ылицы. У него есть и еще одно удивительное  свойство,  какое
присуще и китайской водке ханджин:  если  на  другой  день  после  попойки
выпить поутру стакан простой холодной воды, то молодое вино опять начинает
бродить, бурлить и играть в желудке и в крови, а сумасбродное его действие
возобновляется с прежней силой. Оттого-то и называют это  молодое  вино  -
"бешеным вином".
   Балаклавцы - хитрый народ и к тому же  наученный  тысячелетним  опытом:
поутру они пьют вместо холодной воды то  же  самое  бешеное  вино.  И  все
мужское коренное население  Балаклавы  ходит  недели  две  подряд  пьяное,
разгульное, шатающееся, но благодушное и поющее. Кто  их  осудит  за  это,
славных  рыбаков?  Позади  -  скучное  лето  с  крикливыми,   заносчивыми,
требовательными дачниками, впереди -  суровая  зима,  свирепые  норд-осты,
ловля белуги за тридцать - сорок верст от берега, то  среди  непроглядного
тумана, то в бурю, когда смерть висит каждую минуту над головой и никто  в
баркасе не знает, куда их несут зыбь, течение и ветер!
   По гостям, как  и  всегда  в  консервативной  Балаклаве,  ходят  редко.
Встречаются в кофейнях, в столовых и на открытом воздухе, за городом,  где
плоско  и  пестро  начинается  роскошная  Байдарская  долина.  Каждый  рад
похвастаться своим молодым вином, а если его и не хватит, то  разве  долго
послать какого-нибудь бездомного мальчишку к себе на дом за новой порцией?
Жена посердится, побранится, а все-таки пришлет две-три четвертных  бутыли
мутно-желтого или мутно-розового полупрозрачного вина.
   Кончились запасы - идут, куда  понесут  ноги:  на  ближайший  хутор,  в
деревню, в лимонадную лавочку на  9-ю  или  на  5-ю  версту  Балаклавского
шоссе. Сядут в кружок среди колючих ожинков кукурузы, хозяин вынесет  вина
прямо в  большом  расширяющемся  кверху  эмалированном  ведре  с  железной
дужкой, по которой ходит деревянная муфточка, - а ведро полно верхом. Пьют
чашками, учтиво, с пожеланиями  и  непременно  -  чтобы  все  разом.  Один
подымает чашку и скажет: "стани-ясо", а другие отвечают: "си-ийя".
   Потом запоют. Греческих песен никто не знает:  может  быть,  они  давно
позабыты, может быть, укромная, молчаливая Балаклавская бухта  никогда  не
располагала людей к пению. Поют русские южные рыбачьи песни, поют в унисон
страшными каменными, деревянными, железными голосами,  из  которых  каждый
старается перекричать другого. Лица краснеют, рты  широко  раскрыты,  жилы
вздулись на вспотевших лбах.

   Закипела в море пена -
   Будет, братцы, перемена,
   Братцы, перемена...
   Зыб за зыбом часто ходит,
   Чуть корабль мой не потонет,
   Братцы, не потонет...
   Капитан стоит на юте,
   Старший боцман на шкафуте,
   Братцы, на шкафу-то.

   Выдумывают новые и новые предлоги для новой  выпивки.  Кто-то  на  днях
купил сапоги, ужасные рыбачьи сапоги из конской  кожи,  весом  по  полпуду
каждый и длиною до бедер.  Как  же  не  вспрыснуть  и  не  обмочить  такую
обновку? И опять появляется на сцепу синее эмалированное  ведро,  и  опять
поют песни, похожие на рев зимнего урагана в открытом море.
   И вдруг растроганный собственник сапог воскликнет со слезами в голосе:
   - Товарищи! Зачем мне эти  сапоги?..  Зима  еще  далеко...  Успеется...
Давайте пропьем их...
   А потом навернут на конец нитки катышок  из  воска  и  опускают  его  в
круглую, точно обточенную дырку норы тарантула, дразня насекомое, пока оно
не разозлится и не вцепится в воск и не завязит в нем лап. Тогда быстрым и
ловким движением извлекают насекомое наверх, на траву.  Так  поймают  двух
крупных тарантулов и сведут  их  вместе,  в  днище  какой-нибудь  разбитой
склянки. Нет  ничего  страшнее  и  азартнее  зрелища  той  драки,  которая
начинается между этими ядовитыми, многоногими,  огромными  пауками.  Летят
прочь  оторванные  лапы,  белая  густая  жидкость  выступает  каплями   из
пронзенных яйцевидных мягких туловищ. Оба паука  стоят  на  задних  ногах,
обняв друг друга передними, и оба стараются ужалить  противника  ножницами
своих челюстей в глаз или в голову. И драка эта оттого особенно жутка, что
она непременно кончается тем, что один враг умерщвляет другого и мгновенно
высасывает его, оставляя на земле  жалкий,  сморщенный  чехол.  А  потомки
кровожадных листригонов лежат звездой, на животах, головами внутрь, ногами
наружу, подперев подбородки ладонями,  и  глядят  молча,  если  только  не
ставят пари. Боже мой!  Сколько  лет  этому  ужасному  развлечению,  этому
самому жестокому из всех человеческих зрелищ!
   А вечером мы опять в кофейной. По  заливу  плавают  лодки  с  татарской
музыкой:  бубен  и   кларнет.   Гнусаво,   однообразно,   бесконечно-уныло
всхлипывает  незатейливый,  но  непередаваемый  азиатский   мотив...   Как
бешеный, бьет и трепещется бубен. В темноте не  видать  лодок.  Это  кутят
старики, верные старинным обычаям. Зато у нас в кофейной  светло  от  ламп
"молния", и двое музыкантов: итальянец - гармония и итальянка -  мандолина
играют и поют сладкими, осипшими голосами:

   O! Nino, Nino, Marianino.

   Я сижу, ослабев от дымного чада, от крика, от пения, от молодого  вина,
которым меня потчуют со всех сторон. Голова моя горяча и, кажется,  пухнет
и гудит. Но в сердце у меня тихое умиление. С приятными слезами на  глазах
я мысленно твержу те слова, которые так  часто  заметишь  у  рыболовов  на
груди или на руке в виде татуировки:
   "Боже, храни моряка".

   1907-1911



    Александр Куприн.
    Мирное житие

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Сдвинув на нос старинные большие очки  в  серебряной  оправе,  наклонив
набок голову, оттопырив бритые губы и многозначительно двигая вверх и вниз
косматыми, сердитыми старческими бровями,  Иван  Вианорыч  Наседкин  писал
письмо попечителю учебного округа. Почерк у него был круглый, без нажимов,
красивый и  равнодушный,  -  такой,  каким  пишут  военные  писаря.  Буквы
сцеплялись одна с другой в слова, точно правильные звенья  цепочек  разной
длины.
   "Как человек, некогда близко стоявший к великому, ответственному  перед
престолом и отечеством делу воспитания и образования русского юношества  и
беспорочно прослуживший на сем, можно смело выразиться  священном  поприще
35 лет, я, хотя и не открываю своего настоящего имени,  подписываясь  лишь
скромным названием "Здравомыслящий", но считаю нравственным  своим  долгом
довести до сведения Вашего  превосходительства  об  одном  из  смотрителей
многочисленных   учебных   заведений,   вверенных   Вашему    мудрому    и
глубокоопытному попечению.  Я  говорю  о  штатном  смотрителе  Вырвинского
четырехклассного городского училища, коллежском асессоре Опимахове, причем
почтительнейше осмеливаюсь задать себе вопрос: совместимым  ли  с  высоким
призванием педагога и с доверием, оказываемым ему начальством и обществом,
является поведение лица, проживающего бесстыдно, в явной для всего  города
и противной существующим законам любовной связи с  особой  женского  пола,
числящейся, по виду на жительство, девицей, которая к  тому  же  в  городе
никому не известна,  не  посещает  храмов  божиих,  и  точно  глумясь  над
христианскими  чувствами  публики,  ходит  по  улице  с  папиросами  и   с
короткими, как бы у дьякона, волосами? Во-вторых..."
   Поставив аккуратное двоеточие, Иван Вианорыч бережно  положил  перо  на
край хрустальной чернильницы и  откинулся  на  спинку  стула.  Глаза  его,
ласково глядя поверх очков, переходили от окон с  тюлевыми  занавесками  к
угловому  образу,  мирно  освещенному   розовой   лампадкой,   оттуда   на
старенькую, купленную по случаю, но прочную мебель зеленого  репса,  потом
на блестящий восковым  глянцем  пол  и  на  мохнатый,  сшитый  из  пестрых
кусочков ковер, работы самого Ивана Вианорыча. Сколько уж раз случалось  с
Наседкиным, что внезапно,  среди  делового  разговора,  или  очнувшись  от
задумчивости, или оторвавшись от письма, он  испытывал  тихую  обновленную
радость. Как будто бы он на некоторое время совсем забыл, а тут вдруг взял
да и вспомнил, - про свою  честную,  всеми  уважаемую,  светлую,  опрятную
старость, про  собственный  домик  с  флигелем  для  жильцов,  сколоченный
тридцатью пятью годами свирепой экономии, про выслуженную  полную  пенсию,
про кругленькие пять тысяч, отданные в верные руки, под вторую  закладную,
и про другие пять тысяч, лежащие пока что в банке, - наконец, про  все  те
удобства и баловства, которые он мог бы  себе  позволить,  но  никогда  не
позволит из благоразумия. И теперь, вновь  найдя  в  себе  эти  счастливые
мысли, старик  мечтательно  и  добродушно  улыбался  бритым,  морщинистым,
начинавшим западать ртом.
   В кабинетике пахло геранями, мятным курением и чуть-чуть нафталином. На
правом окне висела клетка с канарейкой. Когда Иван  Вианорыч  устремил  на
нее затуманенный, видящий и невидящий взгляд, птичка суетливо запрыгала по
жердочкам, стуча лапками. Наседкин нежно и  протяжно  свистнул.  Канарейка
завертела хорошенькой хохлатой головкой,  наклоняя  ее  вниз  и  набок,  и
пискнула вопросительно:
   - Пи-и?
   - Ах ты... пискунья! - сказал лукаво Иван Вианорыч и,  вздохнув,  опять
взялся за перо.

   "Во-вторых, - писал  он,  тихонько  шепча  слова,  -  тот  же  Опимахов
позволяет себе пренебрегать положениями некоторых циркуляров  Министерства
Народного Просвещения и иными правительственными  указаниями,  побуждая  и
сам первый подавая пример подведомственным ему молодым учителям,  якобы  к
расширению программы (sic!), а на самом деле - к возбуждению в  доверчивых
умах юношей превратных и гибельных идей, клонящихся  к  разрушению  добрых
нравов, к возбуждению  политических  страстей,  к  низвержению  авторитета
власти и,  в  сущности,  к  самому  гнилому  и  пошлому  социализму.  Так,
вышеназванный коллежский асессор Мирон Степанович Опимахов находит  нужным
читать ученикам _лекции_ (это  слово  Наседкин  дважды  густо  подчеркнул,
язвительно   скривив   рот   набок)   о    происхождении    человека    от
микроскопического моллюска, а учитель географии Сидорчук,  неизвестно  для
чего,  сообщает  им  свои  извращенные  личным  невежеством   познания   о
статистике и  политической  экономии.  После  этого  не  удивительно,  что
просвещаемые подобными  _отличными_  педагогами  ученики  четырехклассного
городского Вырвинского училища _отличаются_ буйным нравом и  развращенными
действиями. Так,  напр.,  на  днях  у  о.  Михаила  Трабукина,  протоиерея
местного собора, всеми чтимого пастыря, человека более чем  святой  жизни,
были камнями выбиты  2  стекла  в  оранжерее.  При  встрече  со  старшими,
почтенными в городе лицами, даже имевшими высокую  честь  принадлежать  35
лет к учебному ведомству, не снимают головных уборов, а, наоборот, глядя в
глаза, нагло смеются, и многое, очень многое другое,  что  готов  подробно
описать Вашему превосходительству (N_3: равно как и о нравах, процветающих
и в других учебных заведениях), если последует  милостивый  ответ  на  сие
письмо в местное почтовое отделение, до востребования, предъявителю  кред.
бил. 3-х-рублевого достоинства за N_070911.
   Имею честь быть Вашего превосходительства всепокорнейшим слугою.
   Здравомыслящий".

   Наседкин поставил последнюю точку и сказал вслух:
   - Так-то-с, господин Опимахов!
   Он встал, хотел было долго  и  сладко  потянуться  уставшим  телом,  но
вспомнил, что в пост грех это делать, и сдержался. Быстро потерев рукой об
руку, точно при умыванье, он опять  присел  к  столу  и  развернул  ветхую
записную книжку с побуревшими  от  частого  употребления  нижними  концами
страниц. Вслед за записями крахмального белья, адресами и днями именин, за
графами прихода и расхода шли заметки  для  памяти,  написанные  бегло,  с
сокращениями в словах, но все тем же прекрасным писарским почерком.
   "Кузяев намекал, что у городского казначея растрата. Проверить и сообщ.
в казенную пал. N.  Говорят,  Куз.  корреспондирует  в  какую-то  газету!!
Узнать".
   "Священник  с.Б.Мельники,  Златодеев  (о.Никодим),  на  святки  упился.
Танцевал и потерял крест. Довести до свед. Его преосв. _Исполнено.  Вызван
для объясн. 21 февр._".
   "Не забыть о Серг. Платоныче. С нянькой".
   "Учитель Опимахов. Сожительство. Лекции  и  пр.  Сидорчук.  Непочтение.
Попеч. уч. округа".
   Дойдя до этой заметки, Иван Вианорыч обмакнул перо  и  приписал  сбоку:
"Сообщено".
   В эту книжку были занесены все скандалы,  все  любовные  интрижки,  все
сплетни и слухи маленького, сонного, мещанского  городишки;  здесь  кратко
упоминалось о господах и о прислуге, о чиновниках, о  купцах,  офицерах  и
священниках, о преступлениях по службе, о том, кто  за  кем  ухаживает  (с
приблизительным  указанием  часов  свиданий),   о   неосторожных   словах,
сказанных в клубе, о пьянстве, карточной игре, наконец  даже  о  стоимости
юбок у тех дам, мужья или любовники которых жили выше средств.
   Иван  Вианорыч  быстро  пробегал  глазами  эти  заметки,  схватывая  их
знакомое содержание по одному слову, иногда по какому-нибудь таинственному
крючку, поставленному сбоку.
   - До всех доберемся, до всех, мои миленькие, - кривя  губы,  шептал  он
вслух, по  старческой  привычке.  -  Семинарист  Элладов...  Вы,  пожалуй,
подождите, господин либеральный  семинарист.  Драка  у  Харченко,  Штурмер
передернул... Ну, это еще рано. Но  вы  не  беспокойтесь,  придет  и  ваша
очередь. Для  всех  придет  правосудие,  для  все-ех!..  Вы  думаете  как:
нашкодил и в кусты?  Не-ет,  драгоценные,  есть  над  вашими  безобразиями
зоркие глаза, они,  брат,  все  видят...  Землемерша...  Ага!  Это  самое.
Пожалуйте-ка на свет божий, прекрасная, но легкомысленная землемерша.
   На верху страницы стояли две строчки:
   "Землемерша (Зоя Никит.) и шт.-кап. Беренгович. Землемер - тюфяк. Лучше
сообщить капитанше".
   Иван Вианорыч придвинулся поближе к  столу,  поправил  очки,  торопливо
запахнул свой ватный халатик с желтыми  разводами  и  виде  вопросительных
знаков и принялся за новое  письмо.  Он  писал  прямо  начисто,  почти  не
обдумывая фраз.  От  долгой  практики  у  него  выработался  особый  стиль
анонимных писем или, вернее, несколько разных стилей, так как обращение  к
начальствующим лицам требовало одних оборотов речи, к обманутым  мужьям  -
других, на купцов действовал слог высокий и витиеватый, а духовным  особам
были необходимы цитаты из творений отцов церкви.

   "Милостивая Государыня, Мадам Беренгович!
   Не имея отличного удовольствия знать Вас близко, боюсь, что сочтете мое
письмо  к  Вам  за  невежество.  Но  долг  порядочности  и   человеколюбия
повелевает мне скорее нарушить правила приличия, нежели молчать о том, что
стало уже давно смехотворной сказкой города, но о чем  Вы,  как  и  всякая
обманутая жертва, узнаете - увы! - последняя. Да,  несчастная!  Муж  твой,
недостойный своего высокого звания защитника  Отечества,  обманывает  тебя
самым наглым и бессердечным образом с той, которую ты  отогрела  на  своей
груди, подобно крестьянину в известной басне великого Крылова!!!
   Советую Вам узнать стороной, когда именно соберется в уезд некий хорошо
знакомый вам землемер, и в тот же вечер, так часов  около  9-ти,  нанесите
прелестной Зое визит, чем, конечно, доставите ей весьма приятный  сюрприз,
который будет тем приятнее, чем он будет неожиданнее. Ручаюсь -  ничто  не
помешает вам: супруга  Вашего,  господина  Штабс-Капитана,  в  этот  вечер
_наверно_ не будет дома (его отзовут в полк по делам службы или, скажем, к
больному   товарищу).   А   для   того   чтобы   еще   больше   обрадовать
обольстительнейшую Зою, рекомендую Вам пройти не  через  парадный  ход,  а
через кухню, и как можно быстрее. Если Вы встретите на кухне горничную,  -
помните, что ее зовут Аришей и  что  рубль  вообще  производит  магическое
действие".

   Низкий, одинокий удар колокола тяжелой волной задрожал в воздухе, густо
и широко влившись в комнату. Иван Вианорыч привстал, перекрестился, сурово
прикрыв на секунду глаза, но тотчас же сел и продолжал  писать,  несколько
торопливее, чем раньше:

   "К самому  г.землемеру  я  бы  Вам  посоветовал  лучше  не  обращаться.
Кажется, этому индивидую решительно безразлично, что его супруга,  подобно
древней Мессалине, прославилась не только  на  весь  уезд,  но  и  на  всю
губернию своим поведением. Вас же я знаю за даму  с  твердыми  и  честными
правилами,  которые,  во  всяком  случае,  не  дозволят  Вам  хладнокровно
переносить свой позор. Простите, что по  некоторым  причинам  не  открываю
своего имени, а остаюсь глубоко сострадающий вашему горю -
   Доброжелатель".

   В полуоткрытую дверь просунулся сначала голый костлявый локоть, а потом
и голова старой кухарки.
   - Барин, к ефимонам звонют...
   - Слышу, Фекла, не глухой, -  отозвался  Наседкин,  поспешно  заклеивая
конверт. - Дай мне старый сюртук и приготовь шубу.
   - Шубу скунсовую?
   - Нет, ту, другую, с капюшоном.
   Прежде чем выйти из дому, Наседкин, по обыкновению, помолился  на  свой
образ.
   - Боже, милостив буди мне, грешному! -  шептал  он,  умильно  покачивая
склоненной набок головой и крепко надавливая пальцами на лоб, на  живот  и
плечи. И в то же время мысленно, по давней привычке делать все не торопясь
и сознательно, он напоминал самому себе:
   "Письма лежат в шубе, в боковом кармане. Не забыть про почтовый ящик".


   Над городом плыл грустный, тягучий великопостный звон. Банн...  банн...
- печально и важно,  густым  голосом,  с  большими  промежутками,  выпевал
огромный соборный колокол, и после каждого удара долго разливались и таяли
в воздухе упругие трепещущие  волны.  Ему  отзывались  другие  колокольни:
сипло, точно простуженный архиерейский бас, вякал надтреснутый  колокол  у
Никиты Мученика; глухим, коротким, беззвучным рыданием отвечали  с  Николы
на Выселках, а в  женском  монастыре  за  речкой  знаменитый  "серебряный"
колокол стонал и плакался высокой, чистой, певучей нотой.
   Был  конец  зимы.  Санный   путь   испортился.   Широкая   улица,   вся
исполосованная мокрыми темными колеями, из белой  стала  грязно-желтой.  В
глубоких ухабах, пробитых ломовыми, стояла вода, а в  палисадничке,  перед
домом Наседкина, высокий сугроб снега осел, обрыхлел, сделался ноздреватым
и покрылся сверху серым налетом. Заборы размякли от сырости.
   В городском саду, на деревьях, - там, где среди голых верхушек  торчали
пустые гнезда, без умолку кричали  и  гомозились  галки.  Они  отлетали  и
тотчас же возвращались, качались  на  тонких  ветках,  неуклюже  взмахивая
крыльями, или черными тяжелыми комками падали сверху вниз. И все это  -  и
птичья суета, и рыхлый снег, и печальный, задумчивый перезвон колоколов, и
запах оттаивающей земли - все говорило о близости весны,  все  было  полно
грустного и сладостного, необъяснимого весеннего очарования.
   Иван Вианорыч  степенно  двигался  по  деревянному  тротуару,  часто  и
внушительно постукивая  большими  кожаными  калошами.  На  Дворянской  его
обогнал десяток гимназистов  разного  возраста.  Они  шли  парами,  громко
смеясь и сталкивая друг друга с помоста в  снег.  Сзади  шагал  долговязый
молодой учитель в синих очках, с козлиной черной бородкой; в зубах у  него
была папироса. Проходя мимо Наседкина, учитель поглядел ему прямо  в  лицо
тем открытым, дружеским взглядом, которым так славно смотрят весной  очень
молодые люди.
   "И это называется идти в храм, да еще  в  такие  дни!  -  с  горечью  и
укоризной подумал Иван Вианорыч. - И это  учитель,  педагог!  Развращенный
вид, папироса во рту! Кажется, его фамилия Добросердов?.. Нечего  сказать,
хорош... Буду иметь его в виду, на всякий случай".
   По широким ступеням со