говорят,  что  за  это  будем
сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь".
   Протодьякон вдруг остановился и с треском  захлопнул  древний  требник.
Там дальше шли еще более  ужасные  слова  проклятий,  те  слова,  которые,
наряду с чином исповедания мирских человек, мог выдумать только  узкий  ум
иноков первых веков христианства.
   Лицо его стало синим, почти  черным,  пальцы  судорожно  схватились  за
перила кафедры. На один момент ему казалось, что он упадет в  обморок.  Но
он справился. И, напрягая всю мощь  своего  громадного  голоса,  он  начал
торжественно:
   - Земной нашей  радости,  украшению  и  цвету  жизни,  воистину  Христа
соратнику и слуге, болярину Льву...
   Он замолчал на секунду. А в переполненной народом церкви в это время не
раздавалось ни кашля, ни шепота, ни шарканья ног. Был тот  ужасный  момент
тишины,  когда  многосотенная  толпа  молчит,   подчиняясь   одной   воле,
охваченная одним чувством. И вот глаза протодьякона наполнились слезами  и
сразу покраснели, и лицо его на момент  сделалось  столь  прекрасным,  как
прекрасным может быть человеческое лицо в экстазе вдохновения. Он еще  раз
откашлянулся, попробовал мысленно переход в два полутона и вдруг, наполнив
своим сверхъестественным голосом громадный собор, заревел:
   - ...Многая ле-е-е-та-а-а-а.
   И вместо того чтобы по обряду анафемствования опустить свечу  вниз,  он
высоко поднял ее вверх.
   Теперь  напрасно  регент  шипел  на  своих  мальчуганов,   колотил   их
камертоном по головам, зажимал им рты. Радостно,  точно  серебряные  звуки
архангельских труб, они кричали на всю церковь:  "Многая,  многая,  многая
лета".
   На кафедру  к  отцу  Олимпию  уже  взобрались:  отец  настоятель,  отец
благочинный, консисторский чиновник, псаломщик и встревоженная дьяконица.
   - Оставьте меня... Оставьте в покое,  -  сказал  отец  Олимпий  гневным
свистящим шепотом и пренебрежительно отстранил рукой отца благочинного.  -
Я сорвал себе голос, но это во славу божию и его... Отойдите!
   Он снял в алтаре свои парчовые одежды, с умилением поцеловал, прощаясь,
орарь, перекрестился на запрестольный  образ  и  сошел  в  храм.  Он  шел,
возвышаясь целой головой над народом, большой, величественный и печальный,
и люди невольно, со странной  боязнью,  расступались  перед  ним,  образуя
широкую дорогу. Точно каменный, прошел он мимо архиерейского  места,  даже
не покосившись туда взглядом, и вышел на паперть.
   Только в церковном сквере догнала его маленькая дьяконица  и,  плача  и
дергая его за рукав рясы, залепетала:
   - Что же ты это наделал, дурак окаянный!..  Наглотался  с  утра  водки,
нечестивый пьяница. Ведь еще счастье будет, если тебя только  в  монастырь
упекут, нужники чистить, бугай ты черкасский. Сколько  мне  порогов  обить
теперь из-за тебя, ирода, придется. Убоище глупое! Заел мою жизнь!
   - Все равно, -  прошипел,  глядя  в  землю,  дьякон.  -  Пойду  кирпичи
грузить, в стрелочники пойду, в катали, в дворники, а сан все равно  сложу
с себя. Завтра же. Не  хочу  больше.  Не  желаю.  Душа  не  терпит.  Верую
истинно, по символу веры, во Христа и в апостольскую церковь. Но злобы  не
приемлю. "Все бог  сделал  на  радость  человеку",  -  вдруг  произнес  он
знакомые прекрасные слова.
   - Дурак ты! Верзило! - закричала дьяконица. - Скажите - на  радость!  Я
тебя в сумасшедший дом засажу, порадуешься там!.. Я пойду  к  губернатору,
до самого царя дойду... Допился до белой горячки, бревно дубовое.
   Тогда отец Олимпий остановился, повернулся к ней  и,  расширяя  большие
воловьи гневные глаза, произнес тяжело и сурово:
   - Ну?!
   И дьяконица впервые  робко  замолкла,  отошла  от  мужа,  закрыла  лицо
носовым платком и заплакала.
   А он пошел дальше, необъятно огромный,  черный  и  величественный,  как
монумент.

   1913



    Александр Куприн.
    Белый пудель

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Узкими горными  тропинками,  от  одного  дачного  поселка  до  другого,
пробиралась вдоль южного берега Крыма маленькая бродячая  труппа.  Впереди
обыкновенно бежал, свесив набок длинный розовый язык, белый  пудель  Арто,
остриженный наподобие льва. У  перекрестков  он  останавливался  и,  махая
хвостом, вопросительно оглядывался назад. По каким-то ему одному известным
признакам он всегда безошибочно узнавал дорогу и, весело болтая  мохнатыми
ушами, кидался галопом вперед. За  собакой  шел  двенадцатилетний  мальчик
Сергей, который держал под левым локтем свернутый ковер для акробатических
упражнений, а в правой нес тесную и грязную клетку  со  щеглом,  обученным
вытаскивать из ящика разноцветные  бумажки  с  предсказаниями  на  будущую
жизнь. Наконец сзади плелся старший член труппы - дедушка Мартын Лодыжкин,
с шарманкой на скрюченной спине.
   Шарманка была старинная, страдавшая хрипотой, кашлем  и  перенесшая  на
своем веку не один десяток починок. Играла она две вещи:  унылый  немецкий
вальс Лаунера и галоп из "Путешествий в Китай" - обе  бывшие  в  моде  лет
тридцать - сорок тому назад, по теперь всеми позабытые. Кроме того, были в
шарманке две предательские трубы. У одной - дискантовой  -  пропал  голос;
она совсем не играла, и поэтому, когда до нее  доходила  очередь,  то  вся
музыка начинала как бы заикаться, прихрамывать  и  спотыкаться.  У  другой
трубы, издававшей низкий звук, не сразу закрывался  клапан:  раз  загудев,
она тянула одну и ту же басовую ноту, заглушая и сбивая все другие  звуки,
до тех пор пока ей вдруг  не  приходило  желание  замолчать.  Дедушка  сам
сознавал эти недостатки своей  машины  и  иногда  замечал  шутливо,  но  с
оттенком тайной грусти:
   - Что поделаешь?.. Древний орган... простудный... Заиграешь  -  дачники
обижаются: "Фу, говорят, гадость какая!" А ведь пьесы были очень  хорошие,
модные, но только нынешние господа нашей  музыки  совсем  не  обожают.  Им
сейчас "Гейшу" подавай, "Под двуглавым орлом", из "Продавца птиц" - вальс.
Опять-таки трубы эти... Носил я орган к мастеру -  и  чинить  не  берется.
"Надо, говорит, новые трубы ставить, а лучше  всего,  говорит,  продай  ты
свою кислую дребедень в музей... вроде как какой-нибудь  памятник..."  Ну,
да уж ладно! Кормила она нас с тобой, Сергей, до сих пор, бог даст  и  еще
покормит.
   Дедушка Мартын Лодыжкин любил  свою  шарманку  так,  как  можно  любить
только живое, близкое, пожалуй, даже родственное существо.  Свыкнувшись  с
ней за многие годы тяжелой бродячей жизни, он стал наконец  видеть  в  ней
что-то одухотворенное, почти сознательное. Случалось иногда, что ночью, во
время ночлега, где-нибудь на грязном постоялом дворе,  шарманка,  стоявшая
на полу, рядом  с  дедушкиным  изголовьем,  вдруг  издавала  слабый  звук,
печальный, одинокий и дрожащий: точно  старческий  вздох.  Тогда  Лодыжкин
тихо гладил ее по резному боку и шептал ласково:
   - Что, брат? Жалуешься?.. А ты терпи...
   Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного больше, он любил
своих младших спутников в  вечных  скитаниях:  пуделя  Арто  и  маленького
Сергея. Мальчика он взял пять  лет  тому  назад  "напрокат"  у  забулдыги,
вдового сапожника, обязавшись за это уплачивать по два рубля в  месяц.  Но
сапожник вскоре умер, и Сергей  остался  навеки  связанным  с  дедушкой  и
душою, и мелкими житейскими интересами.



   2

   Тропинка шла  вдоль  высокого  прибрежного  обрыва,  извиваясь  в  тени
столетних маслин. Море иногда мелькало между деревьями, и тогда  казалось,
что, уходя вдаль, оно в то же время  подымается  вверх  спокойной  могучей
стеной, и цвет его был еще синее, еще гуще  в  узорчатых  прорезах,  среди
серебристо-зеленой листвы. В траве, в кустах кизиля и дикого шиповника,  в
виноградниках и на деревьях - повсюду заливались цикады; воздух дрожал  от
их звенящего, однообразного,  неумолчного  крика.  День  выдался  знойный,
безветренный, и накалившаяся земля жгла подошвы ног.
   Сергей, шедший, по обыкновению, впереди дедушки,  остановился  и  ждал,
пока старик не поравнялся с ним.
   - Ты что, Сережа? - спросил шарманщик.
   - Жара, дедушка Лодыжкин... нет никакого терпения! Искупаться бы...
   Старик на ходу привычным движением плеча поправил на спине  шарманку  и
вытер рукавом вспотевшее лицо.
   - На что бы лучше! - вздохнул он, жадно поглядывая вниз, на  прохладную
синеву моря. - Только ведь после купанья еще  больше  разморит.  Мне  один
знакомый фельдшер говорил: соль эта самая на человека действует... значит,
мол, расслабляет... Соль-то морская...
   - Врал, может быть? - с сомнением заметил Сергей.
   - Ну, вот, врал! Зачем ему врать? Человек солидный, непьющий... домишко
у него в Севастополе. Да потом здесь и спуститься к морю  негде.  Подожди,
дойдем ужотко до Мисхора, там  и  пополощем  телеса  свои  грешные.  Перед
обедом оно лестно, искупаться-то... а потом, значит, поспать  трошки...  и
отличное дело...
   Арто, услышавший сзади себя разговор, повернулся и  подбежал  к  людям.
Его голубые добрые глаза щурились от жары и глядели умильно,  а  высунутый
длинный язык вздрагивал от частого дыхания.
   - Что, брат песик? Тепло? - спросил дедушка.
   Собака напряженно зевнула, завив язык трубочкой, затряслась всем  телом
и тонко взвизгнула.
   - Н-да, братец ты мой, ничего не  поделаешь...  Сказано:  в  поте  лица
твоего, - продолжал наставительно Лодыжкин. - Положим,  у  тебя,  примерно
сказать, не лицо, а морда, а все-таки... Ну, пошел, пошел  вперед,  нечего
под ногами вертеться... А я, Сережа, признаться сказать, люблю, когда  эта
самая теплынь. Орган вот только мешает, а  то,  кабы  не  работа,  лег  бы
где-нибудь на траве, в тени, пузом, значит, вверх, и полеживай  себе.  Для
наших старых костей это самое солнце - первая вещь.
   Тропинка спустилась вниз, соединившись с широкой, твердой, как  камень,
ослепительно-белой дорогой. Здесь начинался  старинный  графский  парк,  в
густой зелени которого были разбросаны красивые дачи, цветники,  оранжереи
и фонтаны. Лодыжкин хорошо знал эти места; каждый год обходил он  их  одно
за другим во  время  виноградного  сезона,  когда  весь  Крым  наполняется
нарядной, богатой и веселой  публикой.  Яркая  роскошь  южной  природы  не
трогала старика, но зато многое восхищало Сергея, бывшего  здесь  впервые.
Магнолии, с их твердыми  и  блестящими,  точно  лакированными  листьями  и
белыми, с большую тарелку величиной, цветами;  беседки,  сплошь  затканные
виноградом, свесившим вниз тяжелые гроздья; огромные многовековые  платаны
с их светлой  корой  и  могучими  кронами;  табачные  плантации,  ручьи  и
водопады, и повсюду - на клумбах, на изгородях, на  стенах  дач  -  яркие,
великолепные душистые розы, - все это не переставало поражать своей  живой
цветущей прелестью наивную душу  мальчика.  Он  высказывал  свои  восторги
вслух, ежеминутно теребя старика за рукав.
   - Дедушка Лодыжкин, а  дедушка,  глянь-кось,  в  фонтане-то  -  золотые
рыбы!.. Ей-богу, дедушка, золотые, умереть мне на месте! - кричал мальчик,
прижимаясь  лицом  к  решетке,  огораживающей  сад  с  большим   бассейном
посредине. - Дедушка, а персики! Бона сколько! На одном дереве!
   - Иди-иди, дурашка, чего рот разинул! - подталкивал его шутливо старик.
- Погоди, вот  дойдем  мы  до  города  Новороссийского  и,  значит,  опять
подадимся на юг. Там  действительно  места,  -  есть  на  что  посмотреть.
Сейчас, примерно сказать, пойдут тебе Сочи, Адлер, Туапсе, а  там,  братец
ты мой, Сухум, Батум... Глаза раскосишь  глядемши...  Скажем,  примерно  -
пальма. Удивление! Ствол у нее мохнатый, на манер войлока, а  каждый  лист
такой большой, что нам с тобой обоим укрыться впору.
   - Ей-богу? - радостно удивился Сергей.
   - Постой, сам увидишь. Да мало ли там  чего?  Апельцын,  например,  или
хоть, скажем, тот же лимон... Видал небось в лавочке?
   - Ну?
   - Просто так себе и растет в воздухе. Без ничего, прямо на дереве,  как
у нас, значит, яблоко или груша... И народ там, братец, совсем диковинный:
турки, персюки, черкесы разные, все в халатах и с  кинжалами...  Отчаянный
народишка! А то бывают там, братец, эфиопы. Я их в Батуме много раз видел.
   - Эфиопы? Знаю. Это которые с рогами, - уверенно сказал Сергей.
   - Рогов, положим, у них нет, это враки. Но черные, как  сапог,  и  даже
блестят. Губищи у них красные,  толстенные,  а  глазищи  белые,  а  волосы
курчавые, как на черном баране.
   - Страшные поди... эфиопы-то эти?
   - Как тебе сказать? С непривычки оно точно... опасаешься немного, ну, а
потом видишь, что другие люди не боятся, и сам станешь  посмелее...  Много
там, братец мой, всякой всячины. Придем - сам увидишь. Одно только плохо -
лихорадка. Потому кругом болота, гниль, а притом  же  жарища.  Тамошним-то
жителям ничего, не действует на них, а пришлому человеку приходится плохо.
Одначе будет нам с тобой, Сергей, языками трепать. Лезь-ка в  калитку.  На
этой даче господа живут очень хорошие... Ты меня спроси: уж я все знаю!
   Но день выдался для них неудачный. Из одних  мест  их  прогоняли,  едва
завидев издали,  в  других,  при  первых  же  хриплых  и  гнусавых  звуках
шарманки, досадливо и нетерпеливо махали  на  них  с  балконов  руками,  в
третьих прислуга заявляла, что "господа еще не приехамши". На  двух  дачах
им, правда, заплатили за представление, но очень  мало.  Впрочем,  дедушка
никакой низкой платой не гнушался.  Выходя  из  ограды  на  дорогу,  он  с
довольным видом побрякивал в кармане медяками и говорил добродушно:
   - Две да пять, итого семь копеек...  Что  ж,  брат  Сереженька,  и  это
деньги. Семь раз по семи, - вот он и полтинник  набежал,  значит,  все  мы
трое сыты, и ночлег у нас есть, и старичку  Лодыжкину,  по  его  слабости,
можно рюмочку пропустить, недугов многих ради...  Эх,  не  понимают  этого
господа! Двугривенный дать ему жалко, а пятачок стыдно... ну и велят  идти
прочь. А ты лучше дай хоть три копейки... Я ведь не обижаюсь, я  ничего...
зачем обижаться?
   Вообще Лодыжкин был скромного нрава и, даже когда его гнали, не роптал.
Но  сегодня  и  его  вывела  из  обычного  благодушного  спокойствия  одна
красивая, полная, с виду очень добрая  дама,  владелица  прекрасной  дачи,
окруженной  садом  с  цветами.  Она  внимательно   слушала   музыку,   еще
внимательнее глядела на акробатические  упражнения  Сергея  и  на  смешные
"штучки" Арто, после этого долго и подробно расспрашивала мальчика о  том,
сколько ему лет и как его зовут,  где  он  выучился  гимнастике,  кем  ему
приходится старик, чем занимались его родители  и  т.д.;  потом  приказала
подождать и ушла в комнаты.
   Она не появлялась минут десять, а то и  четверть  часа,  и  чем  дольше
тянулось время, тем  более  разрастались  у  артистов  неопределенные,  но
заманчивые  надежды.  Дедушка   даже   шепнул   мальчугану,   прикрыв   из
осторожности рот ладонью, как щитком:
   - Ну, Сергей, счастье наше, ты только слушай меня: я, брат,  все  знаю.
Может быть, из платья что-нибудь даст или из обуви. Это уж верно!..
   Наконец барыня вышла на балкон, швырнула сверху в  подставленную  шляпу
Сергея маленькую белую монетку и  тотчас  же  скрылась.  Монета  оказалась
старым, стертым с обеих сторон и  вдобавок  дырявым  гривенником.  Дедушка
долго с недоумением рассматривал ее. Он  уже  вышел  на  дорогу  и  отошел
далеко от дачи, по все еще держал гривенник на ладони, как будто взвешивая
его.
   - Н-да-а... Ловко!  -  произнес  он,  внезапно  остановившись.  -  Могу
сказать... А мы-то, три дурня, старались. Уж лучше бы  она  хоть  пуговицу
дала, что ли. Ту по крайности куда-нибудь пришить можно. А что  я  с  этой
дрянью буду делать? Барыня небось думает: все равно старик кому-нибудь  ее
ночью спустит, потихоньку,  значит.  Нет-с,  очень  ошибаетесь,  сударыня.
Старик Лодыжкин такой гадостью заниматься не станет.  Да-с!  Вот  вам  ваш
драгоценный гривенник! Вот!
   И он с  негодованием  и  с  гордостью  бросил  монету,  которая,  слабо
звякнув, зарылась в белую дорожную пыль.
   Таким образом старик с мальчиком и с собакой обошли весь дачный поселок
и уж собирались сойти к  морю.  По  левую  сторону  оставалась  еще  одна,
последняя, дача. Ее не было видно из-за высокой белой стены, над  которой,
с той стороны,  возвышался  плотный  строй  тонких  запыленных  кипарисов,
похожих на длинные черно-серые веретена. Только  сквозь  широкие  чугунные
ворота,  похожие  своей  причудливой  резьбой  на  кружево,   можно   было
рассмотреть уголок свежего, точно  зеленый  яркий  шелк,  газона,  круглые
цветочные клумбы и вдали, на заднем  плане,  крытую  сквозную  аллею,  всю
обвитую густым виноградом. Посредине газона стоял садовник, поливавший  из
длинного рукава розы. Он прикрыл пальцем отверстие трубы,  и  от  этого  в
фонтане бесчисленных брызг солнце играло всеми цветами радуги.
   Дедушка собирался было пройти мимо, но, заглянув в ворота,  остановился
в недоумении.
   - Подожди-ка малость, Сергей, - окликнул он мальчика. - Никак, там люди
шевелятся? Вот так история. Сколько лет здесь хожу, - и никогда ни души. А
ну-ка, вали, брат Сергей!
   - "Дача Дружба",  посторонним  вход  строго  воспрещается,  -  прочитал
Сергей надпись,  искусно  выбитую  на  одном  из  столбов,  поддерживавших
ворота.
   - Дружба?.. - переспросил  неграмотный  дедушка.  -  Во-во!  Это  самое
настоящее слово - дружба. Весь день у нас заколодило, а уж тут мы с  тобой
возьмем. Это я носом чую, на манер как охотничий пес. Арто,  иси,  собачий
сын! Вали смело, Сережа. Ты меня всегда спрашивай: уж я все знаю!



   3

   Дорожки сада  были  усыпаны  ровным  крупным  гравием,  хрустевшим  под
ногами, а с боков обставлены большими розовыми раковинами. На клумбах, над
пестрым ковром из разноцветных трав, возвышались диковинные  яркие  цветы,
от которых сладко  благоухал  воздух.  В  водоемах  журчала  и  плескалась
прозрачная вода; из красивых ваз,  висевших  в  воздухе  между  деревьями,
спускались гирляндами вниз вьющиеся растения, а перед домом, на  мраморных
столбах, стояли два блестящие зеркальные  шара,  в  которых  странствующая
труппа отразилась вверх ногами, в смешном, изогнутом и растянутом виде.
   Перед балконом была большая утоптанная площадка.  Сергей  расстелил  на
ней свой коврик, а дедушка, установив шарманку на палке, уже  приготовился
вертеть ручку, как вдруг  неожиданное  и  странное  зрелище  привлекло  их
внимание.
   На  террасу  из  внутренних  комнат   выскочил   как   бомба,   издавая
пронзительные крики, мальчик лет  восьми  или  десяти.  Он  был  в  легком
матросском костюмчике, с обнаженными руками и голыми коленками.  Белокурые
волосы, все в крупных локонах, растрепались у  него  небрежно  по  плечам.
Следом за мальчиком выбежало еще шесть человек: две  женщины  в  фартуках;
старый толстый лакей во фраке, без усов и без бороды, но с длинными седыми
бакенбардами; сухопарая,  рыжая,  красноносая  девица  в  синем  клетчатом
платье; молодая, болезненного вида, но очень  красивая  дама  в  кружевном
голубом капоте и, наконец, толстый лысый господин в чесунчевой  паре  и  в
золотых очках. Все они были сильно встревожены,  махали  руками,  говорили
громко и даже  толкали  друг  друга.  Сразу  можно  было  догадаться,  что
причиной их  беспокойства  является  мальчик  в  матросском  костюме,  так
внезапно вылетевший на террасу.
   Между тем виновник этой суматохи, ни на  секунду  не  прекращая  своего
визга, с разбегу повалился животом на каменный пол, быстро перекатился  на
спину и с сильным ожесточением принялся дрыгать руками  и  ногами  во  все
стороны. Взрослые засуетились вокруг него. Старый лакей во фраке  прижимал
с умоляющим видом обе руки к накрахмаленной рубашке, тряс своими