ельно полетел вниз.
   Он слышал, как заскрежетал  под  ним  крупный  гравий,  и  почувствовал
острую  боль  в  коленях.  Несколько  секунд  он  стоял  на  четвереньках,
оглушенный падением. Ему казалось,  что  сейчас  проснутся  все  обитатели
дачи,  прибежит  мрачный  дворник  в  розовой  рубахе,   подымется   крик,
суматоха... Но, как и прежде, в саду была глубокая, важная тишина.  Только
какой-то низкий, монотонный, жужжащий звук разносился по всему саду:
   "Жжу... жжу... жжу..."
   "Ах, ведь это шумит у меня в ушах!" - догадался Сергей. Он поднялся  на
ноги; все  было  страшно,  таинственно,  сказочно-красиво  в  саду,  точно
наполненном ароматными снами. На клумбах тихо шатались, с неясной тревогой
наклоняясь друг к другу, словно перешептываясь и подглядывая, едва видимые
в темноте цветы. Стройные, темные, пахучие кипарисы медленно кивали своими
острыми верхушками с задумчивым и укоряющим выражением.  А  за  ручьем,  в
чаще кустов, маленькая усталая  птичка  боролась  со  сном  и  с  покорной
жалобой повторяла:
   "Сплю!.. Сплю!.. Сплю!.."
   Ночью, среди перепутавшихся на дорожках теней, Сергей не  узнал  места.
Он долго бродил по скрипучему гравию, пока не вышел к дому.
   Никогда в жизни  мальчик  не  испытывал  такого  мучительного  ощущения
полной беспомощности, заброшенности и одиночества,  как  теперь.  Огромный
дом казался ему наполненным беспощадными  притаившимися  врагами,  которые
тайно, с злобной усмешкой следили  из  темных  окон  за  каждым  движением
маленького, слабого мальчика. Молча и нетерпеливо  ждали  враги  какого-то
сигнала, ждали чьего-то гневного, оглушительно грозного приказания.
   - Только не в доме... в доме ее не может быть! - прошептал, как  сквозь
сон, мальчик. - В доме она выть станет, надоест...
   Он обошел дачу  кругом.  С  задней  стороны,  на  широком  дворе,  было
расположено несколько построек,  более  простых  и  незатейливых  с  виду,
очевидно, предназначенных для прислуги. Здесь, так  же  как  и  в  большом
доме, ни в одном окне не было видно огня; только месяц отражался в  темных
стеклах мертвым неровным блеском. "Не уйти мне отсюда, никогда не уйти!.."
- с тоской подумал Сергей. Вспомнился ему на миг дедушка, старая шарманка,
ночлеги в кофейных, завтраки  у  прохладных  источников.  "Ничего,  ничего
этого больше не будет!" -  печально  повторил  про  себя  Сергей.  Но  чем
безнадежнее становились его мысли, тем более  страх  уступал  в  его  душе
место какому-то тупому и спокойно-злобному отчаянию.
   Тонкий,  словно  стонущий  визг  вдруг  коснулся  его  слуха.   Мальчик
остановился, не дыша, с напряженными мускулами, вытянувшись  на  цыпочках.
Звук повторился. Казалось, он исходил из каменного подвала, около которого
Сергей  стоял  и  который  сообщался  с  наружным  воздухом  рядом-грубых,
маленьких  четырехугольных  отверстий  без  стекол.  Ступая  по   какой-то
цветочной куртине, мальчик подошел к  стене,  приложил  лицо  к  одной  из
отдушин и свистнул. Тихий,  сторожкий  шум  послышался  где-то  внизу,  но
тотчас же затих.
   - Арто! Артошка! - позвал Сергей дрожащим шепотом.
   Неистовый, срывающийся лай сразу наполнил весь сад, отозвавшись во всех
его уголках. В этом лае вместе с радостным приветом смешивались и  жалоба,
и злость, и чувство физической боли. Слышно было, как собака изо всех  сил
рвалась в темном подвале, силясь от чего-то освободиться.
   -  Арто!  Собакушка!..  Артошенька!..  -  вторил  ей  плачущим  голосом
мальчик.
   - Цыц,  окаянная!  -  раздался  снизу  зверский,  басовый  крик.  -  У,
каторжная!
   Что-то стукнуло в подвале. Собака залилась длинным прерывистым воем.
   -  Не  смей  бить!  Не  смей  бить  собаку,  проклятый!  -  закричал  в
исступлении Сергей, царапая ногтями каменную стену.
   Все, что произошло потом, Сергей помнил смутно, точно в каком-то бурном
горячечном бреду. Дверь подвала широко с грохотом распахнулась, и  из  нее
выбежал дворник. В одном нижнем белье, босой, бородатый, бледный от яркого
света луны, светившей прямо ему в лицо,  он  показался  Сергею  великаном,
разъяренным сказочным чудовищем.
   - Кто здесь бродит? Застрелю! - загрохотал, точно гром,  его  голос  по
саду. - Воры! Грабят!
   Но в ту же минуту из  темноты  раскрытой  двери,  как  белый  прыгающий
комок, выскочил с лаем Арто. На шее у него болтался обрывок веревки.
   Впрочем, мальчику было не до собаки. Грозный вид дворника  охватил  его
сверхъестественным страхом, связал его ноги, парализовал все его маленькое
тонкое тело. Но  к  счастью,  этот  столбняк  продолжался  недолго.  Почти
бессознательно Сергей испустил пронзительный, долгий,  отчаянный  вопль  и
наугад, не видя дороги, не помня себя от испуга, пустился бежать прочь  от
подвала.
   Он мчался, как птица, крепко и часто ударяя  о  землю  ногами,  которые
внезапно сделались крепкими, точно  две  стальные  пружины.  Рядом  с  ним
скакал, заливаясь радостным лаем, Арто. Сзади  тяжело  грохотал  по  песку
дворник, яростно рычавший какие-то ругательства.
   С размаху Сергей наскочил на ворота, но мгновенно не подумал, а  скорее
инстинктивно почувствовал, что здесь дороги нет. Между каменной  стеной  и
растущими вдоль нее кипарисами была узкая темная лазейка.  Не  раздумывая,
подчиняясь одному чувству страха,  Сергей,  нагнувшись,  юркнул  в  нее  и
побежал вдоль стены. Острые иглы кипарисов, густо и едко пахнувших смолой,
хлестали его по лицу. Он спотыкался о корни, падал, разбивая себе в  кровь
руки, но тотчас же вставал, не замечая даже боли, и  опять  бежал  вперед,
согнувшись почти вдвое, не слыша своего крика. Арто кинулся следом за ним.
   Так бежал он по  узкому  коридору,  образованному  с  одной  стороны  -
высокой стеной, с другой - тесным строем кипарисов, бежал, точно маленький
обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во рту у него
пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. Топот  дворника
доносился то справа, то слева, и потерявший  голову  мальчик  бросался  то
вперед, то назад, несколько раз  пробегая  мимо  ворот  и  опять  ныряя  в
темную, тесную лазейку.
   Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас  им  стала  постепенно
овладевать холодная, вялая тоска, тупое равнодушие ко всякой опасности. Он
сел под дерево, прижался к его стволу  изнемогшим  от  усталости  телом  и
зажмурил глаза. Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами врага.
Арто тихо подвизгивал, уткнув морду в колени Сергея.
   В двух шагах от мальчика зашумели ветви,  раздвигаемые  руками.  Сергей
бессознательно  поднял  глаза  кверху  и  вдруг,  охваченный   невероятною
радостью, вскочил одним толчком на ноги. Он  только  теперь  заметил,  что
стена напротив того места, где он  сидел,  была  очень  низкая,  не  более
полутора  аршин.  Правда,  верх  ее  был  утыкан  вмазанными  в   известку
бутылочными осколками, но Сергей не задумался над этим. Мигом  схватил  он
поперек туловища Арто и поставил его передними лапами на стену. Умный  пес
отлично понял его. Он быстро вскарабкался  на  стену,  замахал  хвостом  и
победно залаял.
   Следом за ним очутился на стене и Сергей, как раз в то время, когда  из
расступившихся ветвей  кипарисов  выглянула  большая  темная  фигура.  Два
гибких, ловких тела - собаки и мальчика - быстро и мягко прыгнули вниз  на
дорогу. Вслед им понеслась, подобно грязному  потоку,  скверная,  свирепая
ругань.
   Был ли дворник менее проворным, чем два друга, устал ли он от  круженья
по саду или просто не надеялся догнать беглецов, но он не  преследовал  их
больше. Тем не менее они долго еще  бежали  без  отдыха,  -  оба  сильные,
ловкие, точно окрыленные радостью избавления. К пуделю скоро вернулось его
обычное легкомыслие. Сергей еще оглядывался боязливо  назад,  а  Арто  уже
скакал на него,  восторженно  болтая  ушами  и  обрывком  веревки,  и  все
изловчался лизнуть его с разбега в самые губы.
   Мальчик пришел в себя только у источника, у того самого,  где  накануне
днем они с дедушкой завтракали. Припавши вместе ртами к холодному водоему,
собака  и  человек  долго  и  жадно  глотали  свежую,  вкусную  воду.  Они
отталкивали друг  друга,  приподнимали  на  минуту  кверху  головы,  чтобы
перевести дух, причем с губ звонко капала вода, и  опять  с  новой  жаждой
приникали к водоему, не будучи в силах от него  оторваться.  И  когда  они
наконец отвалились от источника и  пошли  дальше,  то  вода  плескалась  и
булькала в их переполненных животах. Опасность миновала,  все  ужасы  этой
ночи прошли без следа, и им обоим  весело  и  легко  было  идти  по  белой
дороге, ярко освещенной луной, между темными кустарниками, от которых  уже
тянуло утренней сыростью и сладким запахом освеженного листа.
   В кофейной "Ылдыз" Ибрагим встретил мальчика с укоризненным шепотом:
   - И сто ти се сляесься,  мальцук?  Сто  ти  се  сляесься?  Вай-вай-вай,
нехоросо...
   Сергей не хотел будить дедушку, но это сделал за него Арто. Он  в  одно
мгновение отыскал старика среди груды валявшихся на полу тел и, прежде чем
тот успел опомниться, облизал ему с радостным визгом щеки,  глаза,  нос  и
рот. Дедушка проснулся, увидел на  шее  пуделя  веревку,  увидел  лежащего
рядом с собой, покрытого пылью мальчика и понял все. Он обратился  было  к
Сергею за разъяснениями, но не мог  ничего  добиться.  Мальчик  уже  спал,
разметав в стороны руки и широко раскрыв рот.

   1903



    Александр Куприн.
    Блондель

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   На берегу Невы мы сидим в легком,  качающемся  поплавке-ресторанчике  и
едим раков в ожидании скромного ужина. Десять с половиной часов вечера, но
еще совсем светло. Стоят длительные, томные, бессонные белые ночи -  слава
и мука Петербурга.
   Нас -  пятеро:  клоун  из  цирка  Чинизелли,  Танти  Джеретти  с  женой
Эрнестиной Эрнестовной; клоун Джиакомо Чирени (попросту Жакомино) из цирка
"Модерн"; ваш покорный слуга и гастролировавший за прошедший сезон в обоих
цирках укротитель диких зверей Леон Гурвич, чистокровный  и  чистопородный
еврей, единственный в своем племени, кто после пророка Даниила  занимается
этой редкой, тяжелой и опасной профессией.
   Свидание наше лишено обычного непринужденного веселья.  Оно  прощальное
перед скорой разлукой. Постоянные большие цирки с началом лета  прекращают
обыкновенную работу, перестающую в  эту  пору  давать  необходимый  доход.
Половина публики  разъехалась  на  дачи  и  за  границу,  другая  половина
развлекается на свежем воздухе в различных кабаре и мюзик-холлах.  Артисты
до начала осени остаются в положении свободных птичек небесных. Те из них,
кому случай, талант или удача успели  сковать  прочные,  громадные  имена,
заранее уже запаслись на летний сезон ангажементами в  богатые  губернские
города, издавна славящиеся любовью и привязанностью к цирковому искусству.
Мелкая рыбешка и униформа пристают к бродячим маленьким циркам  -  шапито,
пользующимся старой  доброй  репутацией,  и  проводят  трудовое  лето  под
парусиновым навесом, обходя городишки и местечки.
   Правда, работая под шапито, трудно приобрести  известность,  но  хорошо
уже и то, что в течение трех месяцев тело, мускулы, нервы и чувство  темпа
не отстают от манежной тренировки. Недаром же  цирковая  мудрость  гласит:
"Упражнение - отец и мать успеха".
   Говорит  Гурвич,  укротитель  зверей.  Речь  его,  как  всегда,   тиха,
однообразна и монотонна. Между  словами  и  между  предложениями  -  очень
веские паузы. Его редкие жесты - наливает ли он себе в стакан  из  бутылки
пиво, закуривает ли он папиросу, передает ли соседу  блюдо,  указывает  ли
пальцем  на  многоводную   Неву   -   спокойны,   ритмичны,   медленны   и
обдуманно-осторожны, как, впрочем, и  у  всех  первоклассных  укротителей,
которых сама профессия приучает навсегда быть поддельно-равнодушным и  как
бы притворно-сонным. Странно: его  неторопливый  голос  как-то  гармонично
сливается с ропотом и плеском прибрежных холодных волн.
   Лицу его абсолютно чуждо хотя бы самое малое подобие мимики.  Оно,  как
камень, не имеет выражения:  работа  съела  его.  Со  всегдашним  мертвым,
восковым, мраморным лицом и с тем же холодным  спокойствием  он  входит  в
клетку со зверями, защелкивая за собою одну за другой внутренние  железные
задвижки.
   Он очень редко употребляет в работе шамбарьеры,  пистолетные  выстрелы,
бенгальские огни, и устрашающие крики, и всю  другую  шумливую  бутафорию,
столь   любимую   плебейским   граденом,    расточителем    аплодисментов.
Гагенбек-старший называл его лучшим из современных укротителей, а  старший
в униформе парижского цирка, престарелый мосье Лионель, говорил о нем, как
об артисте, весьма похожем на покойного великого Блонделя.


   - На ваш вопрос, мадам Эрнестин, - сказал Гурвич, -  мне  очень  трудно
ответить. Боимся  ли  мы  зверей?  Тут  все  дело  в  индивидуальности,  в
характерах, в привычке и навыке, в опытности, в любви к делу  и,  конечно,
уже в психологии зверя, с которым работаешь... Главное же все-таки наличие
дара и его размеры, -  это  уж  от  бога.  Возьмите,  например,  великого,
незабвенного и никем не превосходимого  Блонделя.  Это  был  истинный  бог
циркового искусства, владевший в совершенстве всеми его видами,  родами  и
отраслями, за исключением клоунады. Это он впервые дерзнул  перейти  через
водопад Ниагару по туго натянутому канату, без балансира. Впоследствии  он
делал этот переход с балансиром, но неся на плечах, в виде  груза,  любого
из  зрителей,  на  хладнокровие  которого  можно  было  полагаться.  После
Блонделя осталась книга его мемуаров,  написанная  превосходным  языком  и
ставшая  теперь  большою  редкостью.  Так,  в  этой   книге   Блондель   с
необыкновенной силой рассказывает о том, как на его вызов вышел  из  толпы
большой, толстый немец, куривший огромную вонючую сигару, как  сигару  эту
Блондель приказал ему немедленно выбросить  изо  рта  и  как  трудно  было
Блонделю найти равновесие, держа на спине непривычную тяжесть, и как он  с
этим справился. Но на самой половине воздушного пути  стало  еще  труднее.
Немец "потерял сердце", подвергся ужасу пространства,  лежащего  внизу,  и
ревущей воды. Он смертельно испугался и начал ерзать  на  Блонделе,  лишая
его эквилибра [равновесия (от фр. equilibre)].
   - Держитесь неподвижно, - крикнул ему артист, - или я  мгновенно  брошу
вас к чертовой матери!
   И тут настала ужасная  минута,  когда  Блондель  почувствовал,  что  он
начинает терять равновесие и готов упасть.
   Сколько понадобилось времени, чтобы снова выправить  и  выпрямить  свое
точное движение  по  канату,  -  неизвестно.  Это  был  вопрос  небольшого
количества секунд, но в книге его этим героическим усилиям отведена  целая
небольшая  страница,  которую  нельзя  читать  без   глубокого   волнения,
заставляющего  холодеть  сердце.  А  дальше  Блондель  рассказывает,  что,
окончив свой страшный переход, он был доставлен кружным путем к месту  его
начала. Надо сказать, что среди многочисленных  зрителей  находился  тогда
наследный принц Великобритании, в будущем король  Эдуард  Седьмой,  король
между джентльменами и джентльмен между королями.  Он  был  в  восторге  от
подвига Блонделя, пожал ему руку и подарил ему на память  свои  прекрасные
золотые часы. Блондель был человек воспитанный и очень любезный. Он низко,
но  свободно  поклонился  принцу,  благодаря  его  за  подарок,  и,  когда
выпрямился, сказал с учтивостью:
   - Я буду счастлив, ваше королевское высочество, если  вы  соблаговолите
сделать мне великую честь, согласившись вместе со мною  прогуляться  таким
образом через Ниагару.
   И умный принц не  хотел  отказом  огорчить  отважного  канатоходца.  Он
сказал с очаровательной улыбкой:
   - Видите ли, господин Блондель. Я на ваш изумительный переход с великим
вниманием смотрел, не пропуская ни одного движения, и -  пусть  это  будет
между нами - я убедился в том, что  для  выполнения  такого  головоломного
номера мало того, что артист отважен, спокоен, хладнокровен  и  безусловно
опытен в своем деле. Надо, чтобы и человек, являющийся его  живым  грузом,
обладал хотя бы пассивным бесстрашием. Не так ли? Я же, хотя и  не  считаю
себя трусом и не боюсь пространства, но одна мысль  о  том,  что  случайно
могу испортить или затруднить переход, приводит меня заранее  в  отчаяние.
Но вы подождите, господин Блондель. Когда-нибудь в свободные часы я  начну
усердно работать  над  моим  равновесием,  и  когда,  наконец,  найду  его
достойным,  то  мы  с  вами  непременно  отправимся  на  Ниагару,   выждав
благоприятное время.
   Да, этот государь имел, без всяких стараний и  поз,  инстинктивный  дар
очаровывать людей.  Гордый  Блондель  остался  до  конца  своих  дней  его
преданным и восторженным поклонником.


   А теперь еще два слова о Блонделе. Известно, что  в  числе  его  многих
цирковых талантов был и талант укротителя, в котором он,  как  и  повсюду,
оставил рекорды, до сих пор еще недосягаемые. Так, однажды он держал  пари
со знаменитым менеджером [директором (от англ. manager)] Барнумом  в  том,
что он один войдет в любую клетку со зверями какой угодно породы, возраста
и степени дрессинга и проведет в ней ровно десять минут.
   Нет, то не был спор, в котором на одних весах висело человеческое мясо,
а на других ничтожная кучка  долларов.  Блондель  настоял  на  том,  чтобы
нотариус из Чикаго (где все это происходило)  засвидетельствовал  в  своей
конторе все условия пари. Блондель поставил со своей стороны такую круглую
сумму, которая заставила богатого Барнума поморщиться. Идти вспять ему  не
дозволил  его  громадный  престиж.  Также  настоял   Блондель,   чтобы   в
нотариальный акт были внесены следующие  условия:  a)  звери  должны  быть
накормлены,  по  крайней  мере,  полсуток  назад;  b)  контроль  кормления
принадлежит помощнику Блонделя; c) ввиду крайней опасности номера  женщины
и дети во время его исполнения  в  манеж  не  допускаются  и  d)  Блонделю
предоставляется выбор костюма.
   Старые свидетели этого безумного пари рассказывали о нем потом до конца
жизни, как о дерзком и великолепном чуде. Вы, господа, конечно, не  можете
себе представить, какой комплект веселеньких зверей распорядился подобрать
Барнум, истинный, чистокровный американец, человек, начавший свою  карьеру
чистильщиком  сапог  и  завершивший  ее  миллиардами   долларов,   субъект
железный, холодный и беспощадный.
   Под звуки марша Блондель вошел на арену, и вся публика охнула, как один
человек, от удивления.
   Блондель оказался... голым. На  нем  ничего  не  было,  кроме  замшевых
туфелек и зеленого Адамова листка ниже пояса, в руке же он держал  зеленую
оливковую ветку в половину метра длиною. Звери  встретили  его  молчанием,
когда он входил в клетку, запирая  ее  за  собою.  По-видимому,  они  были
поражены  больше,  чем  публика,  костюмом   нового   укротителя   и   его
сверхъестественным спокойствием. Он неторопливо  обходил  большую  клетку,
переходя от зверя к  зверю.  Очевидно,  он  узнавал  в  них  воспитание  и
дрессинг Гагенбека из Гамбурга, потому что порою на  тревожные  взгляды  и
движения их ласково говорил  по-немецки.  Молодой  крупный  азиатский  лев
рыкнул на Блонделя не злобно, но  чересчур  громко,  так  что  в  конюшнях
тревожно забились и  затопали  лошади.  Блондель  отеческим  жестом  обвил
вокруг звериной морды свою волшебную зеленую  ветвь  и  сказал  воркующим,
приветливым голосом: "О мейн кинд. Браво, шон, браво, шон"  [О  дитя  мое.
Браво, прекрасно, браво, прекрасно (от нем. O mein Kind. Bravo, schon)]. И
лев, умолкнув, тяжело пошел следом за ногами Блонделя,  как  приказчик  за
строгим хозяин