заны. Хобот - точно длинная змея и
оканчивается двумя ноздрями, а между ними подвижной, гибкий палец. Если бы
слон вытянул хобот во всю длину, то наверно достал бы он им до окна.
   Девочка вовсе не  испугана.  Она  только  немножко  поражена  громадной
величиной животного. Зато нянька, шестнадцатилетняя Поля, начинает визжать
от страха.
   Хозяин слона, немец, подходит к колясочке и говорит:
   - Доброго утра, барышня. Пожалуйста, не бойтесь. Томми очень  добрый  и
любит детей.
   Девочка протягивает немцу свою маленькую бледную ручку.
   - Здравствуйте, как вы поживаете? - отвечает она. - Я вовсе ни капельки
не боюсь. А как его зовут?
   - Томми.
   - Здравствуйте,  Томми,  -  произносит  девочка  и  кланяется  головой.
Оттого, что слон такой большой, она не решается говорить ему  на  "ты".  -
Как вы спали эту ночь?
   Она и  ему  протягивает  руку.  Слон  осторожно  берет  и  пожимает  ее
тоненькие пальчики своим подвижным сильным пальцем и  делает  это  гораздо
нежнее, чем доктор Михаил Петрович. При этом слон качает  головой,  а  его
маленькие глаза совсем сузились, точно смеются.
   - Ведь он все понимает? - спрашивает девочка немца.
   - О, решительно все, барышня!
   - Но только он не говорит?
   - Да, вот только не говорит. У меня,  знаете,  есть  тоже  одна  дочка,
такая же маленькая, как и вы. Ее зовут Лиза. Томми с  ней  большой,  очень
большой приятель.
   - А вы, Томми, уже пили чай? - спрашивает девочка слона.
   Слон опять вытягивает хобот и дует в самое лицо девочки теплым  сильным
дыханием, отчего легкие  волосы  на  голове  девочки  разлетаются  во  все
стороны.
   Надя хохочет и хлопает в ладоши. Немец  густо  смеется.  Он  сам  такой
большой, толстый и добродушный, как слон, и  Наде  кажется,  что  они  оба
похожи друг на друга. Может быть, они родня?
   - Нет, он не пил чаю, барышня. Но  он  с  удовольствием  пьет  сахарную
воду. Также он очень любит булки.
   Приносят поднос с булками. Девочка угощает слона. Он ловко  захватывает
булку своим пальцем и, согнув хобот кольцом, прячет ее  куда-то  вниз  под
голову, где у него движется смешная, треугольная,  мохнатая  нижняя  губа.
Слышно, как булка шуршит о сухую кожу. То же  самое  Томми  проделывает  с
другой  булкой,  и  с  третьей,  и  с  четвертой,  и  с  пятой  и  в  знак
благодарности кивает головой, и его маленькие глазки еще больше суживаются
от удовольствия. А девочка радостно хохочет.
   Когда все булки съедены, Надя знакомит слона со своими куклами:
   - Посмотрите, Томми, вот эта нарядная  кукла  -  это  Соня.  Она  очень
добрый ребенок, но немножко капризна и не хочет есть суп. А это  Наташа  -
Сонина дочь. Она уже начинает учиться и знает почти все буквы. А вот это -
Матрешка. Это моя самая первая кукла. Видите, у нее  нет  носа,  и  голова
приклеена, и нет больше волос. Но все-таки  нельзя  же  выгонять  из  дому
старушку. Правда, Томми? Она раньше была Сониной матерью, а теперь  служит
у нас кухаркой. Ну, так давайте играть, Томми: вы будете папой, а я мамой,
а это будут наши дети.
   Томми согласен. Он смеется, берет Матрешку за шею и тащит к себе в рот.
Но это только шутка. Слегка пожевав куклу, он опять кладет ее  девочке  на
колени, правда немного мокрую и помятую.
   Потом Надя показывает ему большую книгу с картинками и объясняет:
   - Это лошадь, это канарейка, это ружье... Вот  клетка  с  птичкой,  вот
ведро, зеркало, печка, лопата, ворона... А это вот, посмотрите, это  слон!
Правда, совсем не похоже? Разве же слоны бывают такие маленькие, Томми?
   Томми находит, что таких маленьких слонов никогда не бывает  на  свете.
Вообще ему эта картинка не нравится. Он захватывает пальцем край  страницы
и переворачивает ее.
   Наступает час обеда, но девочку никак  нельзя  оторвать  от  слона.  На
помощь приходит немец:
   - Позвольте, я все это устрою. Они пообедают вместе.
   Он приказывает слону сесть. Слон послушно садится, отчего пол  во  всей
квартире сотрясается и дребезжит  посуда  в  шкафу,  а  у  нижних  жильцов
сыплется с потолка штукатурка. Напротив его садится  девочка.  Между  ними
ставят стол.  Слону  подвязывают  скатерть  вокруг  шеи,  и  новые  друзья
начинают обедать. Девочка ест суп из курицы и котлетку, а  слон  -  разные
овощи и салат. Девочке дают крошечную рюмку хересу, а слону - теплой  воды
со стаканом рома, и он с удовольствием вытягивает этот напиток хоботом  из
миски. Затем они получают сладкое - девочка чашку какао, а  слон  половину
торта, на этот раз орехового. Немец в это время сидит с папой в гостиной и
с таким  же  наслаждением,  как  и  слон,  пьет  пиво,  только  в  большем
количестве.
   После обеда приходят  какие-то  папины  знакомые,  их  еще  в  передней
предупреждают о слоне, чтобы они не испугались. Сначала они  не  верят,  а
потом, увидев Томми, жмутся к дверям.
   - Не бойтесь, он добрый! - успокаивает их девочка.
   Но знакомые поспешно уходят в гостиную и, не  просидев  и  пяти  минут,
уезжают.
   Наступает вечер. Поздно.  Девочке  пора  спать.  Однако  ее  невозможно
оттащить от слона. Она так и засыпает около него, и ее уже сонную  отвозят
в детскую. Она даже не слышит, как ее раздевают.
   В эту ночь Надя видит во сне, что она женилась на Томми, и у них  много
детей,  маленьких,  веселых  слоняток.  Слон,  которого  ночью  отвели   в
зверинец, тоже видит во сне  милую,  ласковую  девочку.  Кроме  того,  ему
снятся большие торты, ореховые и фисташковые, величиною с ворота...


   Утром девочка просыпается бодрая, свежая  и,  как  в  прежние  времена,
когда она была еще здорова, кричит на весь дом, громко и нетерпеливо:
   - Мо-лоч-ка!
   Услышав этот крик, мама радостно крестится у себя в спальне.
   Но девочка тут же вспоминает о вчерашнем и спрашивает:
   - А слон?
   Ей объясняют, что слон ушел домой по  делам,  что  у  него  есть  дети,
которых нельзя оставлять одних, что он просил кланяться Наде и что он ждет
ее к себе в гости, когда она будет здорова.
   Девочка хитро улыбается и говорит:
   - Передайте Томми, что я уже совсем здорова!

   1907



    Александр Куприн.
    Соловей

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   На  днях  я  рылся  в  бумажном  мусоре,  отыскивая  какой-то  неважный
документ, и - вот - нашел эту  фотографическую  группу,  которая  лет  уже
девять как не попадалась мне на глаза, и я о пей забыл окончательно.
   Почему-то теперь, глядя на нее, я вздохнул так глубоко, так нежно и так
грустно.


   Это было еще до великой войны, в первой половине мая.  Я  жил  тогда  в
Северной Италии в  маленьком  курорте  Сальцо-Маджиорэ.  Теперь  туда,  по
ценам, нет доступа людям даже очень богатым, а  в  то  время  в  гостинице
"Сперанца" ["Надежда" (от ит. speranza)] я платил восемь  итальянских  лир
за милую светлую комнату и за все остальное, вплоть  до  вина,  хотя  вино
пить было невозможно по причине его крепости, горечи и кислоты.
   Диковинное было это местечко Сальцо-Маджиорэ. Ехать в него  нужно  было
из Милана на Борго-Сан-Донино, часа три по железной дороге, а оттуда верст
шесть на лошадях.
   Как  только  на  станции  Борго-Сан-Домино  вы  садились  в  коляску  и
трогались, как уже ясно ощущали запах  иода,  который  постепенно  делался
гуще и крепче. Это пахнут йодистые источники, которые здесь пропитали  всю
почву и носят славное наименование: Аква-Мадрэ, Вода-Мать. Потом  к  этому
постоянному запаху так привыкаешь, что совсем не замечаешь его.
   "Материнская вода" употреблялась разнообразно: ее пили, из  нее  делали
теплые ванны; в большой зале, насыщенной ее парами, пациенты могли писать,
читать, пить кофе или просто лежать на лонгшезах, проходя в  то  же  время
курс   лечения.   Но   особенно   высокой   репутацией   пользовались    в
Сальцо-Маджиорэ йодистые ингаляции:  вдыхание  йодистой  воды,  обращенной
пульверизаторами в воздушную пыль. Давно  уже  стало  известным,  что  эти
ингаляции творят истинные чудеса  при  горловых  болезнях,  при  усталости
горловых   связок   и   при   поражении   дыхательных   путей.   Оттого-то
Сальцо-Маджиорэ и был тем лечебным местом, куда на летнее время  стекались
все хоть мало-мальски известные певцы и  певицы.  Знаменитости  непременно
посещали его ежегодно. И у всех этих тенор  ди  грациа,  тепор  ди  форца,
баритоно  ассолюто,  бассо-профондо  и  бассо-нобиле,   у   всех   сопрано
лирических, драматических и колоратурных и у всех бархатных контральто был
один неписаный, даже неуговоренный завет: все  они  в  течение  курортного
времени не издавали ни одного звука; они избегали  даже  говорить  громко,
ограничиваясь слабым томным полушепотом.


   В пансионе "Сперанца" нас жило трое русских. Один из них, с  которым  я
приехал из Петербурга, был синьор Джакомо Чирени, он  же  клоун  Жакомино,
артист, который так  завидно  был  любим  петербургской  детворой,  что  в
игрушечных магазинах называли рождественских плюшевых обезьянок  не  иначе
как  Жакоминками.  Это  дети  так  научили  взрослых:  "Мама,   купи   мне
Жакоминку..." И это ли не подлинная, чистопробная слава?
   Другого русского мы  уже  застали  в  нашем  пансионе.  Он  приехал  за
несколько дней перед нами. Это был Джиованни Страпула, когда-то  солист  в
итальянской  капелле  Граменья,  тот  самый  знаменитый  Джиованни,  чьими
неаполитанскими канцонеттами восхищался весь Санкт-Петербург, несмотря  на
то что эти резвые прелестные песенки бывали порою совершенно неприличными.
Он  точно  не  имел  возраста.  Как   петербургские   старожилы,   так   и
петербургские юнцы видели его всегда одним и тем же плешивым а морщинистым
стариком, низеньким, крепким  и  веселым.  И  голос  его  -  необыкновенно
высокий блестяще-белый тенор  -  никогда  не  знал  ни  порчи,  ни  следов
утомления; друзья в шутку не раз его спрашивали:  "Правда  ли,  Джиованни,
что вы пели еще в ватиканской капелле папы Сикста Пятого?"
   И он неизменно отвечал: "Ти все вриошь, бабушка (он  величал  бабушками
одинаково: мужчин и женщин, старых и молодых). Ти вриошь. Я бил  два  раза
жената".
   И как же мне не называть этих двух милых итальянцев русскими, если  они
и до сих пор спрашивают меня в письмах или при встречах:
   - Синьор Алессандро, когда же ми вернуль домой, на наша Россия?
   Ах,  было,  было  в  душе  нашей  варварской,  нашей  отсталой,   нашей
некультурной, нашей  старорежимной  родины  какое-то  могучее  очарование,
которое  пленяло  и  акклиматизировало  души  коренных  иностранцев,  чему
доказательство - многие сотни известных имен и тысячи неизвестных.
   Мы жили в нашей "Надежде" очень дешево, дружно, беззаботно, весело. Они
играли азартно в "окопу", пели, бренчали на гитарах. Я учился итальянскому
языку, переводя Стеккети и Кардуччи с помощью словаря. Итальянцы в ту пору
были чрезвычайно общительны и легки на знакомство, и вскоре нашу  столовую
все  чаще  и  чаще  начали  посещать  друзья  моих   русских   итальянцев,
преимущественно из  оперного  мира.  Промелькнул  метеором,  по  дороге  в
Америку, необыкновенно толстый, по очаровательный Карузо, два или три раза
пообедал с нами добрый, ласковый Джиральдони: вот уж к кому было бы удачно
применено пушкинское словечко "из русских распрорусский". А  потом  как-то
особенно прочно и надолго прижилась у нас прекрасная четверка:  Ада  Сари,
Пинтуччио, Тито Руффо и кавалер Нанни - все первоклассные певцы с громкими
именами,  такие  великолепные  и  недосягаемые  на  сцепе,  в  атласных  и
бархатных костюмах, с латами, коронами, перьями, брильянтами и  жемчужными
ожерельями; такие  простые,  наивные,  добродушные,  доверчивые  ребята  в
обыкновенной, будничной жизни.
   Меню наших обедов были несложны; все  традиционные  итальянские  блюда:
минестра, макарони, равиоли,  иногда  жесткий  кусок  мяса,  жаренного  на
деревянном  масле,  с  неизбежным  салатом  "финоки",   лечебно   пахнущим
ипепекуаной. Мы,  "русские",  считали  себя  как  бы  хозяевами  и  потому
старались по возможности разнообразить  стол,  покупая  кое-когда  фрукты,
пирожное или бутылку кианти. В этих наших хозяйственных хлопотах ревностно
и бескорыстно помогали нам два  наших  соседа  по  гостинице,  торговавшие
оптом: один марсалой, другой вермутом. Мы с Жакомино так  и  называли  их:
папа Вермут и папа Марсала.  Джиованни,  конечно,  называл  их  бабушками.
Марсала и вермут подавались всегда на стол в изобилии... Виноторговцы были
страстными меломанами.
   Никогда мне не забыть одного удивительного дня.
   Мы пообедали в  нашей  обычной  табльдотной  компании.  Обед  окончился
поздно. После десерта многие разошлись. Остались только семь человек: трое
нас, русских, и четверо итальянских певцов. Настал задумчивый  тихий  час.
Смуглел и зеленел воздух за открытым окном; темнели листья кустов.  Мы  не
заметили, в  какой  момент  вечерняя  звезда  серебряным  светом  засияла,
задрожала на зеленом  небе.  Точно  она  повисла  на  тончайшей  невидимой
нити... Сразу нежно и властно полился волшебный аромат каприфолий.  Первые
летучие светляки зачертили свои золотые  быстрые  полукруги.  Мы  молчали,
боясь нарушить очарование вечера.
   И вдруг в палисаднике, в кустах жасмина, в пяти шагах от  пас,  сначала
осторожно, недоверчиво  запел  соловей.  Конечно,  он  пел  не  так,  как,
например, поют наши курские соловьи, но,  несомненно,  чувствуя,  что  его
внимательно слушают тонкие  знатоки  пения,  он  старался  от  всей  своей
маленькой души. Так он пел минут пять,  потом  закончил  высоким,  высоким
чистым звуком и замолчал.  Настала  пауза.  Среди  тишины  раздался  голос
Джиованни:
   - Какой тон?
   И сразу все четыре большие певчие птицы всполошились:
   - До... до-диез... Си... до-диез... До...
   Ада Сари побежала к пианино и часто застучала по одной клавише:
   - Я же говорила вам, что чистое до!
   Но - баритон и кавалер - Нанни авторитетно сказал:
   - Инструмент не темперирован. Соловей взял четверть тона, Это ни до, ни
до-диез, а среднее между ними.
   Зажглось электричество, и мгновенно погасла сказка. Но, однако, вот что
случилось.
   Бывает так, что несчастный привычный пьяница, по зароку или по  приказу
врачей, бросит совсем пить вино и долго, мужественно держит свое слово. Но
как-то за обедом неосторожно дали  ему  сладкий  пирожок  с  сабайоном,  в
котором была  лишь  одна  капелька  рома,  и  -  вот  загулял,  завертелся
подвижник, ударился во все тяжкие, и пошел насмарку его  великий,  тяжелый
подвиг.
   Почти то же произошло на моих глазах  с  великими  певцами.  Они  сразу
оскоромились. Никто из них уже не  жалел  столь  бережно  своих  голосовых
связок. Тито Руффо с увлечением рассказывал о своих гастролях в Петербурге
и Москве. Он изумительно имитировал пение Шаляпина,  Тартакова  и  Леонида
Яковлева: их тембры, их манеру давать голос, их  своеобразные  приемы,  их
жесты...  Поздним  вечером  мы  сидели  на  веранде  лучшего  кафе,   пили
"Лакрима-Кристи", болтали и хохотали. Наступала уже  ночь,  и  все  черное
небо усеялось крупными южными звездами, когда мы (честное слово -  и  я  в
том числе) запели прекрасную народную песенку: "О  прекрасная  садовница".
Вот она в приблизительном переводе:

   О прекрасная садовница,
   Мать всех цветов,
   Сделай мне букет
   Из всех трех красок:
   Зеленой и белой
   И красной, конечно.
   Да здравствует Италия и Свобода!

   E viva Italia e la Liberia!
   Надо сказать,  что  эта  песенка  была  в  то  время  революционной  и,
следовательно, запрещенной.
   Двое нарядных карабинеров (они всегда ходят по двое) подошли к  нам,  и
старший сказал:
   - Синьора, и вы,  синьоры.  Вы  поете  прекрасно,  но  эту  песню  петь
публично не полагается, а потому, ввиду позднего времени,  я  попрошу  вас
разойтись по домам, если не хотите, чтобы я переписал ваши имена...
   Мы разошлись, но еще долго, по несколько раз прощались, провожали  друг
друга, и снова прощались, и снова провожали, а  за  нами  упорно  и  молча
ходили нарядные карабинеры. Подняв  руку  кверху  и  потрясая  ею,  кричал
прославленный баритон:
   - Пишите мне, друзья мои, пишите. Адрес простой: Roma, villa Tito Ruffo
[Рим, вилла Тито Руффо (ит.)].

   1929



    Александр Куприн.
    Телеграфист

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Зима. Поздняя ночь. Я сижу на казенном клеенчатом диване в  телеграфной
комнате захолустной пограничной станции.  Мне  дремлется.  Тихо,  точно  в
лесу. Я слышу, как шумит кровь  у  меня  в  ушах,  а  четкое  постукивание
аппарата напоминает мне о невидимом дятле, который где-то высоко надо мною
упорно долбит сосновый ствол.
   Напротив меня согнулся над желтым блестящим ясеневым столиком  дежурный
телеграфист Саша Врублевский. Тень, падающая от  зеленого  абажура  лампы,
разрезывает его лицо пополам: верх в тени, но  тем  ярче  освещены  кончик
носа, крупные суровые  губы  и  острый  бритый  подбородок,  выходящий  из
отложного белого воротника.
   С большим трудом я  различаю  глубокие  глазные  впадины  и  внутри  их
опущенные выпуклые веки,  придающие  всему  лицу,  так  хорошо  знакомому,
некрасивому, милому, скуластому лицу, то выражение важного покоя,  которое
мы видим только у мертвых.
   Саша Врублевский горбат. Я знаю только две породы горбатых людей.  Одни
- и это большинство - высокомерны, сладострастны,  злобны,  подозрительны,
мотивы,  скупы  и  жадны.  Другие  же,  немногие,  а  в  особенности  Саша
Врублевский,  кажутся  мне   лучшими   брильянтами   в   венце   истинного
христианства. Когда я беру  в  свои  руки  их  слабые,  нежные,  чуткие  и
беспомощные ручки, у меня в сердце такое чувство, точно ко  мне  ласкается
больной ребенок. И когда я думаю о Сашиной душе,  она  мне  представляется
чем-то вроде большой прекрасной  бабочки,  -  такой  трепетной,  робкой  и
нежной, что малейшее грубое прикосновение сомнет  и  оскорбит  красоту  ее
крыльев. Он кроток, бессребреник, ко всему живому благожелателен  и  ни  о
ком ни разу  не  отозвался  дурно.  Иногда  он  говорит  мне  с  ласковой,
чуть-чуть укоризненной насмешкой:
   - Несправедливые вы люди, господа писатели. Как только у вас  в  романе
или повести появится телеграфист, -  так  непременно  какой-то  олух  царя
небесного, станционный хлыщ, что-то вроде интендантского писаря. Поет  под
гитару лакейские романсы, крутит усы и стреляет глазами в дам  из  первого
класса. Ей-богу же, милочка, такой тип перевелся пятьдесят лет тому назад.
Надо следить за жизнью. Вспомните-ка, как мы выдержали почтово-телеграфную
забастовку, а ведь у нас большинство  -  многосемейные.  Знаете,  милочка,
бедность-то везде плодуща, а жалованье наше - гроши. И если вышвырнут тебя
из телеграфа с волчьим паспортом -  куда  пойдешь?  Так-то,  милочка.  Мне
сравнительно легко тогда было, я три языка знаю иностранных, в случае чего
не пропал бы. А другие, милочка, прямо несли на это  дело  свои  головы  и
потроха.
   Никогда ему не изменяет его  светлое,  терпеливое,  чуть  приукрашенное
мягкой улыбкой благодушие. Вот и сейчас:  у  него  висит  на  ленте  очень
важная, срочная, едва ли не шифрованная телеграмма из-за границы, а он уже
больше четверти часа никак не может ее отправить, и все  из-за  того,  что
главная передаточная станция занята с одной из промежуточных самым горячим
флиртом.  Телеграфист  с  передаточной  загадал  барышне  с  промежуточной
какое-то слово, начинающееся на букву "л", и - такой насмешник! - стучит и
стучи