А.И. Куприн
Повести и рассказы

ALLEZ!
Анафема
Барбос и Жулька
Белый пудель
Блондель
Брегет
В недрах земли
В цирке
Гамбринус
Гранатовый браслет
Детский сад
Дознание
Изумруд
Колесо времени
Конокрады
Куст сирени
Леночка
Листригоны
Мирное житие
На глухарей
На реке
Ночлег
Ночная смена
ОЛЕСЯ
Одиночество
Ольга Сур
Первенец
Пиратка
Погибшая сила
Последний из буржуев
Поход
Ральф
Река жизни
Святая ложь
Синяя звезда
Слон
Собачье счастье
Соловей
Столетник
Тапер
Телеграфист
Ужас
Чудесный доктор
Чужой хлеб
Штабс-капитан Рыбников


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Жизнь и искусство" (Киев), 1894, ‘ 291, 3
октября, под заглавием "Альза (Легенда)", с посвящением В.Г.Т. В собрания
сочинений рассказ вошел под названием "Аль-Исса".

                      --------------------------------

                                А.И. Куприн
                                  Аль-Исса
                                 (легенда)

За несколько веков до рождества Христова в самом центре Индостана
существовал сильный, хотя и немногочисленный народ. Имя его изгладилось в
истории, даже священные Веды не упоминают о нем ни одной строчкой. Но
старые факиры, ревностные хранители преданий, говорят, что родоначальники
этого народа, суровые и бесстрашные люди, пришли с далекого Запада и в
короткое время покорили своей власти весь Индостан. Все раджи и князья
Индостана платили им дань, а пленные рабы обрабатывали их землю. Они не
знали ни роскоши, ни страха смерти, и это делало их непобедимыми.

Этот могущественный народ поклонялся живому существу - женщине, которая
называлась богиней смерти. Богиню смерти никто никогда не видал, кроме двух
старейших жрецов. Они же и выбирали ее тайно изо всех красивейших девочек,
не достигших еще четырехлетнего возраста, воспитывали ее и чудесными, одним
им открытыми способами доводили ее красоту до сверхъестественного
совершенства. Когда умирала одна богиня смерти, на место ее двое жрецов
возводили тотчас же другую, но об этом знали только они. Народ верил, что
богиня бессмертна и красота ее неувядаема.





Раз в пять лет, ночью, она выезжала из своего храма на гигантской
колеснице, закрытой со всех сторон и запряженной десятью белыми слонами. Ее
встречал весь народ с пением священных гимнов, с зажженными факелами в
руках. Восторг толпы доходил до бешенства. Рубили головы сотням рабов,
многие истязали себя бичами и кривыми кинжалами, в исступлении бросались
под колесницу богини, чтобы быть раздавленными слонами и колесами...

В одну из таких ночей жрецами и народом избирался для богини смерти муж.
Только двенадцать часов был он ее мужем. Утром его на костре торжественно
приносили в жертву, потому что всякий, кто хоть раз увидел лицо богини, по
законам подлежал немедленной смерти. И несмотря на это, каждые пять лет
двенадцать славнейших юношей обрекали себя на служение страшной богине. Их
ожидали такие тяжелые испытания, что предание насчитывает только четырех
героев, удостоенных величайшей чести - умереть мужем богини смерти.

Аль-Исса был сыном знатного раджи. Пятнадцати лет он уже превосходил всех
молодых людей смелостью, силой и красотой. Самая знатная и гордая красавица
Индии сочла бы счастьем назваться его женой. Но Аль-Исса посвятил себя
богине смерти.

Он должен был отказаться от семьи. Прикосновение к женщине считалось для
него преступлением. Во всю жизнь он не смел ни улыбнуться, ни запеть
песни... Война и атлетические упражнения были его единственными занятиями.

И Аль-Исса выдержал тяжелый искус. Слезы матери и сестер не тронули его,
когда он уходил из своего роскошного дворца. При встречах с женщинами он
опускал глаза и далеко обходил лучших красавиц... Никто никогда не видал
его смеющимся или преданным праздному разговору...

Зато скоро имя его стало приводить в ужас самых воинственных соседей. Без
панциря, в одной легкой белоснежной одежде, он кидался в самую густую толпу
неприятелей. Туловища, рассеченные от плеча к бедру, отрубленные головы,
руки и ноги указывали его путь. Встреча с ним была неминуемой смертью, и
закаленные враги бежали перед ним, как стада овец, с криками: "Аль-Исса!
Аль-Исса!.."

Если не было войны, он проводил время на охоте за дикими кабанами и
тиграми. Вода из лесного ручья и кусок хлеба служили ему пищей, седло -
изголовьем.

Наконец, через три пятилетия, в один из тех дней, когда выезжала на
колеснице богиня смерти, глашатаи объявили народу имя Аль-Исса.

Несметная толпа еще с утра стекалась на огороженную стеною площадь перед
храмом, где Аль-Исса ожидали последние испытания. Его имя было у всех на
устах. Все знали, что сама богиня смерти, не видимая никем, смотрит теперь
из тайной амбразуры храма на площадь.

Отмерили расстояние в двести локтей, вбили в землю щит с пятью воткнутыми в
него стрелами и дали Аль-Исса громадный лук... И Аль-Исса при громких
криках восторга расщепил своими пятью стрелами пять стрел на щите.

Потом вооружили Аль-Исса кривым кинжалом и на площадь выпустили голодного,
разъяренного бенгальского тигра.

Аль-Исса на глазах всего народа, истерзанный страшными когтями, обливаясь
кровью, перерезал горло свирепому хищнику и наступил ногой на его труп...

Наконец толпа расступилась, и Аль-Исса подвели злого варварийского жеребца.
Дикий, черный, с пламенными ноздрями, он еще никогда не носил на своей
спине оскорбительного бремени. Шестеро конюхов едва удерживали его. Он
злобно визжал, водил вокруг огненными глазами и дрожал своей атласной кожей.

Аль-Исса спокойно подошел к нему и взялся за холку. Конюхи разбежались.
Народ в ужасе и смятении бросился в стороны... В один миг Аль-Исса уже
сидел на коне. Сначала гордое животное только тряслось от злобы и
оскорбления... Через минуту конь и всадник скрылись из глаз народа.

Прошел целый час томительного ожидания, когда, наконец, вдали показался
Аль-Исса на взмыленном и покрытом пылью коне. Варварийский жеребец шатался
от усталости, но был послушен Аль-Исса, как ручная овечка.

Испытания Аль-Исса кончились.

В полночь его, одетого в драгоценные одежды, умащенного ароматами Востока,
отвели в храм и оставили одного. Он слышал на улицах рев народа, все более
и более приближающийся к храму. Это богиня объезжала город на своей
колеснице, запряженной белыми слонами.

Потом в храм вошли два верховных жреца - столетние старцы с волосами
белыми, как снег. Жрецы опустились перед Аль-Исса на колени, облобызали его
ноги и потом, взявши за руки, повели в святилище. Там среди фантастической
восточной роскоши возвышалось золотое ложе... Курильницы благоухали
ароматами Аравии и Персии... причудливые фонари лили волшебный свет... в
золотых клетках качались пестрые священные птицы, шелковые ткани тяжелыми
складками одевали стены...

Жрецы безмолвно удалились, закрыв лица руками. Аль-Исса ожидало блаженство
и через двенадцать часов - мучительная смерть.

Где-то далеко за стеной раздалось нежное и сладостное пение женского хора.
Массивные двери слоновой кости распахнулись... и медленно вошла сама богиня
смерти в длинных белых одеждах, окутанная покрывалом.

Аль-Исса кинулся к ней, дрожащими руками распахнул легкую ткань,
закрывавшую лицо, и окаменел от ужаса и изумления...

Перед ним стояла дряхлая старуха, сморщенная, беззубая, со слезящимися
глазами и потухшим взором.



                                А.И. Куприн
                                 Чужой хлеб


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Жизнь и искусство" (Киев), 1896, приложение
‘ 1 (дата цензурного разрешения -10 ноября), под названием "Кушетка", с
подзаголовком "Психологический этюд", за подписью: А. К. В 1911 году под
названием "Чужой хлеб" рассказ был опубликован в газете "Утро России", с
датой: "Гатчина, 27 февраля".

                      --------------------------------


- Подсудимый, вам законом предоставлено последнее слово, - сказал
председатель суда равнодушным тоном, с полузакрытыми от утомления глазами.-
Что вы можете прибавить в разъяснение или оправдание вашего поступка?

Обвиняемый вздрогнул и нервно схватился длинными, тонкими пальцами за
перила, отделяющие скамью подсудимых. Это был невзрачный, худенький
человек, с робкими движениями и затаенной испуганностью во взгляде.
Светлые, редкие, как будто свалявшиеся волосы на голове и бороде и
совершенно белые ресницы придавали его бледному лицу болезненный, анемичный
вид... Он обвинялся в том, что, проживая у своего дальнего родственника,
графа Венцепольского, в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое
января произвел в квартире последнего поджог с заранее обдуманным
намерением. Медицинская экспертиза определила полную нормальность его
душевных и умственных качеств. По ее словам, замечалась некоторая
повышенная чувствительность нервной системы, наклонность к неожиданным
слезам, слабость задерживающих центров, - но и только.

До сих пор подсудимый казался равнодушным, почти безучастным к
разбирательству его дела. Торжественная, подавляющая обстановка судебного
заседания, расшитые мундиры судей, красное с золотой бахромой сукно
судейского стола, огромная двухсветная истопленная зала, величественные
портреты по стенам, публика за барьером, суетливые пристава, исполненные
достоинства присяжные, олимпийская небрежность прокурора, бессодержательная
развязность защитника - все это произвело на него ошеломляющее впечатление.
Ему казалось, что он попал под зубья какой-то гигантской машины, остановить
которую, хотя бы на мгновение, не в силах никакая человеческая воля.

Много раз во время речи защитника ему хотелось встать и крикнуть: "Вы не
то, совсем не то говорите, господин адвокат. Дело было иначе. Замолчите и
дайте мне самому рассказать всю историю моего преступления", - и вслед за
тем уверенным голосом, в ясных и трогательных выражениях, передать все свои
тогдашние мысли, все, даже самые тонкие, неуловимые ощущения. Но машина
продолжала вертеться так правильно и так безучастно, что сопротивляться ей
было невозможно.

Однако последние слова председателя вдруг пробудили в подсудимом судорожную
энергию отчаяния, являющуюся у людей в момент окончательной гибели, - ту
самую энергию, с которой осужденный на смерть иногда борется на эшафоте с
палачом, надевающим на шею веревку.

И умоляющим голосом он воскликнул:

- О да, господин председатель!.. Ради господа, ради самого бога, выслушайте
меня... позвольте мне рассказать все, все!..

Присяжные заседатели изобразили на лицах сосредоточенное внимание, судьи
углубились в рисование петушков на лежавших перед ними листах бумаги,
публика напряженно затихла. Подсудимый начал:

- Когда я в начале прошлого года приехал в этот город, у меня не было
никаких планов на будущее. Я, кажется, и родился неудачником. Мне никогда
ни в чем не везло, и в сорок лет я оставался таким же беспомощным и
непрактичным, как и во время моей юности.

Я обратился к графу Венцепольскому с просьбой протекции для получения
какого-нибудь места. Я рассчитывал найти у него помощь, так как он
приходился дальним родственником моей покойной матери. Граф, человек щедрый
и снисходительный к чужим, устроить меня в то время никуда не мог, но зато
предложил мне до первого удобного случая поселиться у него в доме.

Я переехал к нему. Сначала он оказывал мне некоторые знаки внимания, но
вскоре я приелся ему, и он перестал со мною стесняться. Должно быть, он так
привык к моему присутствию, что считал меня чем-то вроде мебели. Тогда-то
для меня и началась ужасная жизнь приживальщика - жизнь, полная горьких
унижений, бессильной злобы, подобострастных слов и улыбок.

Чтобы понять всю мучительность этой жизни, надо испытать ее. Напрасно
независимые и гордые люди думают, что привычка к прихлебательству вконец
притупляет у человека способность дрожать от обиды, плакать от оскорбления.
Никогда, никогда не был я так болезненно чувствителен к каждому слову,
казавшемуся мне намеком на мое паразитство. Душа моя в это время была
сплошной воспаленной раною - другого сравнения я не могу найти,- и каждое
прикосновение к ней терзало ее, как обжог раскаленным железом. Но чем
больше проходило времени, тем меньше я чувствовал в себе энергии, чтобы
вырваться из этого унизительного положения. Я всегда был слаб, труслив и
вял. Сытая жизнь на графских хлебах окончательно меня парализовала и
развратила, разъела, как ржавчина, остатки моей самостоятельности. Иногда
ночью, ложась спать и переживая вновь бесконечный ряд дневных унижений, я
задыхался от злобы и говорил себе: "Нет, завтра конец! Я ухожу, ухожу,
бросив в лицо графу много горьких и дерзких истин. Лучше и голод, и холод,
и платье в заплатах, чем это подлое существование".

Но наступало "завтра". Решимость моя пропадала. Опять мои губы искривлялись
в жалкую, напряженную улыбку, опять я не смел и не умел положить руки на
стол во время обеда, опять чувствовал себя неловким и смешным. Когда я
отваживался напоминать графу о его обещании пристроить меня, он возражал со
своим барским видом:

- Ну, чего вам торопиться, мой милый?.. Разве вам плохо у меня?.. Поживите
пока, а там мы увидим...

Я замолкал. Я даже не пробовал отказываться, когда граф дарил мне
какой-нибудь из своих немного поношенных костюмов. Эти костюмы были
великолепны, но слишком широки для меня. Один из графских гостей как-то
заметил, что платье на мне "точно с двоюродного братца", другой - грязный,
циничный господин и, как говорили, шулер, - громко расхохотался на это
замечание и нагло спросил меня:

- Вы, Федоров, вероятно, заказываете платье у одного портного с графом?

Никто из них не звал меня по имени-отчеству. Граф почти всегда забывал
представлять меня своим знакомым, из которых большинство были такими же
приживальщиками около него, как и я, но только они умели держать себя с
графом на равной ноге, почти фамильярно, а я всегда оставался робким и
подобострастным. Они ненавидели меня той острой, уродливой ненавистью,
которая только и может быть между людьми, соперничающими из-за милости
патрона.

Прислуга графа относилась ко мне со всей высокомерной, хамской наглостью,
составляющей особенность людей этой профессии. За столом меня обносили
кушаньем и винами. В их лакейских взглядах и словах я чувствовал презрение,
которое они ко мне чувствовали, - презрение работника к трутню. Я сам
убирал свою постель и чистил свое платье.

По вечерам иногда составлялся винт. Когда не хватало партнера, граф
предлагал карточку и мне. У меня никогда не было своих денег, но я садился,
страстно мечтая о выигрыше. Я играл с жадностью, с расчетом, с риском, и
даже доходило до того, что внутренне молил бога о помощи. Как обыкновенно
бывает в этих случаях, я проигрывал - всегда больше всех.

Когда игра кончалась и партнеры рассчитывались, я сидел с потупленными
глазами, красный от стыда и судорожно ломал мелок. Когда молчать долее
становилось невозможно, я, стараясь казаться небрежным, говорил:

- Граф... Пожалуйста... Будьте так добры... Я в настоящую минуту не при
деньгах... Примите на себя мой проигрыш... Я вам завтра возвращу...

Конечно, это обещание никого не обманывало. Все знали, что ни завтра, ни
послезавтра я своего долга не отдам.

Случалось, что вечером граф и его гости отправлялись в ресторан, а оттуда к
женщинам. Меня приглашали вскользь, мимоходом, таким тоном, который уже сам
по себе говорил об отказе. Я знал, что скажи я "нет", и меня с
удовольствием оставят в покое. Но, клянусь истинным богом, я никогда не мог
понять, какая сила заставляла меня раньше всех бежать в переднюю и суетливо
надевать пальто.

За ужином много острили и безобразничали. Я должен был громко и часто
смеяться, но смех доставлял мне столько же удовольствия, как ученой собаке.
Если же меня самого осеняла веселая мысль или удачный каламбур, я не
находил для них слушателей. Едва я раскрывал рот, как меня тотчас же
перебивали. Все отворачивались от меня, и я, начиная в десятый раз одну и
ту же фразу, тщетно перебегал глазами от одного собеседника к другому: ни
одни глаза не встречались с моими.

Всего ужаснее были для меня ночи. Я спал в проходной узкой комнате, скорее
похожей на коридор. Постелью мне служила старая кушетка с вылезшей наружу
мочалой, с горбом посредине и с продавленными пружинами. Две отсутствующие
передние ножки заменял мой же собственный чемодан.

О, как я ненавидел эту кушетку! Никогда ни к одному человеку я не питал
такой безумной злобы, как к этой старой рухляди, от которой отказался бы
любой старьевщик. По мере того как приближалась ночь, меня все более и
более охватывал невыносимый ужас перед длинной бессонной ночью, ожидавшей
меня. Наконец я ложился. Горб посередине кушетки впирался в мою спину,
заставляя ее выгибаться, пружины резали бока, подушка казалась низкой и
ежеминутно сползала. Через пять минут начиналась тупая, жестокая боль в
затылке и пояснице. Голова разгорячалась, и в моем бедном мозгу мысли
скакали и кружились в лихорадочном вихре... Создавались несбыточные,
фантастические планы на будущее; ночью я им верил, этим планам, но на
другое утро они меня пугали, как горячечный бред.

Все дневные впечатления, каждое мое и чужое слово, каждая обида, каждый
плевок, каждое унижение вновь проходили в моей памяти. Я разбирался в них с
тем жгучим наслаждением и с той глубокой, страшной последовательностью, на
которую только способен ум одинокого оскорбленного человека, и, воскрешая
все эти подлые мелочи, я выкапывал со дна моей души такую гадкую грязь,
что... Нет... о таких вещах даже и на суде, даже и в свою защиту нельзя
говорить...

Друзья графа, проходя мимо моей кушетки, любили потешаться над ее убогим
видом. Они называли ее прокрустовым ложем^1.

В тот день, когда я совершил преступление, один из знакомых графа, господин
Лбов, пригласил всю компанию в ресторан вспрыснуть полученное им
наследство. Я тоже стал одеваться. Когда мы вышли на лестницу, я нечаянно
толкнул господина Лбова и извинился. Он отвечал:

- Ничего, пустяки...

И потом вдруг прибавил:

- Да вы, Федоров, напрасно и ехать-то беспокоитесь. Никто вас не приглашал.

Я остановился на крыльце, раздавленный этими жестокими словами. Гости шумно
выходили на крыльцо в дверях кто-то из них крикнул:

- Идите и возлягте на ваше прокрустово ложе.

А другой подхватил:

- На ваше прохвостово ложе!

Они ушли, громко смеясь; я возвратился назад и лег на кушетку. У меня была
смутная надежда, что они пожалеют о своих словах и пришлют за мной, но
никто не приходил... Два или три часа я проплакал едкими слезами
бессильного бешенства. "Прохвостово" ложе причиняло мне боль. Я поднялся.
Ненависть к кушетке переполнила мое сердце. Я собрал несколько картонок
из-под шляп, набил их старой газетной бумагой, облил керосином, поставил
под кушетку и зажег. Все это время я был в каком-то забытьи...

Когда я очнулся, вся комната пылала. Я ужаснулся своего поступка и стал
звать на помощь. Остальное вам уже известно, господа присяжные...

                      --------------------------------



1 Они называли ее прокрустовым ложем. - В древнегреческой легенде о
подвигах национального героя Тесея повествуется, между прочим, и о том, как
он и