лаешь
- долг, присяга - идешь! А сам читаешь про себя: "Отче  наш,  иже  еси  на
небеси, да святится имя твое, да приидет  царствие  твое,  да  будет  воля
твоя, яко на небеси..."
   И он дочитал до  самого  конца  всю  молитву,  старательно  отчеканивая
каждый звук.
   "Шпион!" - решил Щавинский.
   Но он не хотел оставить свое подозрение на  половине.  Несколько  часов
подряд он продолжал  испытывать  и  терзать  штабс-капитана.  В  отдельном
кабинете, за обедом, он говорил, нагибаясь через стол за стаканом  вина  и
глядя Рыбникову в самые зрачки:
   - Слушайте, капитан, теперь нас никто не слышит, и... я не знаю,  какое
вам дать честное слово, что никто в мире не узнает о  нашем  разговоре.  Я
совсем бесповоротно, я глубоко убежден, что вы - японец.
   Рыбников опять хлопнул себя по груди кулаком.
   - Я штабе...
   - Нет, нет, оставим эти выходки. Своего лица вы не спрячете, как вы  ни
умны. Очертание скул, разрез глаз,  этот  характерный  череп,  цвет  кожи,
редкая и жесткая растительность на лице, все, все несомненно указывает  на
вашу принадлежность к желтой расе. Но вы в безопасности. Я  не  донесу  на
вас, что бы мне за это ни обещали, чем бы мне ни угрожали за молчание. Уже
по одному тому я не сделаю вам вреда, что все мое сердце полно бесконечным
уважением перед вашей удивительной смелостью, я скажу даже больше -  полно
благоговением,  -  ужасом,  если  хотите.  Я,  -  а   ведь   я   писатель,
следовательно человек с воображением и фантазией, - я не  могу  себе  даже
представить, как это возможно решиться: за десятки тысяч верст от  родины,
в городе, полном ненавидящими врагами, ежеминутно рискуя  жизнью,  -  ведь
вас повесят без всякого суда, если вы попадетесь, не так  ли?  -  и  вдруг
разгуливать в мундире офицера, втесываться без разбора во всякие компании,
вести самые рискованные разговоры! Ведь маленькая ошибка, оговорка погубит
вас в одну секунду. Вот, полчаса тому  назад,  вы  вместо  слова  рукопись
сказали - манускрипт. Пустяк, а очень характерный. Армейский штабс-капитан
никогда не употребит этого слова применительно к современной  рукописи,  а
только к архивной  или  к  особенно  торжественной.  Он  даже  не  скажет:
рукопись, а сочинение. Но это пустяки. Главное, я не могу постигнуть этого
постоянного напряжения ума и воли, этой дьявольской  траты  душевных  сил.
Разучиться думать по-японски, совсем  забыть  свое  имя,  отожествиться  с
другой личностью. Нет, нет, это  положительно  выше  всякого  героизма,  о
котором нам говорили в школах. Милый мой, не лукавьте со днюю. Клянусь,  я
не враг вам.
   Он говорил это совсем искренно, весь воспламененный и растроганный  тем
героическим образом, который ему рисовало воображение. Но штабс-капитан не
шел и на лесть. Он слушал его, глядя слегка прищуренными глазами в  бокал,
который  он  тихо  двигал  но  скатерти,  и  углы  его  синих  губ  нервно
передергивались. И  в  лице  его  Щавинский  узнавал  все  ту  же  скрытую
насмешку, ту же упорную,  глубокую,  неугасимую  ненависть,  особую,  быть
может,  никогда  не   постижимую   для   европейца,   ненависть   мудрого,
очеловеченного, культурного, вежливого зверя к существу другой породы.
   - Э, бросьте вы, благодетель, - возразил небрежно Рыбников. - Ну его  к
дьяволу! Меня и в полку дразнили  японцем.  Что  там!  Я  -  штабс-капитан
Рыбников. Знаете, есть русская поговорка: рожа овечья, а душа человечья. А
вот я расскажу вам, у нас в полку был однажды случай...
   - А вы в каком полку служили? - внезапно спросил Щавинский.
   Но штабс-капитан как будто  не  расслышал.  Он  начал  рассказывать  те
старые, заезженные, похабные анекдоты, которые рассказываются  в  лагерях,
на маневрах, в казармах. И Щавинский почувствовал невольную обиду.
   Один раз, уже вечером, сидя на извозчике, Щавинский обнял его за талию,
притянул к себе и сказал вполголоса:
   - Капитан... нет, не капитан, а, наверное, полковник, иначе бы  вам  не
дали такого серьезного поручения. Итак, скажем, полковник:  я  преклоняюсь
пред вашей отвагой, то есть, я хочу сказать, перед безграничным  мужеством
японского народа. Иногда, когда я читаю или  думаю  об  единичных  случаях
вашей чертовской  храбрости  и  презрения  к  смерти,  я  испытываю  дрожь
восторга. Какая, например, бессмертная красота и божественная  дерзость  в
поступке этого командира  расстрелянного  судна,  который  на  предложение
сдаться молча закурил папироску и с папироской в зубах пошел ко дну. Какая
необъятная сила и какое  восхитительное  презрение  к  врагам!  А  морские
кадеты, которые на брандерах пошли на верную смерть с такой радостью,  как
будто они отправились на бал? А помните, как какой-то  лейтенант  -  один,
совсем один, - пробуксировал на лодке торпеду к окончанию  порт-артурского
мола? Его осветили прожекторами, и от него с его торпедой осталось  только
большое кровавое пятно на бетонной стене, но на другой же день все мичманы
и лейтенанты японского флота засыпали адмирала Того  прошениями,  где  они
вызывались повторить  тот  же  безумный  подвиг.  Что  за  герои!  Но  еще
великолепнее приказ Того о том, чтобы подчиненные ему офицеры не смели так
рисковать своей жизнью, которая принадлежит не им, а отечеству. Ах,  черт,
красиво!
   - По какой это мы улице едем? - прервал его Рыбников и зевнул. -  После
маньчжурских сопок я совсем  забыл  ориентироваться  на  улице.  У  нас  в
Харбине...
   Но увлекшийся Щавинский продолжал, не слушая его:
   - Помните вы случай, когда офицер, взятый в плен, разбил себе голову  о
камень? Но что всего изумительнее - это подписи самураев. Вы, конечно,  не
слыхали об этом, господин штабс-капитан Рыбников? -  спросил  Щавинский  с
язвительным подчеркиванием. - Ну да, понятно, не слыхали... Генерал  Ноги,
видите ли,  вызвал  охотников  идти  в  первой  колонне  на  ночной  штурм
порт-артурских укреплений. Почти весь отряд вызвался на это дело,  на  эту
почетную смерть. И так как их  оказалось  слишком  много  и  так  как  они
торопились друг перед другом попасть на смерть, то  они  просили  об  этом
письменно,  и  некоторые  из  них,  по  древнему  обычаю,  отрубали   себе
указательный палец левой руки и прикладывали его к подписи в виде кровавой
печати. Это делали самураи!
   - Самураи! - повторил Рыбников глухо.
   В горле у него  что-то  точно  оборвалось  и  захлестнулось.  Щавинский
быстро оглядел его в профиль. Неожиданное, невиданное до сих пор выражение
нежной  мягкости   легло   вокруг   рта   и   на   дрогнувшем   подбородке
штабс-капитана, и глаза его засияли тем теплым, дрожащим  светом,  который
светится сквозь внезапные непроливающиеся слезы. Но он тотчас же справился
с собой, на секунду зажмурился, потом повернул к Щавинскому  простодушное,
бессмысленное  лицо  и   вдруг   выругался   скверным,   длинным   русским
ругательством.
   - Капитан, капитан, что это с вами?  -  воскликнул  Щавинский  почти  в
испуге.
   - Это все в газетах наврали, - сказал Рыбников небрежно, - наш  русский
солдатик ничем не хуже. Но, конечно, есть разница.  Они  дерутся  за  свою
жизнь, за славу, за самостоятельность, а мы  почему  ввязались?  Никто  не
знает! Черт знает почему! Не было печали - черти накачали,  как  говорится
по-русски. Что? Не верно? Ха-ха-ха.
   На бегах Щавинского несколько отвлекла игра, и  он  не  мог  все  время
следить за штабс-капитаном. Но в антрактах между  заездами  он  видел  его
изредка то на одной, то на другой трибуне, вверху, внизу, в буфете и около
касс. В этот день слово Цусима было  у  всех  на  языке  -  у  игроков,  у
наездников, у букмекеров,  даже  у  всех  таинственных  рваных  личностей,
обыкновенно неизбежных на бегах. Это слово произносили и  в  насмешку  над
выдохшейся лошадью, и в досаде на проигрыш, и с равнодушным  смехом,  и  с
горечью.  Кое-где  говорили  страстно.  И  Щавинский  видел  издали,   как
штабс-капитан с его доверчивой, развязной и пьяноватой манерой  заводил  с
кем-то споры, жал кому-то руки, хлопал кого-то по  плечам.  Его  маленькая
прихрамывающая фигура мелькала повсюду.
   С бегов  поехали  в  ресторан,  а  оттуда  на  квартиру  к  Щавинскому.
Фельетонист  немного  стыдился  своей  роли   добровольного   сыщика,   но
чувствовал, что не в силах отстать от нее,  хотя  у  него  уже  начиналась
усталость и головная боль от  этой  тайной,  напряженной  борьбы  с  чужой
душою. Убедившись, что лесть ему не помогала, он теперь  пробовал  довести
штабс-капитана до откровенности, дразня  и  возбуждая  его  патриотические
чувства.
   - Да, но все-таки жаль мне бедных макаков! - говорил он  с  ироническим
сожалением. - Что там ни рассказывай, а Япония в этой войне истощила  весь
свой национальный гений. Она, по-моему, похожа на  худенького,  тщедушного
человека, который в экстазе и опьянении или от хвастовства взял  и  поднял
спиною двадцать пудов, надорвал себе живот  и  вот  уже  начинает  умирать
медленной смертью. Россия, видите, это совсем особая страна - это  колосс.
Для нее  маньчжурские  поражения  все  равно  что  кровесосные  банки  для
полнокровного человека. Вот увидите, как она поправится и  зацветет  после
войны. А Япония захиреет и умрет. Она надорвалась. Пусть мне  не  говорят,
что там культура, общая грамотность, европейская техника. Все-таки в конце
концов  японец  -  азиат,  получеловек,  полуобезьяна.  Он   и   по   типу
приближается к обезьяне так  же,  как  бушмен,  туарег  и  ботокуд.  Стоит
обратить внимание на камперов угол его лица. Одним словом - макаки. И  нас
победила вовсе не ваша  культура  или  политическая  молодость,  а  просто
какая-то сумасшедшая вспышка,  эпилептический  припадок.  Вы  знаете,  что
такое  raptus,  припадок  бешенства?  Слабая  женщина  разрывает  цепи   и
разбрасывает здоровенных мужчин, как щепки. На другой день она не в  силах
поднять руку. Так и  Япония.  Поверьте,  после  ее  героического  припадка
наступит бессилие, маразм. Но, конечно, раньше она  пройдет  через  полосу
национального хвастовства, оскорбительной военщины и безумного шовинизма.
   - Вер-р-но! - кричал на это штабс-капитан Рыбников в дурацком восторге.
- Что верно, то верно. Вашу  руку,  мусье  писатель.  Сразу  видно  умного
человека.
   Он хрипло хохотал, отплевывался, хлопал Щавинского по коленам, тряс его
за руку. И Щавинскому вдруг стало стыдно за себя и за свои  тайные  приемы
проницательного сердцеведа.
   "А что, если я ошибаюсь и этот Рыбников - самый что ни  на  есть  истый
распехотный армейский пропойца? Фу-ты, черт! Да  нет,  это  невозможно.  И
если возможно, то боже мой, каким дураком я себя веду!"
   У себя на квартире он показал штабс-капитану свою библиотеку, коллекцию
старинного фарфора, редкие гравюры и двух породистых сибирских лаек.  Жены
его - маленькой опереточной артистки - не было в городе.
   Рыбников разглядывал все это с вежливым, но безучастным любопытством, в
котором хозяину казалось даже нечто похожее на  скуку,  даже  на  холодное
презрение. Между прочим, Рыбников открыл книжку какого-то журнала и прочел
из нее вслух несколько строчек.
   "Это он, однако, сделал ошибку!" - подумал Щавинский, когда услышал его
чтение, чрезвычайно правильное,  но  деревянное,  с  преувеличенно  точным
произношением каждой буквы, каким щеголяют первые ученики, изучающие чужой
язык. Но, должно быть, Рыбников и  сам  это  заметил,  потому  что  вскоре
захлопнул книжку и спросил:
   - Вы ведь сами писатель?
   - Да... немного...
   - А вы в каких газетах пишете?
   Щавинский назвал. Этот вопрос Рыбников предлагал ему за нынешний день в
шестой раз.
   - Ах, да, да, да. Я позабыл, я  уже  спрашивал.  Знаете  что,  господин
писатель?
   - Именно?
   - Сделаем с вами так: вы пишите, а  я  буду  диктовать...  То  есть  не
диктовать... О  нет,  я  никогда  не  посмею.  -  Рыбников  потер  руки  и
закланялся торопливо. - Вы, конечно, будете излагать сами, а  я  вам  буду
только давать мысли и некоторые... как бы выразиться... мемуары  о  войне.
Ах, сколько у меня интересного материала!..
   Щавинский сел боком на  стол  и  посмотрел  на  штабс-капитана,  лукаво
прищурив один глаз.
   - И, конечно, упомянуть вашу фамилию?
   - А что же? Можете. Я ничего не имею против. Так и упомяните:  сведения
эти любезно сообщены штабс-капитаном Рыбниковым, только что вернувшимся  с
театра военных действий.
   - Так-с, чудесно-с. Это вам для чего же?
   - Что такое?
   - Да вот непременно, чтобы  вашу  фамилию?  Или  это  вам  нужно  будет
впоследствии для отчета? Что  вот,  мол,  инспирировал  русские  газеты?..
Какой я ловкий мужчина? А?
   Но штабс-капитан, по своему обыкновению, ушел от прямого ответа.
   - А может быть, у вас нет времени? Заняты другой работой? Тогда - и  ну
их  к  черту,  эти  воспоминания.  Всего  не  перепишешь,  что  было.  Как
говорится: жизнь пережить - не поле перейти.  Что?  Не  правду  я  говорю?
Ха-ха-ха!
   В это время Щавинскому пришла в  голову  интересная  затея.  У  него  в
кабинете стоял большой белый стол  из  некрашеного  ясеневого  дерева.  На
чистой, нежной доске этого стола все знакомые  Щавинского  оставляли  свои
автографы в виде афоризмов, стихов, рисунков и даже  музыкальных  нот.  Он
сказал Рыбникову:
   - Смотрите, вот мой альбом, господин капитан. Не  напишете  ли  вы  мне
что-нибудь на память о нашем приятном  (Щавинский  учтиво  поклонился)  и,
смею льстить себя надеждой, не кратковременном знакомстве?
   - Отчего же,  я  с  удовольствием,  -  охотно  согласился  Рыбников.  -
Что-нибудь из Пушкина или из Гоголя?
   - Нет... уж лучше что-нибудь сами.
   - Сам? Отлично.
   Он взял перо, обмакнул, подумал и  приготовился  писать.  Но  Щавинский
вдруг остановил его:
   - Мы с вами вот как сделаем  лучше.  Нате  вам  четвертушку  бумаги,  а
здесь, в  коробочке,  кнопки.  Прошу  вас,  напишите  что-нибудь  особенно
интересное, а потом закройте бумагой и прижмите по углам кнопками.  Я  даю
вам честное слово, честное слово писателя, что в продолжение двух  месяцев
я не притронусь к этой бумажке и не буду глядеть,  что  вы  там  написали.
Идет? Ну, так пишите. Я нарочно уйду, чтоб вам не мешать.
   Через пять минут Рыбников крикнул ему:
   - Пожалуйте!
   - Готово? - спросил Щавинский, входя.
   Рыбников вытянулся, приложил руку ко лбу, как отдают честь,  и  гаркнул
по-солдатски:
   - Так точно, ваше благородие.
   - Спасибо! Ну, а теперь поедем в Буфф или  еще  куда-нибудь,  -  сказал
Щавинский. - Там будет видно. Я вас сегодня целый день не отпущу от  себя,
капитан.
   - С моим превеликим удовольствием, -  сказал  хриплым  басом  Рыбников,
щелкая каблуками.
   И подняв кверху плечи, он лихо расправил в одну и другую сторону усы.
   Но Щавинский невольно обманул штабс-капитана и не сдержал своего слова.
В последний момент, перед уходом из  дома,  фельетонист  спохватился,  что
забыл в кабинете свой портсигар, и  пошел  за  ним,  оставив  Рыбникова  в
передней. Белый листок бумаги, аккуратно приколотый  кнопками,  раздразнил
его любопытство. Он не устоял перед соблазном, обернулся по-воровски назад
и, отогнув бумагу,  быстро  прочитал  слова,  написанные  тонким,  четким,
необыкновенно изящным почерком:
   "Хоть ты Иванов 7-й, а дурак!.."



   4

   Много позднее  полуночи  они  выходили  из  загородного  кафешантана  в
компании известного опереточного комика Женина-Лирского, молодого товарища
прокурора Сашки Штральмана, который  был  известен  повсюду  в  Петербурге
своим несравненным уменьем рассказывать смешные сценки  на  злобу  дня,  и
покровителя искусств - купеческого сына Карюкова.
   Было не светло и не темно. Стояла теплая, белая, прозрачная ночь  с  ее
нежными переливчатыми красками, с перламутровой  водой  в  тихих  каналах,
четко отражавших серый камень набережной и неподвижную зелень деревьев,  с
бледным, точно утомленным бессонницей небом и со спящими облаками на небе,
длинными, тонкими, пушистыми, как клочья растрепанной ваты.
   - Куда ж мы поедем? - спросил Щавинский, останавливаясь у ворот сада. -
Маршал Ояма! Ваше просвещенное мнение?
   Все  пятеро  замешкались  на  тротуаре.  Ими  овладел  момент   обычной
предутренней  нерешительности,  когда  в   закутивших   людях   физическая
усталость борется с непреодолимым раздражающим стремленьем к новым  пряным
впечатлениям. Из сада непрерывно  выходили  посетители,  смеясь,  напевая,
звонко шаркая ногами по сухим белым  плитам.  Торопливой  походкой,  смело
свистя шелком нижних юбок, выбегали шансонетные певицы в огромных  шляпах,
с дрожащими брильянтами в  ушах,  в  сопровождении  щеголеватых  мужчин  в
светлых  костюмах,  украшенных   бутоньерками.   Эти   дамы,   почтительно
подсаживаемые швейцарами, впархивали в экипажи и  в  пыхтящие  автомобили,
непринужденно расправляли вокруг  своих  ног  платья  и  быстро  уносились
вперед, придерживая рукой передний край шляпы. Хористки и  садовые  певицы
высшего разбора разъезжались на простых извозчиках,  сидя  с  мужчиной  по
одной и по две. Другие - обыкновенные, панельные проститутки - шныряли тут
же около деревянного забора, приставая к тем мужчинам, которые расходились
пешком, и в особенности к пьяным. Их лица в светлом, белом сумраке майской
ночи казались, точно грубые  маски,  голубыми  от  белил,  рдели  пунцовым
румянцем и поражали  глаз  чернотой,  толщиной  и  необычайной  круглостью
бровей; но тем жалче из-под этих наивно ярких красок выглядывала  желтизна
морщинистых висков, худоба жилистых шей и ожирелость дряблых  подбородков.
Двое конных городовых, непристойно ругаясь, то  и  дело  наезжали  на  них
опененными мордами своих лошадей, от чего девицы  визжали,  разбегались  и
хватались за рукава прохожих.  У  решетки,  ограждающей  канал,  толпилось
человек двадцать - там  происходил  обычный  утренний  скандал.  Мертвецки
пьяный безусый офицерик буянил и делал вид, что хочет  вытащить  шашку,  а
городовой о чем-то его упрашивал убедительным фальцетом, прилагая  руку  к
сердцу. Какая-то юркая, темная и нетрезвая личность  в  картузе  с  рваным
козырьком говорила слащаво и подобострастно: "Ваше благородие, плюньте  на
их, не стоит вам  внимать  обращение.  Лучше  вы  вдарьте  мине  в  морду,
позвольте, я вам  ручку  поцелую,  ваше  благородие".  А  в  задних  рядах
сухопарый и суровый джентльмен,  у  которого  из-под  надвинутого  на  нос
котелка виднелись только толстые черные усы, гудел невнятным басом:  "Чего
ему в зубы смотреть! В воду его, и крышка!"
   - А в самом деле, майор Фукушима, - сказал актер. -  Надо  же  достойно
заключить день нашего приятного знакомства. Поедемте  к  девочкам.  Сашка,
куда?
   - К Берте? - ответил вопросом Штральман.
   Рыбников захихикал и с веселой суетливостью потер руки.
   - К женщинам? А что ж, за компанию - говорит русская пословица - и  жид
удавился. Куда люди, туда мы. Что, не правда? Ехать  так  ехать  -  сказал
попугай. Что? Ха-ха-ха!
   С этими молодыми людьми его познакомил  Щавинский,  и  они  все  вместе
ужинали в кафешантане, слушали румын и  пили  шампанское  и  ликеры.  Одно
время им казалось смешным называть  Рыбникова  фамилиями  разных  японских
полководцев, тем более  что  добродушие  штабс-капитана,  по-видимому,  не
имело границ. Эту грубую и фамильярную игру начал  Щавинский.  Правда,  он
чувствовал по временам, что поступает по отношению к Рыбникову  некрасиво,
даже, пожалуй, предательски. Но он успокаивал свою  совесть  тем,  что  ни
разу не высказал вслух своих подозрений,  а  его  знакомым  они  вовсе  не
приходили в голову.
   В начале вечера он наблюдал за Рыбниковым. Штабс-капитан был  шумнее  и
болтливее всех: он ежеминутно чокался, вскакивал, садился,  разливал  вино
по скатерти, закуривал папиросу не тем концом. Однако  Щавинский  заметил,
что пил он очень мало.
   Рыбникову опять пришлось ехать на  извозчике  вместе  с  фельетонистом.
Щавинский почти не был пьян - он вообще отличался большой выносливостью  в
кутежах, но голо