...Хозяин! Воды, простокваши, котлету на пару, живо!
   Эти такие же. Уже несут кувшин вина и сочащуюся соком отбивную;  мясо
вместе с тарелкой летит в лицо подающему:
   - Я сказал, простокваши! Я сказал, на пару!
   Беготня.
   Моя сабая досталась Голому Шпилю. Не в качестве выкупа -  в  качестве
подарка; иногда я жалел о собственной щедрости. Иногда - нет.
   Я не взял Ору с собой - чтобы не подвергать  ее  жизнь  опасности;  я
оставил Ору одну, и она погибла.
   Кто был тот враг, ради которого она вступила в Клуб Кары? Мог  ли  он
воспользоваться тем, что она осталась одна?
   Спокойно, сказал здравый смысл. Ора могла отравиться  грибами.  Могла
упасть с моста в реку. Могла, зазевавшись,  попасть  под  колеса  бешено
несущейся повозки... Вот моя же карета без упряжки - как она неслась  по
проселочным дорогам, как неслась, двух гусей задавила... А если и Ора?..
   "Я женщина. Отец мой умер... Я маг третьей степени.  За  меня  некому
заступиться".
   Верно. Она была слабая. Я оставил ее одну.
   На  чисто  выскобленном  столе  стоял   уже   кувшин   с   аппетитной
простоквашей; я посмотрел на свои руки. Каждый ноготь - в  рамке,  будто
траурное объявление...
   - Хозяин... Рукомойник, полотенце...
   Вода была теплой. Подогрели, значит, убоялись гнева.
   Я вымыл руки три раза с мылом.
   Я умылся, смывая пот и пыль и слезы, между прочим, смывая тоже -  две
или три слезинки выдавил из меня промозглый осенний ветер.
   Хорошенькая девочка лет пятнадцати протянула  мне  чистое  полотняное
полотенце. В ее глазах был такой ужас, что я быстро отвел взгляд.
   - Как тебя зовут?
   - Мила... - В хриплом шепоте не ужас уже, а смертное отчаяние.
   - Спасибо, Мила... Ступай..
   Неужели Препаратор свел счеты с Орой?  Неужели  она  угрожала  чем-то
Препаратору?
   Назначенная магиня  третьей  степени?  Не  смешите  меня.  Разве  что
господин Препаратор постарался специально, чтобы досадить мне...
   Я похоронил отца - сова, это святое.  Похорон  матери  я  даже  и  не
помню... Так устроен мир - все время  кто-то  умирает.  Почему  господин
Препаратор решил, что я стану печалиться из-за Оры Шантальи?
   Я оставил ее одну.
   Паровая котлета была приготовлена без соли. Значит,  кое-что  здешний
повар все-таки смыслит.
   Я поднял голову.
   Трактир был пуст. В дальнем углу  стояли  плечом  к  плечу  те,  кому
бежать было некуда - трактирщик, чем-то похожий на Марта зи Горофа,  его
тощая  жена,  мальчик  лет  девяти  и  девочка,  та,  что  подавала  мне
полотенце.
   - Прошу прощения, - сказал я через силу. -  Я,  кажется,  всех  здесь
распугал... Отличная котлета, спасибо...
   И положил на стол пять золотых кругляшек.  Все  деньги,  что  у  меня
остались,
   Хозяин мигнул. Мальчик спрятался за  спину  матери.  Девочка  втянула
голову в плечи - кажется, она не верила мне. Не верила,  что  человек  с
таким лицом может проявить добрую волю.
   Я закрыл ладонью желтый глаз. Грустно улыбнулся.
   Девочка долгую секунду глядела на меня, приоткрыв рот.
   А потом испуганно улыбнулась в ответ.

***

   ЗАДАЧА ј 400: Маг первой степени тратит одинаковое количество сил  на
отражение шести последовательных ударов  кузнечным  молотом  (заклинание
"от железа") и на совращение четырех  крестьянских  девушек  (заклинание
любви). Какова энергоемкость каждого заклинания?
   ЗАДАЧА ј  401:  Маг  второй  степени  совратил  последовательно  трех
крестьянских девушек. Сколько ударов кузнечным молотом  (заклинание  "от
железа") он мог бы отразить, израсходовав такое же количество магических
сил?

***

   Место было скверное. Не раз и не два здесь кого-то резали - вероятно,
разбойники; неудивительно, что передняя ось  лопнула  именно  здесь,  на
распутье. Толчком меня бросило на стенку кареты; экипаж проехал  немного
по инерции и встал, завалившись на брюхо.
   Выходить не хотелось. Снова шел дождь.
   Разбойники были опять-таки  где-то  здесь  -  обострив  слух,  я  мог
разобрать их сопение и возню. Некстати вспомнился Аггей с его мамашей  и
головорезами; а ведь тогда вода была еще теплой. Ненавижу  осень  -  все
так быстро меняется, и всегда к худшему.
   Тогда  рядом  была  Ора,  сказал  предательский   внутренний   голос.
Вкрадчиво сказал и, кажется, сочувственно. Все так быстро меняется, и не
к лучшему, нет, . не к лучшему.
   Разбойники, кажется, убрались. Это  были  нормальные,  магобоязненные
разбойники,  они  не  жили  в  окрестностях  драконьего  замка,  ими  не
командовал оголтелый маг-бастард...
   Я был один. Посреди осенней дороги, посреди леса - совершенно один. И
никогда прежде это чувство так меня не тяготило.
   Вспомнился Ил де Ятер - почти с раздражением.
   Если бы мне сейчас сказали, что больше никогда в жизни мне не суждено
увидеть друга детства, я не ощутил бы ничего. То есть вообще ничего.  Ни
сожаления, ни радости. Ну и сова с ним, с Илом.
   Несвобода; я сплел пальцы.  Я  жил  привольно  и,  что  греха  таить,
скучновато... Меня поддели и повесили на крючок.  Совершенно  незаметно.
Может быть, я и не понял бы, что произошло, во всяком случае,  не  сразу
понял... если бы  Ора  была  жива.  Возможно,  мы  остались  бы  добрыми
знакомыми. Возможно, обменивались бы письмами, иногда встречались  бы  в
Клубе Кары за  столиком.  Выглядывала  бы  из  окошка  деревянная  сова,
отсчитывая  часы  покоя  и  равнодушия.  Потому  что  настоящая  свобода
равнодушна. Она предполагает, что все женщины в мире, и  все  мужчины  в
мире, и все дети в мире одинаковы... Да, они  разнятся  цветом  волос  и
силой ума, некоторые могут даже вызывать уважение -  но  любой  из  них,
исчезая навеки, ничем не  обидит  свободу.  И  тучка  легкого  сожаления
рассосется спустя полчаса...
   Или нет? Возможно, останься Ора в живых, все было  бы  гораздо  хуже.
Чувство потери сотрется в конце концов, и я, возможно, освобожусь снова.
А будь Ора жива - она  получила  бы  власть  надо  мной,  это  смешно  и
оскорбительно - власть взбалмошной бабенки над внестепенным магом...
   В окна кареты барабанил дождь. Надо было что-то  делать  -  связывать
заклинанием ось, или идти пешком, или  еще  что-нибудь...  Но  я  сидел,
опустив лицо в ладони.
   Если бы господин Препаратор задумал разъять меня - что бы он увидел?
   Что для него человек? Кристалл с тысячью граней, или дерево с тысячью
веток, или город? Или игра? Или  лес?  Или  еще  что-то,  чего  даже  я,
внестепенной маг, не могу себе представить?
   Воображаю,  как,  надрезав  мою  душу,  он  аккуратно  поддел  бы  на
скальпель одно из главных моих свойств...
   И вскоре я, потолстевший и подобревший, с кулоном на шее, с женой  на
шее, с оравой детишек опять же на шее, сел бы за стол сочинять  мемуары,
а детки бы шептались, прикладывая палец к губам: тсс, папа сочиняет...
   Или нет. Я сошел бы с ума и лежал  живым  поленом  до  самой  смерти.
Потому  что  свойство,  мешающее  мне  раздобреть,  жениться  и  завести
детишек, это свойство, выражаясь словами Горофа, - моя "несущая  стена".
Которую выломать - значит разрушить строение, мою личность, меня...
   Я оставил ее одну.
   Будь проклята наша встреча. Я был силен и свободен, мне и в голову не
приходило задуматься, правильно ли я живу, а не обидел  ли  кого,  а  не
из-за меня ли случилось то-то и то-то...
   А теперь я раб. Раб мертвой  женщины,  чужой  женщины,  полузнакомой.
Потому что стоит мне закрыть  глаза  -  и  встают  перед  глазами  поле,
рассвет, удирающая от меня зверька... Или бахча, желтые тела дынь, Ора с
соломенными волосами, с губами в сладком соке...
   "Будь у вас сова, я пожелала бы ей здоровья".
   Барабанил дождь.
   Я впервые задумался: а не покарать ли самого себя, решив все  вопросы
разом?
   - Госпожа Шанталья наняла карету именно  в  нашей  конторе,  -  важно
сказал Коршун-младший. - Вероятно, на нее произвело впечатление качество
наших услуг, и наше отношение к клиентам, и...
   - Она собиралась в Северную Столицу? -  перебил  я.  Юноша  удивился.
Наверное, он