у кусок хлеба и застегивая ремень с сумками.

Через несколько минут роты одна за другой блеснули и звякнули ружьями и
одна за другой вышли к самому центру двора, где стали лицами внутрь, в виде
правильного четырехугольника, в середине которого осталась небольшая
площадь, шагов около сорока в квадрате.

Небольшая кучка офицеров стояла в стороне, вокруг батальонного командира.
Предметом разговора служил рядовой Байгузин, над которым должен был сегодня
приводиться в исполнение приговор полкового суда.

Разговором больше всех завладел громадный рыжий офицер в толстой шинели
солдатского сукна с бараньим воротником. Эта шинель имела свою историю и
была известна в полку под двумя названиями: постового тулупа и бабушкина
капота. Впрочем, никто так не называл этой шинели при самом владельце,
потому что все побаивались его длинного и грязного языка. Он говорил, как
всегда, грубо, с малорусским произношением, с широкими жестами, никогда не
подходившими к смыслу разговора, с тем нелепым строением фразы, которое
обличает бывшего семинариста.

- Вот у нас в бурсе так действительно драли. Хочешь не хочешь, бывало, а в
субботу снимай штаны! Так и говорили: "Правда твоя, миленький, правда, - а
ну-ка ложись..." Коли виноват - в наказание, а не виноват - в поощрение.

- Ну, этому сильно, должно быть, достанется, - вставил батальонный
командир, - солдаты воровства не прощают.

Рыжий офицер быстро повернулся в сторону батальонного с готовым
возражением, но раздумал и замолчал.

К батальонному командиру подбежал сбоку фельдфебель и вполголоса доложил:

- Ваше высокоблагородие, ведут этого самого татарчонка.

Все обернулись назад. Живой четырехугольник вдруг зашевелился без всякой
команды и затих. Офицеры поспешно пошли к ротам, застегивая на ходу
перчатки.

Среди наступившей тишины резко слышались тяжелые шаги трех человек.
Байгузин шел в середине между двумя конвойными. Он был все в той же
непомерной шинели, заплатанной на спине кусками разных оттенков; рукава
по-прежнему болтались по колено. Поля нахлобученной шапки опустились
спереди на кокарду, а сзади высоко поднялись, что придавало татарину еще
более жалкий вид. Странное производил впечатление этот маленький,
сгорбленный преступник, когда он остановился между двумя конвойными,
посреди четырехсот вооруженных людей.

С тех пор как подпоручик Козловский прочел в приказе о назначении над
Байгузиным телесного наказания, им овладели дикие и очень смешанные
впечатления. Ему ничего не удалось сделать для Байгузнна, потому что
начальство на другой же день заторопило его с дознанием. Правда, помня
данное татарину слово, он обратился к своему ротному командиру за советом,
но потерпел полную неудачу. Ротный командир сначала удивился, потом
расхохотался и, наконец, видя возрастающее волнение молодого офицера,
заговорил о чем-то постороннем и отвлек его внимание. Теперь Козловский
чувствовал себя не то что предателем, но ему казалось, будто он обманом
вытянул у Байгузина признание в воровстве. "Ведь это, пожалуй, еще хуже, -
думал он, - растрогать человека воспоминанием о доме, о матери, да потом
сразу и прихлопнуть". Сейчас, слушая рыжего офицера, он особенно сильно
ненавидел его неприятную, грязную бороду, его тяжелую, грубую фигуру,
замасленные косички его волос, торчавших сзади из-под шапки. Этот человек,
по-видимому, с удовольствием пришел на зрелище, виновником которого
Козловский считал все-таки себя.

Батальонный командир вышел на середину батальона и, повернувшись задом к
Байгузину, протяжно и резко закричал командные слова:

- Ша-ай! На кра-а...

Козловский вытащил до половины из ножен шашку, вздрогнул, точно от холода,
и потом уже все время не переставал дрожать мелкою нервною дрожью.
Батальонный скользнул глазами по строю и отрывисто крикнула:

- ...ул!..

Четырехугольник шевельнулся, отчетливо бряцнул два раза ружьями и замер.

- Адъютант, прочтите приговор полкового суда, - произнес батальонный своим
твердым, ясным голосом.

Адъютант вышел на середину. Он совсем не умел ездить верхом, но подражал
походке кавалерийских офицеров, раскачиваясь на ходу и наклоняясь вперед
корпусом при каждом шаге.

Он читал с неправильными ударениями, неразборчиво и растягивая без
надобности слова:

- Полковой суд N-ского пехотного полка в составе председателя,
подполковника N.. и членов такого-то и такого-то...

Байгузин по-прежнему, понурясь, стоял между двумя конвойными и лишь изредка
обводил безучастным взглядом ряды солдат. Видно было, что он ни слова не
слыхал из того, что читалось, да и вряд ли хорошо сознавал, за что его
собираются наказывать. Один раз только он шевельнулся, потянул носом и
утерся рукавом шинели.

Козловский также не вникал в смысл приговора и вдруг вздрогнул, услышав
свою фамилию. Это было в том месте, где говорилось о его дознании. Он сразу
испытал такое чувство, как будто бы все мгновенно повернули к нему головы и
тотчас же отвернулись. Его сердце испуганно забилось. Но это ему только
показалось, потому что, кроме него, фамилии никто не расслышал, и все
одинаково равнодушно слушали, как адъютант однообразно и быстро
отбарабанивал приговор. Адъютант кончил на том, что Байгузин
приговаривается к наказанию розгами в размере ста ударов.

Батальонный командир скомандовал: "к ноге!" - и сделал знак головою
доктору, который боязливо и вопросительно выглядывал из-за рядов. Доктор,
молодой и серьезный человек, первый раз в жизни присутствовал при
экзекуции. Теряясь и чувствуя себя точно связанным под сотнями уставленных
на него глаз, он неловко вышел на середину батальона, бледный, с дрожащею
нижнею челюстью. Когда Байгузину приказали раздеться, татарин не сразу
понял, и только когда ему повторили еще раз и показали знаками, что надо
сделать, он медленно, неумелыми движениями расстегнул шинель и мундир.
Доктор, избегая глядеть ему в глаза, с выражением брезгливого ужаса на
лице, выслушал сердце и пульс и пожал в недоумении плечами. Он не заметил
даже малейших следов обычного в этих случаях волнения. Очевидно было, что
или Байгузин не понимал того, что с ним хотят делать, или его темный мозг и
крепкие нервы не могли проникнуться ни стыдом, ни трусостью.

Доктор сказал несколько слов на ухо батальонному командиру и быстро, тем же
неловким шагом ушел за строй. Откуда-то выскочили человек пять солдат и
окружили Байгузина. Один из них, барабанщик, остался в стороне и, подняв
кверху правую руку с палкой, глядел выжидательно на батальонного командира.

Татарин стал снимать шинель, но делал это очень медленно, так что
выскочившие люди принуждены были помочь ему. Некоторое время он колебался,
не зная, что делать с этой шинелью, наконец постлал ее аккуратно на землю и
начал раздеваться. Тело у него было черное и до странного худое. У
Козловского мелькнула мысль, что татарину, должно быть, очень холодно, и от
этой мысли офицер задрожал еще сильнее.

Татарин стоял неподвижно. Хлопотавшие вокруг него солдаты стали ему
показывать, что надо ложиться. Он медленно, неловко опустился на колени,
касаясь руками земли, и лег на разостланную шинель. Один солдат, присев на
корточки, стал держать его голову, другой сел ему на ноги. Третий,
унтер-офицер, стал в стороне, чтобы считать удары, и только в это время
Козловский заметил, что на земле у ног остальных двух, которые стали по
бокам Байгузина, лежали связки красных гибких прутьев.

Батальонный командир кивнул головою, и барабанщик громко и часто забил
дробь. Два солдата, стоявшие по бокам Байгузина, нерешительно глядели друг
на друга; ни один из них не хотел нанести первый удар. Унтер-офицер подошел
к ним и что-то сказал... Тогда стоявший по правую сторону, стиснув зубы,
сделал ожесточенное лицо, взмахнул быстро розгами и так же быстро опустил
их, нагнувшись всем телом вперед. Козловский услышал отрывистый свист
прутьев, глухой удар и голос унтер-офицера, крикнувшего: "раз!" Татарин
слабо, точно удивленно, вскрикнул. Унтер-офицер скомандовал: "два!"
Стоявший слева солдат так же быстро взмахнул розгами и нагнулся. Татарин
опять закричал, на этот раз громче, и в голосе его отозвалось страдание
истязуемого молодого тела.

Козловский поглядел на стоявших рядом с ним солдат. Их однообразные серые
лица были так же неподвижны и безучастны, как всегда они бывают в строю. Ни
сожаления, ни любопытства, - никакой мысли нельзя было прочесть на этих
каменных лицах. Подпоручик все время дрожал от холода и волнения; всего
мучительнее было для него - не крики Байгузина, не сознание своего участия
в наказании, а именно то, что татарин и вины своей, как видно, не понял, и
за что его бьют - не знает толком; он пришел на службу, наслышавшись еще
дома про нее всяких ужасов, уже заранее готовый к строгости и
несправедливости. Первым его движением после сурового приема, оказанного
ему ротой, казармой и начальством, было - бежать к родным белебеевским
нивам. Его поймали и засадили в карцер. Потом он взял эти голенища. Из
каких побуждений взял, для какой надобности, он не сумел бы рассказать даже
самому близкому человеку: отцу или матери. И сам Козловский не так мучился
бы, если бы наказывали сознательного, расчетливого вора или даже хоть
совсем невинного человека, но только бы способного чувствовать весь позор
публичных побоев.

Сто ударов были отсчитаны, барабанщик перестал бить, и вокруг Байгузина
опять закопошились те же солдатики. Когда татарин встал и начал неловко
застегиваться, его глаза и глаза Козловского встретились, и опять, как и во
время дознания, подпоручик почувствовал между собой и солдатом странную
духовную связь.

Четырехугольник дрогнул, и его серые стены начали расходиться. Офицеры шли
все вместе к казарменным воротам.

- Що ж, - говорил рыжий офицер в капоте, делая руками широкие, несуразные
жесты, - разве это называется выдрать? У нас в бурсе, когда драли, так
раньше розги в уксусе выпаривали... От, дали б мне того татарина, я б ему
показал эти голенища! А то не дерут, а щекочут.

У Козловского вдруг что-то зашумело в голове, а перед глазами поплыл
красный туман. Он заступил дорогу рыжему офицеру и с дрожью в голосе,
чувствуя себя в эту минуту смешным и еще больше раздражаясь от такого
сознания, закричал визгливо:

- Вы уже сказали раз эту гадость и... и... не трудитесь повторять!.. Все,
что вы говорите, бесчеловечно и гнусно!

Рыжий офицер, глядя сверху вниз на своего неожиданного врага, пожал плечами.

- Вы, верно, молодой человек, нездоровы? Чего вы ко мне прицепились?

- Чего? - закричал визгливо Козловский. - Чего?.. А того, что вы... что
если вы сейчас же не замолчите...

Его уже тянули назад за руки встревоженные неожиданной ссорой офицеры, и
он, вдруг закрыв лицо ладонями, разразился громкими рыданиями, сотрясаясь
всем телом, точно плачущая женщина, и жестоко, до боли стыдясь своих слез...





                      --------------------------------



1 Харандаш - приятель. (Прим. автора.)

2 Кора'ли минга' - значит по-татарски - смотри на меня.



                                А.И. Куприн
                                Куст сирени


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Жизнь и искусство" (Киев), 1894, ‘ 305, 17
октября.

                      --------------------------------


Николай Евграфович Алмазов едва дождался, пока жена отворила ему двери, и,
не снимая пальто, в фуражке прошел в свой кабинет. Жена, как только увидела
его насупившееся лицо со сдвинутыми бровями и нервно закушенной нижней
губой, в ту же минуту поняла, что произошло очень большое несчастие... Она
молча пошла следом за мужем. В кабинете Алмазов простоял с минуту на одном
месте, глядя куда-то в угол. Потом он выпустил из рук портфель, который
упал на пол и раскрылся, а сам бросился в кресло, злобно хрустнув
сложенными вместе пальцами...

Алмазов, молодой небогатый офицер, слушал лекции в Академии генерального
штаба и теперь только что вернулся оттуда. Он сегодня представлял
профессору последнюю и самую трудную практическую работу - инструментальную
съемку местности...

До сих пор все экзамены сошли благополучно, и только одному богу да жене
Алмазова было известно, каких страшных трудов они стоили... Начать с того,
что самое поступление в академию казалось сначала невозможным. Два года
подряд Алмазов торжественно проваливался и только на третий упорным трудом
одолел все препятствия. Не будь жены, он, может быть, не найдя в себе
достаточно энергии, махнул бы на все рукою. Но Верочка не давала ему падать
духом и постоянно поддерживала в нем бодрость... Она приучилась встречать
каждую неудачу с ясным, почти веселым лицом. Она отказывала себе во всем
необходимом, чтобы создать для мужа хотя и дешевый, но все-таки необходимый
для занятого головной работой человека комфорт. Она бывала, по мере
необходимости, его переписчицей, чертежницей, чтицей, репетиторшей и
памятной книжкой.

Прошло минут пять тяжелого молчания, тоскливо нарушаемого хромым ходом
будильника, давно знакомым и надоевшим: раз, два, три-три: два чистых
удара, третий с хриплым перебоем. Алмазов сидел, не снимая пальто и шапки и
отворотившись в сторону... Вера стояла в двух шагах от него также молча, с
страданием на красивом, нервном лице. Наконец она заговорила первая, с той
осторожностью, с которой говорят только женщины у кровати близкого
труднобольного человека...

- Коля, ну как же твоя работа?.. Плохо?

Он передернул плечами и не отвечал.

- Коля, забраковали твой план? Ты скажи, все равно ведь вместе обсудим.

Алмазов быстро повернулся к жене и заговорил горячо и раздраженно, как
обыкновенно говорят, высказывая долго сдержанную обиду.

- Ну да, ну да, забраковали, если уж тебе так хочется знать. Неужели сама
не видишь? Все к черту пошло!.. Всю эту дрянь,- и он злобно ткнул ногой
портфель с чертежами, - всю эту дрянь хоть в печку выбрасывай теперь! Вот
тебе и академия! Через месяц опять в полк, да еще с позором, с треском. И
это из-за какого-то поганого пятна... О, черт!

- Какое пятно, Коля? Я ничего не понимаю. Она села на ручку кресла и обвила
рукой шею Алмазова. Он не сопротивлялся, но продолжал смотреть
в угол с обиженным выражением.

- Какое же пятно, Коля? - спросила она еще раз.

- Ах, ну, обыкновенное пятно, зеленой краской. Ты ведь знаешь, я вчера до
трех часов не ложился, нужно было окончить. План прекрасно вычерчен и
иллюминован. Это все говорят. Ну, засиделся я вчера, устал, руки начали
дрожать - и посадил пятно... Да еще густое такое пятно... жирное. Стал
подчищать и еще больше размазал. Думал я, думал, что теперь из него
сделать, да и решил кучу деревьев на том месте изобразить... Очень удачно
вышло, и разобрать нельзя, что пятно было. Приношу нынче профессору. "Так,
так, н-да. А откуда у вас здесь, поручик, кусты взялись?" Мне бы нужно было
так и рассказать, как все было. Ну, может быть, засмеялся бы только...
Впрочем, нет, не рассмеется, - аккуратный такой немец, педант. Я и говорю
ему: "Здесь действительно кусты растут". А он говорит: "Нет, я эту
местность знаю, как свои пять пальцев, и здесь кустов быть не может". Слово
за слово, у нас с ним завязался крупный разговор. А тут еще много наших
офицеров было. "Если вы так утверждаете, говорит, что на этой седловине
есть кусты, то извольте завтра же ехать туда со мной верхом... Я вам
докажу, что вы или небрежно работали, или счертили прямо с трехверстной
карты..."

- Но почему же он так уверенно говорит, что там нет кустов?

- Ах, господи, почему? Какие ты, ей-богу, детские вопросы задаешь. Да
потому, что он вот уже двадцать лет местность эту знает лучше, чем свою
спальню. Самый безобразнейший педант, какие только есть на свете, да еще
немец вдобавок... Ну и окажется в конце концов, что я лгу и в
препирательство вступаю... Кроме того...

Во все время разговора он вытаскивал из стоявшей перед ним пепельницы
горелые спички и ломал их на мелкие кусочки, а когда замолчал, то с
озлоблением швырнул их на пол. Видно было, что этому сильному человеку
хочется заплакать.

Муж и жена долго сидели в тяжелом раздумье, не произнося ни слова. Но вдруг
Верочка энергичным движением вскочила с кресла.

- Слушай, Коля, нам надо сию минуту ехать! Одевайся скорей.

Николай Евграфович весь сморщился, точно от невыносимой физической боли.

- Ах, не говори, Вера, глупостей. Неужели ты думаешь, я поеду оправдываться
и извиняться. Это значит над собой прямо приговор подписать. Не делай,
пожалуйста, глупостей.

- Нет, не глупости, - возразила Вера, топнув ногой. - Никто тебя не
заставляет ехать с извинением... А просто, если там нет таких дурацких
кустов, то их надо посадить сейчас же.

- Посадить?.. Кусты?..- вытаращил глаза Николай Евграфович.

- Да, посадить. Если уж сказал раз неправду, - надо поправлять. Собирайся,
дай мне шляпку... Кофточку... Не здесь ищешь, посмотри в шкапу... Зонтик!

Пока Алмазов, пробовавший было возражать, но невыслушанный, отыскивал
шляпку и кофточку. Вера быстро выдвигала ящики столов и комодов,
вытаскивала корзины и коробочки, раскрывала их и разбрасывала по полу.

- Серьги... Ну, это пустяки... за них ничего не дадут... А вот это кольцо с
солитером дорогое... Надо непременно выкупить... Жаль будет, если пропадет.
Браслет... тоже дадут очень мало. Старинный и погнутый... Где твой
серебряный портсигар, Коля?

Через пять минут все драгоценности были уложены в ридикюль. Вера, уже
одетая, последний раз оглядывалась кругом, чтобы удостовериться, не забыто
ли что-нибудь дома.

- Едем,- сказала она, наконец, решительно.

- Но куда же мы поедем? - пробовал протестовать Алмазов. - Сейчас темно
станет, а до моего участка почти десять верст.

- Глупости... Едем!

Раньше всего Алмазовы заехали в ломбард. Видно было, что оценщик так давно
привык к ежедневным зрелищам человеческих несчастий, что они вовсе не
трогали его. Он так методично и долго рассматривал привезенные вещи, что
Верочка начинала уже выходить из себя. Особенно обидел он ее тем, что
попробовал кольцо с брильянтом кислотой и, взвесив, оценил его в три рубля.

- Да ведь это настоящий брильянт, - возмущалась Вера, - он стоит тридцать
семь рублей, и то по случаю.

Оценщик с видом усталого равнодушия закрыл глаза.

- Нам это все равно-с, сударыня. Мы камней вовсе не принимаем, - сказал он,
бросая на чашечку весов следующую вещь, - мы оцениваем только металлы-с.

Зато старинный и погнутый браслет, совершенно неожиданно для Веры, был
оценен очень дорого. В общем, однако, набралось около двадцати трех рублей.
Этой суммы было более чем достаточно.

Когда Алмазовы приехали к садовнику, белая петербургская ночь уже разлилась
по небу и в воздухе синим молоком. Садовник, чех, маленький старичок в
золотых очках, только что садился со своей семьею за ужин. Он был очень
изумлен и недоволен поздним появлением заказчиков и их необычной просьбой.
Вероятно, он заподозрил какую-нибудь мистификацию и на Верочкины
настойчивые просьбы отвечал очень сухо:

- Извините. Но я ночью не могу посылать в такую даль рабочих. Если вам
угодно будет завтра утром - то я к вашим услугам.

Тогда оставалось только одно средство: рассказать садовнику подробно всю
историю с злополучным пятном, и Верочка так и сделала. Садовник слушал
сначала недоверчиво, почти враждебно, но когда Вера дошла до того, как у
нее возникла мысль посадить куст, он сделался внимательнее и несколько раз
сочувственно улыбался.

- Ну, делать нечего, - согласился садовник, когда Вера кончила
рассказывать, - скажите, какие вам можно будет посадить кусты?

Однако изо всех пород, какие были у садовник