у. "Ну,  так  и  так,
Блоха. Кто сей самый индивидум?" Блоха смеется: "Да кто же  иной,  как  не
Санька Мясник? Как ваше здоровье, Санечка? Давно ли к  нам  припожаловали?
Как вам фартило в Одестах?" Ну, уж тут Мясник  сдался.  "Берите,  говорит,
Леонтий Спиридонович, ваша  взяла,  от  вас  никуда  не  уйдешь.  Одолжите
папиросочку". Ну, конечно, я ему папироску дал. Я им  в  этом  никогда  не
отказываю из альтруизма.  Повели  раба  божьего.  А  на  Блоху  он  только
поглядел. И я подумал:  "Ну,  уж,  должно  быть,  Блохе  не  поздоровится.
Наверно, его Мясник пришьет".
   - Пришьет? -  шепотом,  с  ужасом,  с  подобострастием  и  уверенностью
спросила Генька.
   - Абсолютно пришьет. Амба. Этот такой!
   Он самодовольно прихлебнул из рюмки. Генька, которая  глядела  на  него
остановившимися испуганными глазами с таким вниманием, что даже рот у  нее
открылся и стал влажным, хлопнула себя руками по ляжкам.
   - Ах ты, боже ж мой! Какие ужасы! Ну, подумай только,  Клотильдочка!  И
ты не боялся, Леня?
   - Ну вот!.. Стану я всякой рвани бояться.
   Восторженное внимание женщин раззудило его, и он стал врать о том,  что
где-то на Васильевском острове студенты готовили бомбы, и о том,  как  ему
градоначальник поручил арестовать этих злоумышленников. А бомб там было  -
потом уж это оказалось - двенадцать тысяч штук. Если б все это взорвалось,
так не только что дома этого, а, пожалуй,  и  пол-Петербурга  не  осталось
бы...
   Дальше следовал захватывающий рассказ о  необычайном  героизме  Леньки,
который сам переоделся студентом, проник  в  "адскую  лабораторию",  подал
кому-то знак из окна и в один  миг  обезоружил  злодеев.  Одного  он  даже
схватил за рукав в тот самый момент, когда  тот  собирался  взорвать  кучу
бомб.
   Генька ахала, ужасалась, шлепала себя по ногам и то и дело обращалась к
Клотильде с восклицаниями:
   - Ах, ну  и  что  же  это  такое,  господи?  Нет,  ты  подумай  только.
Клотильдочка, какие подлецы эти студенты. Вот уж я их никогда не уважала.
   Наконец, совсем растроганная, очарованная своим любовником, она повисла
у него на шее и стала его громко целовать.
   - Ленечка, моя дуся! Даже страшно слушать!  И  как  это  ты  ничего  не
боишься?
   Он самодовольно взвинтил свой левый ус вверх и обронил небрежно:
   - Чего ж бояться? Раз умирать. За то и деньги получаю.
   Клотильду все время мучила ревнивая зависть к подруге, обладавшей таким
великолепным любовником. Она смутно подозревала, что  в  рассказах  Леньки
много вранья, а  между  тем  у  нее  было  сейчас  в  руках  нечто  совсем
необыкновенное, чего еще ни у кого не бывало  и  что  сразу  заставило  бы
потускнеть впечатление от Ленькиных  подвигов.  Она  колебалась  несколько
минут. Какой-то отголосок нежной жалости к Рыбникову еще удерживал ее.  Но
истерическое стремление блеснуть романтическим случаем взяло верх,  и  она
сказала тихо, глухим голосом:
   - А знаешь, Леня, что  я  тебе  хотела  сказать?  Вот  у  меня  сегодня
странный гость.
   - Мм? Думаешь, жулик? - спросил снисходительно Ленька.
   Генька обиделась.
   -  Что-о?  Это,  по-твоему,  жулик?  Тоже  скажешь!  Пьяный  офицеришка
какой-то.
   - Нет, ты не говори, - с деловой важностью перебил ее Ленька, - бывают,
которые и жулики офицерами переодеваются. Ну, так что ты  хотела  сказать,
Клотильда?
   Тогда она  рассказала  подробно,  обнаружив  большую,  мелочную,  чисто
женскую наблюдательность, обо всем, что касалось Рыбникова: о том, как его
называли генералом Куроки, об его японском лице, об его странной  нежности
и страстности, об его бреде  и,  наконец,  о  том,  как  он  сказал  слово
"банзай".
   - Слушай, ты не врешь? - спросил быстро Ленька, и в его  темных  глазах
зажглись острые искры.
   - Вот ей-богу! Не сойти мне с места! Да ты посмотри в замок - я  открою
ставню. Ну, вот - две капли воды - японец!
   Ленька встал, неторопливо, с серьезным видом, надел сюртук и  заботливо
ощупал левый внутренний карман.
   - Пойдем, - сказал он решительно. - С кем он приехал?
   Из всей  ночной  компании  остались  только  Карюков  и  Штральман.  Но
Карюкова не могли добудиться, а Штральман, с оплывшими  красными  глазами,
еще полупьяный, ворчал неразборчиво:
   - Какой офицер? Да черт с ним совсем. Подсел он к нам в  Буффе,  откуда
он взялся, никто не знает.
   Он тотчас стал одеваться, сердито сопя. Ленька извинился  и  вышел.  Он
уже успел разглядеть в  дверную  щелку  лицо  Рыбникова,  и  хотя  у  него
оставались кое-какие сомнения, но  он  был  хорошим  патриотом,  отличался
наглостью и не был лишен воображения. Он решил действовать на  свой  риск.
Через минуту он был уже на крыльце и давал тревожные свистки.



   7

   Рыбников внезапно проснулся,  точно  какой-то  властный  голос  крикнул
внутри его: встань! Полтора часа сна совершенно освежили его. Прежде всего
он подозрительно уставился на дверь: ему почудилось, что кто-то следил  за
ним оттуда пристальным взглядом. Потом он оглянулся  вокруг.  Ставня  была
полуоткрыта, и оттого в  комнате  можно  было  разглядеть  всякую  мелочь.
Женщина сидела напротив кровати у стола, безмолвная и  бледная,  глядя  на
него огромными светлыми глазами.
   - Что случилось? - спросил Рыбников тревожно.  -  Послушай,  что  здесь
случилось?
   Она не отвечала. Но подбородок у нее задрожал, и зубы застучали друг  о
друга.
   Недоверчивый,  жестокий  блеск  зажегся  в  глазах  офицера.  Он   весь
перегнулся вперед с кровати и наклонил ухо по направлению к двери.  Чьи-то
многочисленные шаги, очевидно непривычные к осторожности, приближались  по
коридору и вдруг затихли у двери.
   Рыбников мягким, беззвучным движением спрыгнул с  кровати  и  два  раза
повернул ключ. Тотчас же в дверь постучали. Женщина с криком  опрокинулась
головой на стол, закрыв лицо ладонями.
   В несколько минут штабс-капитан оделся. В двери опять постучали. С  ним
была только фуражка. Шашку и пальто он оставил внизу. Он  был  бледен,  но
совершенно спокоен, даже руки у него не дрожали, когда он одевался, и  все
движения его были  отчетливо-неторопливы  и  ловки.  Застегивая  последнюю
пуговицу сюртука, он подошел к женщине и с такой страшной  силой  сжал  ее
руку выше кисти, в запястье, что  у  нее  лицо  мгновенно  побагровело  от
крови, хлынувшей в голову.
   - Ты! - сказал он тихо, гневным шепотом, не разжимая челюстей.  -  Если
ты шевельнешься, крикнешь, я тебя убью!..
   В дверь снова постучались. И глухой голос произнес:
   - Господин, соблаговолите, пожалуйста, отворить.
   Теперь штабс-капитан не хромал больше. Он быстро и беззвучно подбежал к
окну, мягким, кошачьим движением вскочил на подоконник, отворил  ставни  и
одним толчком распахнул рамы. Внизу под ним белел мощеный  двор  с  чахлой
травой между  камнями  и  торчали  вверх  ветви  жидких  деревьев.  Он  не
колебался ни секунды, но в тот самый  момент,  когда  он,  сидя  боком  на
железной облицовке подоконника, опираясь в нее левой рукой  и  уже  свесив
вниз  одну  ногу,  готовился  сделать  всем  телом  толчок,  -  женщина  с
пронзительным криком кинулась  к  нему  и  ухватила  его  за  левую  руку.
Вырываясь, он сделал неловкое движение и вдруг с слабым, точно  удивленным
криком, неловко, нерасчетливо полетел вниз на камни.
   Почти одновременно ветхая дверь упала внутрь в комнату. Первым  вбежал,
задыхаясь, с оскаленными зубами и горящими глазами Ленька. За ним входили,
топоча и придерживая  левыми  руками  шашки,  огромные  городовые.  Увидав
открытое  окно  и  женщину,  которая,  уцепившись  за  раму,  визжала   не
переставая,  Ленька  быстро  понял  все,  что  здесь  произошло.  Он   был
безусловно смелым человеком и потому,  не  задумываясь,  не  произнеся  ни
слова, точно это заранее  входило  в  план  его  действий,  он  с  разбегу
выпрыгнул в окошко.
   Он упал в двух шагах от Рыбникова, который лежал  на  боку  неподвижно.
Несмотря на то, что у Леньки от  падения  гудело  в  голове,  несмотря  на
страшную боль, которую он ощущал в животе и пятках, он не  потерялся  и  в
один миг тяжело, всем телом навалился на штабс-капитана.
   - А-а! Вре-ошь! - хрипел он, тиская свою жертву с бешеным озлоблением.
   Штабс-капитан  не  сопротивлялся.   Глаза   его   горели   непримиримой
ненавистью, но  он  был  смертельно  бледен,  и  розовая  пена  пузырьками
выступала на краях его губ.
   - Не давите меня, - сказал он шепотом, - я сломал себе ногу.

   1905



    Александр Куприн.
    Гамбринус


 OCR: cepehada@aol.com


I
     Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России.  Хотя она
и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно
благодаря ее подземному расположению. Часто посетитель, даже близко знакомый
и  хорошо  принятый  в  Гамбринусе,  умудрялся  миновать  это  замечательное
заведение и, только пройдя две-три соседние лавки, возвращался назад.
     Вывески  совсем  не  было. Прямо  с  тротуара входили в  узкую,  всегда
открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных
ступеней, избитых и искревленных многими миллионами тяжелых сапог.Над концом
лестницы  в  простенке  красовалось  горельефное  раскрашенное   изображение
славного    покровителя   пивного   дела,   короля   Гамбринуса,   величиной
прибизительно  в  два  человеческих  роста.   Вероятно,   это   скульптурное
произведение  было  первой работой  начинающего  любителя  и казалось  грубо
исполненным из  оканемелых  кусков  ноздреватой  губки, но  красный  камзол,
горностаевая мантия,  золотая корона и высоко  поднятая  кружка со стекающей
вниз белой пеной не оставляли никакого сомнения, что перед посетителем - сам
великий король пивоварения.
     Пивная состояла из двух длинных, но чрезвычайно низких сводчатых зал. С
каменных стен всегда  сочилась белыми струйками подземная влага и сверкала в
огне  газовых рожков, которые горели денно о нощно, потому что в пивной окон
совсем  не было. На сводах,  однако, можно было  достаточно  ясно  различить
следы  занимательной стенной  живописи.  На одной  картине пировала  большая
компания  немецких  молодчиков,  в охотничьих  зеленых  куртках, в шляпах  с
тетеревиными перьями, с  ружьями за  плечами. Все  они, обернувшись  лицом к
пивной зале, приветствовали публику протянутыми кружками, а двое обнимали за
талию дебелых  девиц,  служащих при  сельском кабачке, а может  быть дочерей
доброго  фермера.  На другой стене  изображался великосветский пикник времен
первой  половины  XVIII столетия;  графини и  виконты в напудренных  париках
жеманно резвятся на  зеленом  лугу  с  барашками, а  рядом  под развесистыми
ивами, -  пруд с лебедями, которых грациозно кормят кавалеры и дамы, сидящие
в  золотой скорлупе. Следующая картинка представляла  внутренность хохлацкой
хаты и семью счастливых малороссиян, пляшущих гопака со штофами в руках. Еще
дальше  красовалась большая  бочка, и на  ней,  увитые виноградом и листьями
хмеля, два безобразно толстые  амуры с  красными  лицами,  жирными губами  и
бесстыдно  маслеными глазами  чокаются  плоскими бокалами.  Во  второй зале,
отделенной от первой полукруглой  аркой, шли  картины  из лягушечьей  жизни:
лягушки  пьют  пиво  в  зеленом болоте, лягушки охотятся  на  стрекоз  среди
густого камыша, играют струнный квартет, дерутся на  шпагах  и.т.д. Очевидно
стены расписывал иностранный мастер.
     Вместо столов  были  расставлены  на полу,  густо  усыпанном  опилками,
тяжелые  дубовые  бочки; вместо стульев  -  маленькие бочоночки. Направо  от
входа возвышалась  небольшая эстрада, а на  ней стояло пианино. Здесь каждый
вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения
гостей музыкант Сашка - еврей, - кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек,
с  наружностью  облезлой  обезьяны,  неопределенных  лет.  Проходили   года,
сменялись лакеи в  кожанных нарукавниках, сменялись поставщики  и развозщики
пива, сменялись сами хозяева,  но Сашка неизменно каждый вечер к шести часам
уже  сидел  на  своей  эстраде  со скрипкой в руках и с маленькой  беленькой
собачкой на коленях, а к часу ночи уходил из  Гамбринуса в сопровождении той
же собачки Белочки, едва держась на ногах от выпитого пива.
     Впрочем, было в Гамбринусе  и другое несменяемое лицо - буфетчица мадам
Иванова, -  полная, старая женщина,  которая  от  беспрерывного пребывания в
сыром пивном подземелье походила на  бледных ленивых рыб, населяющих глубину
морских гротов. Как  капитан корабля из  рубки, она с высоты своей  буфетной
стойки безмолвно распоряжалась прислугой и все время курила, держа  папиросу
в  правом углу рта и  щуря  от дыма правый  глаз.  Голос  ее редко удавалось
слышать, а на поклоны она отвечала всегда одинаковой бесцветной улыбкой.


II
     Громадный  порт, один  из самых  больших торговых портов  мира,  всегда
бывал переполнен судами. В него заходили темно-ржавые гигантские броненосцы.
В  нем  грузились  идя  на  Дальний  Восток,  желтые  толстотрубые  пароходы
Добровольного  флота поголощавшие ежедневно длинные  поезда с  товарами  или
тысячи арестантов. Весной и  осенью  здесь  развевались сотни флагов со всех
концов  земного шара, и с утра до  вечера  раздавалась команда  и ругань  на
всевозможных  языках.  От  судов  к  бесчисленным  пакгаузам  и  обратно  по
колеблющимся  сходням сновали  грузчики:  русские  босяки, оборванные, почти
оголенные, с пьяными, раздутыми лицами, смуглые турки  в грязных чалмах  и в
широких    до    колен,    но    обтянутых    вокруг    голени    шароварах,
коренастыемускулистые  персы,  с  волосами  и  ногтями,  окрашенными хной  в
огненно-морковный цвет.Часто в порт заходили прелестные издали двух- и  трех
мачтовые итальянские шхуны со своими  правильными этажами  парусов - чистых,
белых  и  упругих, как  груди молодых женщин; показываясь  из-за  маяка, эти
стройные корабли представлялись - особенно в ясные весенние утра - чудесными
белыми видениями, плывущими не по  воде, а по воздуху, выше горизонта. Здесь
месяцами  раскачивались в грязно-зеленой портовой воде, среди мусора, яичной
скорлупы,  арбузных   корок   и  стад  белых   морских  чаек,   высоковерхие
анатолийские  кочермы  и  трапезондские  фелюги, с  их странной  раскраской,
резьбой   и    причудливыми   орнаментами.    Сюда   изредка   заплывали   и
какие-тодиковенные узкие суда, под черными просмоленными парусами, с грязной
тряпкой вместо  флага;  обогнув мол и  чуть-чуть не черкнув  об него бортом,
такое  судно  ,  все  накренившись набок ине  умеряя хода, влетало  в  любую
гавань, приставало среди разноязычной  руготни, проклятий и угроз к  первому
попавшемуся  молу, где матросы его, -  совершенно голые, бронзовые маленькие
люди, -  издавая  гортанный клекот,  с непостижимой быстротой убирали рваные
паруса,  и мгновенно грязное, таинственное судно делалось как мертвое. И так
же загадочно,  темной  ночью, не  зажигая  огней, оно  беззвучно исчезало из
порта.  Весь  залив  по  ночам  кишел  легкими   лодочками  контрабандистов.
Окрестные  и дальние рыбаки  свозили в  город рыбу: весною -  мелкую  камсу,
миллионами наполнявшую  доверхуих баркасы, летом - уродливую камбалу, осенью
- макрель,  жирную  кефаль и  устрицы, а  зимой -  десяти- и двадцатипудовую
белугу, выловленную часто  с большой опасностью для жизни за  много верст от
берега.
     Все эти  люди  - матросы разных наций, рыбаки,  кочегары, веселые юнги,
портовые   воры,   машинисты,   рабочие,  лодочники,   грузчики,   водолазы,
контрабандисты, - все они были молоды, здоровы  и пропитаны  крепким запахом
моря и рыбы, знали тяжесть труда, любили ужас  и прелесть ежедневного риска,
ценили выше всего силу, молодчество, задор и хлесткость крепкого слова, а на
суше предавались с диким наслаждением разгулу, пьянству и дракам. По вечерам
огни большого города,  взбегавшие  высоко наверх, манили  их, как  волшебные
светящиеся глаза, всегда обещая что-то новое,  радостное, еще не испытанное,
и всегда обманывая.
     Город  соединялся с  портом  узкими,  крутыми, коленчатыми улицами,  по
которым  порядочные  люди  избегали  ходить  ночью.  На  каждом  шагу  здесь
попадались ночлежные дома с грязнымии, забранными решеткой окнами, с мрачным
светом  одинокой лампы  внутри. Еще чаще  встречались лавки, в которых можно
было продать ссебя всю одежду  вплоть  до купальной матросской сетки и вновь
одеться  в любой морской костюм.  Здесь  также было  много  пивных,  таверн,
кухмистерских и трактиров с выразительными вывесками на всех языках и немало
явных  и  тайных   публичных  домов,   с  порогов  которых  по  ночам  грубо
размалеванные женщины  зазывали  сиплыми голосами  матросов.  Были греческие
кофейни, где играли в домино  и в  шестьдесят шесть, и турецкие  кофейни,  с
приборами  для  курения  наргиле  и с  ночлегом  за  пятачок; были восточные
кабачки  в  которых  продавали  улиток, петалиди,  креветок,  миди,  больших
бородавчатых  чернильных  каракатиц  и  другую  морскую  гадость. Где-то  на
чердаках  и в  подвалах,  за  глухими ставнями, ютились игорные  притоны,  в
которых  штосс и баккара часто кончались распоротым животом или проломленным
черепом, и тут же рядом  за  углом,  иногда в  соседней каморке,  можно было
спустить  любую краденую  вещь,  от  бриллиантового браслета до  серебряного
креста и от тюка с лионским бархатом до казенной матросской шинели.
     Эти  крутые  узкие  улицы, черные  от  угольной  пыли,  к  ночи  всегда
становились липкими и зловонными,  точно они потели в кошмарном  сне. И  они
походили  на  сточные  канавы  или  на  грязные  кишки,  по которым  большой
международный  город  извргал  в море все  свои  отбросы,  всю  свою  гниль,
мерзость и порок, заражая им крепкие мускулистые тела и простые души.
     Здешние буйные  обитатели  редко  подымались наверх  в нарядный, всегда
праздничный  город с его зеркальными стеклами,  гордыми памятниками, сиянием
электричества, асфальтовыми тротуарами, аллеями белой акации, велчественными
полицейскими, со  всей показной чистотой и  благоустройством.  Но  каждый из
них, прежде чем  расшвырять  по  ветру  свои  трудовые,  засаленные  рваные,
разбухшие рублевки, непременно посещал Гамбринус. Это было освященно древним
обычаем,  хотя для  этого  и  приходилось  под  прикрытием  вечернего  мрака
пробираться в самый центр города.
     Многие,  правда,  совсем  не  знали  мудреного  имени славного  пивного
короля. Просто кто-нибудь предлагал:
     - Идем к Сашке?
     А другие отвечали:
     - Есть! Так держать.
     И все вместе уже говорили:
     - Вира!
     Нет ничего удивительного,  что  среди  портовых  и морских  людей Сашка
пользовался  большим почетом и известностью, чем, например, местный архиерей
или губернатор. И, без сомнения,  если  не  его  имя, то его живое обезьянье
лицо и его скрипка вспоминались изредка в Сиднее и  в Плимуте,  так же как в
Нью-Йорке, во  Владивостоке, в  Константинополе и на Цейлоне, не  считая уже
всех  заливов  и бухт Черного моря, где  водилось множество почитателей  его
таланта из числа отважных рыбаков.


III
     Обыкновенно Сашка  приходил в Гамбринус в те часы, когда там еще никого
не было, кроме одного-двух случайных  посетителей. В залахв это время  стоял
густой и кислый  запах вчерашнего пива  и было  темновато,  потому что  днем
берегли газ. В жаркие июльские дни, когда каменный город изнывалот  солнца и
глох от уличной трескотни, здесь приятно чувствовалась тишина и прохлада.
     Сашка  подходил к  прилавку, здоровался с мадам Ивановой и выпивал свою
первую кружку пива. Иногда буфетчица просила:
     - Саша, сыграйте что-нибудь!
     - Что прикажете  вам  сыграть, мадам  Иванова?  - любезно  осведомлялся
Сашка, который всегда был с ней изысканно любезен.
     - Что-нибудь свое...
     Он  садился  на  обычное  место  налево  от  пианино и  играл  какие-то
странные, длительные,  тоскливые  пьесы. Становилось  как-то  сонно и тихо в