одна  сторона  скверной
монеты, и осталась только ходячая кличка "Матаня", под  которой  его  знал
весь Петербург. Про мрачного Свищева, писавшего фельетончики  "По  камерам
мировых  судей",  говорили  в  виде  дружеской  шутки:   "Свищев   крупный
шантажист,  он  меньше  трех  рублен  не  берет".  Спавший  же  на  диване
длинноволосый поэт Пеструхин поддерживал свое утлое и пьяное существование
тем,  что  воспевал  в  лирических  стихах  царские  дни  и   двунадесятые
праздники. Были и другие, не менее крупные имена: специалисты по городским
делам, по пожарам, по трупам, по открытиям и закрытиям садов.
   Длинный, вихрястый, угреватый Матаня сказал:
   -  Программу  вам  сейчас  принесут,  Владимир  Иванович.  А   покамест
рекомендую вашему вниманию храброго штабс-капитана. Только что вернулся  с
Дальнего Востока, где, можно сказать, разбивал в пух и  прах  желтолицего,
косоглазого и коварного врага. Ну-с, генерал, валяйте дальше.
   Офицер прокашлялся и сплюнул вбок на пол.
   "Хам!" - подумал Щавинский, поморщившись.
   - Русский солдат - это,  брат,  не  фунт  изюму!  -  воскликнул  хрипло
Рыбников,  громыхая  шашкой.  -  Чудо-богатыри,  как  говорил  бессмертный
Суворов. Что? Не правду я говорю? Одним словом... Но скажу вам откровенно:
начальство наше на Востоке не годится ни к черту!  Знаете  известную  нашу
поговорку: каков поп, таков приход. Что? Не верно? Воруют, играют в карты,
завели любовниц... А ведь известно: где черт не поможет, бабу пошлет.
   - Вы, генерал, что-то о съемках начали, - напомнил Матаня.
   - Ага, о съемках. Мерси. Голова у меня... Дер-р-балызнул я  сегодня.  -
Рыбников метнул быстрый острый взгляд на Щавинского. -  Да,  так  вот-с...
Назначили  одного  полковника  генерального  штаба  произвести  маршрутную
рекогносцировку. Берет он с собой взвод казаков - лихое войско,  черт  его
побери... Что? Не правда?..  Берет  он  переводчика  и  едет.  Попадает  в
деревню. "Как название?" Переводчик молчит. "А ну-ка,  ребятушки!"  Казаки
его  сейчас  нагайками.  Переводчик  говорит:   "Бутунду".   А   "бутунду"
по-китайски значит: "не понимаю". "Ага, заговорил, сукин сын!" И полковник
пишет на кроки: "Деревня Бутунду". Опять едут - опять деревня. "Название?"
- "Бутунду". - "Как? Еще Бутунду?" -  "Бутунду".  Полковник  опять  пишет:
"Бутунду". Так он десять деревень назвал "Бутунду",  и  вышел  он,  как  у
Чехова: "Хоть ты, говорит, - Иванов седьмой, а все-таки дурак!"
   - А-а! Вы знаете Чехова? - спросил Щавинский.
   - Кого? Чехова? Антошу? Еще бы, черт побери!.. Друзья! Пили  мы  с  ним
здорово... Хоть ты, говорит, и седьмой, а все-таки дурак...
   - Вы с ним там на Востоке виделись? - быстро спросил Щавинский.
   -  Как  же,  обязательно  на  Востоке.  Мы,  брат,  бывало,   с   Антон
Петровичем... Хоть ты и седьмой, а...
   Пока он говорил, Щавинский внимательно наблюдал за ним. Все у него было
обычное, чисто армейское:  голос,  манеры,  поношенный  мундир,  бедный  и
грубый язык. Щавинскому приходилось видеть сотни таких забулдыг-капитанов,
как он. Так же они осклаблялись и чертыхались,  расправляли  усы  влево  и
вправо  молодцеватыми  движениями,  так  же   вздергивали   вверх   плечи,
оттопыривали локти, картинно опирались на шашку  и  щелкали  воображаемыми
шпорами. Но  было  в  нем  и  что-то  совсем  особенное,  затаенное,  чего
Щавинский никогда не видал и не  мог  определить,  -  какая-то  внутренняя
напряженная, нервная сила. Было похоже  на  то,  что  Щавинский  вовсе  не
удивился бы, если бы вдруг этот  хрипящий  и  пьяный  бурбон  заговорил  о
тонких и умных вещах, непринужденно и ясно, изящным языком, но не удивился
бы также  какой-нибудь  безумной,  внезапной,  горячечной,  даже  кровавой
выходке со стороны штабс-капитана.
   В  лице  его  поражало  Щавинского  то  разное   впечатление,   которое
производили его фас  и  профиль.  Сбоку  это  было  обыкновенное  русское,
чуть-чуть калмыковатое лицо: маленький выпуклый  лоб  под  уходящим  вверх
черепом, русский бесформенный нос сливой, редкие жесткие черные  волосы  в
усах и на бороденке, голова коротко остриженная, с сильной  проседью,  тон
лица темно-желтый от загара... Но, поворачиваясь лицом  к  Щавинскому,  он
сейчас же начинал ему кого-то напоминать. Что-то чрезвычайно знакомое,  но
такое, чего никак нельзя было ухватить,  чувствовалось  в  этих  узеньких,
зорких, ярко-кофейных глазках с  разрезом  наискось,  в  тревожном  изгибе
черных бровей, идущих от переносья  кверху,  в  энергичной  сухости  кожи,
крепко обтягивавшей мощные скулы, а главное, в общем выражении этого  лица
- злобного, насмешливого,  умного,  пожалуй,  даже  высокомерного,  но  не
человеческого, а скорее звериного, а еще  вернее  -  лица,  принадлежащего
существу с другой планеты.
   "Точно я его во сне видел", - подумал Щавинский.
   Всматриваясь, он невольно прищурился и наклонил голову набок.
   Рыбников тотчас же повернулся к нему и захохотал нервно и громко:
   - Что вы на меня любуетесь,  господин  писатель?  Интересно?  Я.  -  Он
возвысил голос и с смешной гордостью ударил себя  кулаком  в  грудь.  -  Я
штабс-капитан Рыбников. Рыб-ни-ков! Православный русский воин, не  считая,
бьет врагов. Такая есть солдатская русская песня. Что? Не верно?
   Кодлубцев, бегая пером по  бумаге  и  не  глядя  на  Рыбникова,  бросил
небрежно:
   - И, не считаясь, сдается в плен.
   Рыбников быстро бросил взгляд на Кодлубцева, и Щавинский заметил, как в
его коричневых глазах блеснули странные желто-зеленые огоньки. Но это было
только на мгновение. Тотчас же штабс-капитан захохотал,  развел  руками  и
звонко хлопнул себя по ляжкам.
   - Ничего не поделаешь - божья  воля.  Недаром  говорится  в  пословице:
нашла коса на камень. Что? Не верно? - Он обратился  вдруг  к  Щавинскому,
слегка потрепал его рукою по колену и издал губами безнадежный звук: фить!
- Мы все авось, да кое-как, да как-нибудь - тяп да  ляп.  К  местности  не
умеем применяться, снаряды не подходят к калибрам орудий, люди на позициях
по четверо суток не едят. А  японцы,  черт  бы  их  побрал,  работают  как
машины. Макаки, а на их стороне цивилизация, черт  бы  их  брал!  Что?  Не
верно я говорю?
   - Так что они, по-вашему, пожалуй, нас и победят? - спросил Щавинский.
   У Рыбникова опять задергались губы.  Эту  привычку  уже  успел  за  ним
заметить Щавинский. Во все время разговора, особенно  когда  штабс-капитан
задавал вопрос и, насторожившись, ждал ответа или нервно  оборачивался  на
чей-нибудь пристальный взгляд, губы у него быстро дергались то в одну,  то
в другую сторону  в  странных  гримасах,  похожих  на  судорожные  злобные
улыбки. И  в  то  же  время  он  торопливо  облизывал  концом  языка  свои
потрескавшиеся сухие  губы,  тонкие,  синеватые,  какие-то  обезьяньи  или
козлиные губы.
   - Кто знает! - воскликнул штабс-капитан. - Один бог.  Без  бога  ни  до
порога, как говорится.  Что?  Не  верно?  Кампания  еще  не  кончена.  Все
впереди. Русский солдат привык к победам. Вспомните Полтаву,  незабвенного
Суворова...  А  Севастополь!  А  как  в  двенадцатом  году   мы   прогнали
величайшего в мире полководца Наполеона. Велик бог земли русской! Что?
   Он  заговорил,  а  углы  его   губ   дергались   странными,   злобными,
насмешливыми, нечеловеческими улыбками, и зловещий желтый  блеск  играл  в
его глазах под черными суровыми бровями.
   Щавинскому принесли в это время кофе.
   - Не хотите ли рюмочку коньяку? - предложил он штабс-капитану.
   Рыбников опять слегка похлопал его по колену.
   - Нет, спасибо, голубчик. Я сегодня черт  знает  сколько  выпил.  Башка
трещит. С утра, черт возьми, наклюкался. Веселие Руси есть пити.  Что?  Не
правда? - воскликнул он вдруг с лихим видом и внезапно пьяным голосом.
   "Притворяется", - подумал Щавинский.
   Но почему-то он не хотел отстать и продолжал угощать штабс-капитана.
   - Может быть, пива? Красного вина?
   - Нет, покорно благодарю. И так пьян. Гран мерси [большое спасибо  (фр.
grand merci)].
   - Сельтерской воды?
   Штабс-капитан оживился.
   -  Ах,  да,  да!  Вот  именно...  именно  сельтерской...  стаканчик  не
откажусь.
   Принесли сифон. Рыбников выпил стакан большими, жадными глотками.  Даже
руки у него задрожали от жадности. И тотчас же налил себе  другой  стакан.
Сразу было видно, что его уже долго мучила жажда.
   "Притворяется, - опять подумал Щавинский. - Что за диковинный  человек!
Он недоволен, утомлен, но ничуть не пьян".
   - Жара, черт ее побери, - сказал Рыбников хрипло. - Однако я,  господа,
кажется, мешаю вам заниматься.
   - Нет, ничего. Мы привыкли, - пробурчал Ряжкин.
   - А что, нет ли у вас каких-нибудь свежих известий с войны?  -  спросил
Рыбников. - Эх, господа! - воскликнул  он  вдруг  и  громыхнул  шашкой.  -
Сколько бы мог я вам дать интересного материала о  войне!  Хотите,  я  вам
буду диктовать, а вы только пишите. Вы только пишите.  Так  и  озаглавьте:
"Воспоминания штабс-капитана Рыбникова, вернувшегося с войны". Нет, вы  не
думайте - я без  денег,  я  задаром,  задаром.  Как  вы  думаете,  господа
писатели?
   - Что ж, это можно, - вяло отозвался Матаня, - как-нибудь  устроим  вам
интервьюшку... Послушайте, Владимир Иванович, вы ничего не знаете о  нашем
флоте?
   - Нет, ничего; а разве что есть?
   - Рассказывают что-то невозможное. Кондрашов  слышал  от  знакомого  из
морского штаба. Эй! Патологический случай, расскажи Щавинскому!
   "Патологический  случай",  человек  с  черной  трагической  бородой   и
изжеванным лицом, сказал в нос:
   - Я не  могу,  Владимир  Иванович,  ручаться.  Но  источник  как  будто
достоверный. В штабе ходит темный слух, что большая  часть  нашей  эскадры
сдалась без боя. Что будто бы матросы перевязали офицеров и выкинули белый
флаг. Чуть ли не двадцать судов.
   - Это действительно ужасно, - тихо произнес Щавинский.  -  Может  быть,
еще неправда? Впрочем, теперь такое время,  что  самое  невозможное  стало
возможным. Кстати, вы знаете, что  делается  в  морских  портах?  Во  всех
экипажах идет страшное, глухое брожение. Морские офицеры на берегу  боятся
встречаться с людьми своей команды.
   Разговор стал общим. Эта  пронырливая,  вездесущая,  циничная  компания
была своего рода  чувствительным  приемником  для  всевозможных  городских
слухов и толков, которые часто  доходили  раньше  до  отдельного  кабинета
"Славы Петрограда", чем до министерских кабинетов.  У  каждого  были  свои
новости. Это было так интересно, что  даже  три  мушкетера,  для  которых,
казалось, ничего не было на свете святого и  значительного,  заговорили  с
непривычной горячностью.
   -  Носятся  слухи  о  том,  что  в  тылу  армии  запасные  отказываются
повиноваться. Что будто солдаты стреляют в офицеров из их  же  собственных
револьверов.
   - Я слышал, что главнокомандующий повесил пятьдесят сестер  милосердия.
Ну, конечно, они были только под видом сестер.
   Щавинский  оглянулся  на  Рыбникова.  Теперь  болтливый   штабс-капитан
молчал. Сузив глаза, налегши грудью на эфес шашки,  он  напряженно  следил
поочередно за каждым из говоривших, и на его скулах  под  натянутой  кожей
быстро двигались сухожилия, а губы шевелились, точно он повторял про  себя
каждое слово.
   "Господи, да кого  же  наконец  он  напоминает?"  -  в  десятый  раз  с
нетерпением подумал фельетонист.
   Это так мучило его, что он  пробовал  прибегнуть  к  старому  знакомому
средству: притвориться перед самим собой, что он как будто совсем забыл  о
штабс-капитане, и потом вдруг  внезапно  взглянуть  на  него.  Обыкновенно
такой прием довольно  быстро  помогал  ему  вспомнить  фамилию  или  место
встречи, но теперь он оказывался совсем недействительным.
   Под его упорным взглядом Рыбников опять обернулся, глубоко вздохнул и с
сокрушением покрутил головой.
   - Ужасное известие. Вы  верите?  Что?  Если  даже  и  правда,  не  надо
отчаиваться. Знаете, как мы, русские, говорим: бог не  выдаст,  свинья  не
съест. То есть я хочу сказать, что свинья - это, конечно, японцы.
   Теперь он упорно выдерживал пристальный  взгляд  Щавинского,  и  в  его
рыжих   звериных   глазах   фельетонист   увидел    пламя    непримиримой,
нечеловеческой ненависти.
   В эту минуту  спавший  на  диване  поэт  Пеструхин  вдруг  приподнялся,
почмокал губами и уставился мутным взглядом на офицера.
   - А, японская морда, ты еще здесь? - сказал  он  пьяным  голосом,  едва
шевеля ртом. - Поговори у меня еще!
   И опять упал на диван, перевернувшись на другой бок.
   "Японец! - подумал с жутким любопытством Щавинский. - Вот  он  на  кого
похож". И Щавинский сказал протяжно, с многозначительной вескостью:
   - Однако вы фру-укт, господин штабс-капитан!
   - Я? - закричал тот. Глаза его потухли, но губы еще нервно кривились. -
Я - штабс-капитан Рыбников! - Он опять со смешной гордостью  стукнул  себя
кулаком по груди. - Мое русское сердце болит. Позвольте пожать вашу правую
руку. Я под Ляояном контужен в голову, а под Мукденом ранен в  ногу.  Что?
Вы не верите? Вот я вам сейчас покажу.
   Он поставил ногу на стул и стал засучивать кверху свои панталоны.
   - Ну вас, бросьте, штабс-капитан. Верим, - сказал, морщась, Щавинский.
   Но тем не менее из привычного любопытства он успел быстро взглянуть  на
ногу Рыбникова и заметить, что этот штабс-капитан армейской  пехоты  носит
нижнее белье из прекрасного шелкового трико.
   В это время в кабинет вошел посыльный с письмом к Матане.
   - Это для вас, Владимир Иванович, - сказал Матаня, разорвав конверт.  -
Программа из конюшни. Поставьте за меня, пожалуйста, один билет в  двойном
на Зенита. Я вам во вторник отдам.
   - Поедемте со мной на бега, капитан? - предложил Щавинский.
   - Куда?  На  бега?  С  моим  удовольствием.  -  Рыбников  шумно  встал,
опрокинув стул. - Это  где  лошади  скачут?  Штабс-капитан  Рыбников  куда
угодно. В бой, в строй, к чертовой матери! Ха-ха-ха! Вот  каков.  Что?  Не
правда?


   Когда они уже  сидели  на  извозчике  и  ехали  по  Кабинетской  улице,
Щавинский продел свою руку под руку офицера, нагнулся к самому его  уху  и
сказал чуть слышно:
   - Не бойтесь, я вас не выдам. Вы такой же Рыбников, как я  Вандербильт.
Вы офицер японского генерального  штаба,  думаю,  не  меньше  чем  в  чине
полковника, и теперь - военный агент в России...
   Но Рыбников не слышал его  слов  за  шумом  колес  или  не  понял  его.
Покачиваясь слегка из стороны в сторону, он говорил хрипло с новым  пьяным
восторгом:
   - З-значит, мы с вами з-закутили! Люблю, черт! Не будь я  штабс-капитан
Рыбников, русский солдат, если  я  не  люблю  русских  писателей!  Славный
народ! Здорово пьют и знают жизнь насквозь. Веселие Руси есть пити.  А  я,
брат, здорово с утра дерябнул.



   3

   Щавинский - и по роду  его  занятия  и  по  склонностям  натуры  -  был
собирателем человеческих  документов,  коллекционером  редких  и  странных
проявлений человеческого духа. Нередко в продолжение недель, иногда  целых
месяцев, наблюдал он за интересным субъектом, выслеживая его  с  упорством
страстного охотника или добровольного сыщика. Случалось, что такой добычей
оказывался, по его собственному  выражению,  какой-нибудь  "рыцарь  из-под
темной звезды" - шулер, известный плагиатор, сводник, альфонс, графоман  -
ужас  всех  редакций,  зарвавшийся  кассир  или  артельщик,  тратящий   по
ресторанам, скачкам и игорным залам казенные деньги с  безумием  человека,
несущегося  в  пропасть;  но  бывали  также  предметами  его   спортивного
увлечения знаменитости сезона -  пианисты,  певцы,  литераторы,  чрезмерно
счастливые игроки, жокеи, атлеты, входящие в моду  кокотки.  Добившись  во
что бы то ни стало знакомства,  Щавинский  мягко  и  любовно,  с  какой-то
обволакивающей паучьей манерой овладевал вниманием своей жертвы. Здесь  он
шел на все: просиживал целыми ночами  без  сна  с  пошлыми,  ограниченными
людьми, весь умственный багаж которых  составлял  -  точно  у  бушменов  -
десяток-другой  зоологических  понятий  и  шаблонных  фраз;  он   поил   в
ресторанах отъявленных дураков  и  негодяев,  терпеливо  выжидая,  пока  в
опьянении они не распустят пышным махровым цветом своего уродства;  льстил
людям наобум, с ясными глазами, в чудовищных дозах, твердо веря в то,  что
лесть - ключ ко всем замкам; щедро раздавал взаймы деньги,  зная  заранее,
что никогда их не получит назад. В оправдание скользкости этого спорта  он
мог  бы  сказать,  что  внутренний  психологический  интерес   значительно
превосходил в нем те  выгоды,  которые  он  потом  приобретал  в  качестве
бытописателя. Ему доставляло  странное,  очень  смутное  для  него  самого
наслаждение проникнуть в тайные, недопускаемые комнаты человеческой  души,
увидеть скрытые, иногда  мелочные,  иногда  позорные,  чаще  смешные,  чем
трогательные, пружины внешних действий - так сказать,  подержать  в  руках
живое, горячее человеческое сердце и ощутить его биение.  Часто  при  этой
пытливой работе ему казалось, что он утрачивает совершенно  свое  "я",  до
такой степени он начинал думать и чувствовать душою другого человека, даже
говорить его языком и характерными словечками, наконец он даже ловил  себя
на том, что употребляет чужие жесты и  чужие  интонации.  Но,  насытившись
человеком, он бросал его. Правда, иногда за минуту  увлечения  приходилось
расплачиваться долго и тяжело.
   Но уж давно никто так глубоко, до волнения,  не  интересовал  его,  как
этот растерзанный, хриплый, пьяноватый общеармейский штабс-капитан.  Целый
день Щавинский не отпускал его от себя. Порою, сидя бок о  бок  с  ним  на
извозчике и незаметно наблюдая его, Щавинский думал решительно:
   "Нет, не  может  быть,  чтобы  я  ошибался,  -  это  желтое,  раскосое,
скуластое лицо, эти постоянные короткие поклоны и потирание рук, и  вместе
с тем эта напряженная, нервная, жуткая  развязность...  Но  если  все  это
правда и штабс-капитан Рыбников действительно  японский  шпион,  то  каким
невообразимым   присутствием   духа   должен   обладать   этот    человек,
разыгрывающий  с  великолепной  дерзостью  среди  бела  дня,   в   столице
враждебной нации, такую злую и верную карикатуру на  русского  забубенного
армейца! Какие страшные ощущения должен  он  испытывать,  балансируя  весь
день, каждую минуту над почти неизбежной смертью".
   Здесь  была  совсем  уже  непонятная  для  Щавинского   очаровательная,
безумная и в то же время холодная отвага, был, может быть, высший из  всех
видов патриотического героизма. И острое  любопытство  вместе  с  каким-то
почтительным ужасом все сильнее притягивали ум фельетониста к  душе  этого
диковинного штабс-капитана.
   Но иногда он мысленно одергивал себя:
   "А что, если я сам себе навязал смешную и предвзятую мысль?  Что,  если
я, пытливый сердцеведец,  сам  себя  одурачил  просто-напросто  закутившим
гоголевским капитаном Копейкиным? Ведь  на  Урале  и  среди  оренбургского
казачества много именно таких монгольских шафранных лиц". И тогда  он  еще
внимательнее  приглядывался  к  каждому  жесту  и   выражению   физиономии
штабс-капитана, чутко прислушивался к звукам его голоса.
   Рыбников не пропускал ни одного солдата, отдававшего ему честь,  и  сам
прикладывал  руку  к  козырьку   фуражки   с   особенно   продолжительной,
аффектированной  тщательностью.  Когда  они  проезжали  мимо  церквей,  он
неизменно снимал шапку и крестился широко и аккуратно и при этом чуть-чуть
косил глазом на своего соседа - видит тот или нет?
   Однажды Щавинский не вытерпел и сказал:
   - Однако вы набожны, капитан.
   Рыбников развел  руками,  комично  ушел  головой  в  поднятые  плечи  и
захрипел:
   - Ничего не поделаешь, батенька. Привык в боях. Кто на  войне  не  был,
богу не маливался. Знаете? Прекрасная русская  поговорка.  Там,  голубчик,
поневоле научишься молиться. Бывало,  идешь  на  позицию  -  пули  визжат,
шрапнель, гранаты... эти самые проклятые шимозы... но ничего не  поде