арева,  преждевременно  состарившегося,  худого,  желчного
человека, изможденного непосильной канцелярской  работой,  и  гвардейского
гусарского поручика Бахтинского, который славился в Петербурге как  лучший
танцор и несравненный распорядитель балов.
   Генерал Аносов, тучный, высокий, серебряный  старец,  тяжело  слезал  с
подножки, держась одной рукой за  поручни  козел,  а  другой  -  за  задок
экипажа. В левой руке он держал слуховой рожок,  а  в  правой  -  палку  с
резиновым наконечником. У  него  было  большое,  грубое,  красное  лицо  с
мясистым носом  и  с  тем  добродушно-величавым,  чуть-чуть  презрительным
выражением  в  прищуренных  глазах,  расположенных  лучистыми,  припухлыми
полукругами, какое свойственно  мужественным  и  простым  людям,  видавшим
часто и близко перед своими глазами опасность и смерть. Обе сестры, издали
узнавшие его,  подбежали  к  коляске  как  раз  вовремя,  чтобы  полушутя,
полусерьезно поддержать его с обеих сторон под руки.
   - Точно... архиерея! - сказал генерал ласковым хриповатым басом.
   - Дедушка, миленький, дорогой! - говорила Вера тоном легкого упрека.  -
Каждый день вас ждем, а вы хоть бы глаза показали.
   - Дедушка у нас на юге всякую совесть потерял,  -  засмеялась  Анна.  -
Можно было бы, кажется, вспомнить о крестной дочери.  А  вы  держите  себя
донжуаном, бесстыдник, и совсем забыли о нашем существовании...
   Генерал, обнажив свою величественную голову, целовал поочередно руки  у
обеих сестер, потом целовал их в щеки и опять в руку.
   - Девочки... подождите... не бранитесь, - говорил он, перемежая  каждое
слово вздохами, происходившими от давнишней  одышки.  -  Честное  слово...
докторишки разнесчастные... все лето купали мои ревматизмы...  в  каком-то
грязном... киселе, ужасно пахнет... И не выпускали... Вы первые... к  кому
приехал...  Ужасно  рад...  с  вами  увидеться...  Как   прыгаете?..   Ты,
Верочка... совсем леди... очень стала похожа... на покойницу мать... Когда
крестить позовешь?
   - Ой, боюсь, дедушка, что никогда...
   - Не отчаивайся... все впереди... Молись богу... А ты,  Аня,  вовсе  не
изменилась... Ты и в шестьдесят лет...  будешь  такая  же  стрекоза-егоза.
Постойте-ка. Давайте я вам представлю господ офицеров.
   - Я уже давно имел эту честь! - сказал полковник Понамарев, кланяясь.
   - Я был представлен княгине в Петербурге, - подхватил гусар.
   - Ну, так представлю тебе, Аня, поручика Бахтинского. Танцор и буян, но
хороший кавалерист. Вынь-ка, Бахтинский,  милый  мой,  там  из  коляски...
Пойдемте,  девочки...  Чем,  Верочка,  будешь  кормить?  У  меня...  после
лиманного режима... аппетит, как у выпускного... прапорщика.
   Генерал Аносов был боевым товарищем и преданным другом покойного  князя
Мирза-Булат-Тугановского. Всю нежную дружбу и любовь он после смерти князя
перенес на его дочерей. Он знал их еще совсем маленькими, а  младшую  Анну
даже крестил. В то время - как и до сих пор - он был комендантом  большой,
но  почти  упраздненной  крепости  в  г.К.  и  ежедневно  бывал   в   доме
Тугановских. Дети просто обожали его за баловство, за подарки, за  ложи  в
цирк и театр и за то, что никто так увлекательно не умел  играть  с  ними,
как Аносов. Но больше всего их очаровывали и крепче всего запечатлелись  в
их памяти  его  рассказы  о  военных  походах,  сражениях  и  стоянках  на
бивуаках, о победах и отступлениях, о смерти, ранах  и  лютых  морозах,  -
неторопливые, эпически спокойные, простосердечные рассказы, рассказываемые
между вечерним чаем и тем скучным часом, когда детей позовут спать.
   По нынешним нравам этот обломок  старины  представлялся  исполинской  и
необыкновенно живописной фигурой. В нем совмещались именно те простые,  но
трогательные и глубокие черты, которые даже и в его времена  гораздо  чаще
встречались в рядовых, чем в офицерах, те чисто русские,  мужицкие  черты,
которые в  соединении  дают  возвышенный  образ,  делавший  иногда  нашего
солдата не только непобедимым,  но  и  великомучеником,  почти  святым,  -
черты,   состоявшие    из    бесхитростной,    наивной    веры,    ясного,
добродушно-веселого взгляда на жизнь, холодной и деловой отваги, покорства
перед лицом  смерти,  жалости  к  побежденному,  бесконечного  терпения  и
поразительной физической и нравственной выносливости.
   Аносов, начиная с польской войны, участвовал во всех  кампаниях,  кроме
японской. Он и на эту войну пошел бы без колебаний, но его не позвали, а у
него всегда было великое по скромности правило: "Не лезь на  смерть,  пока
тебя не позовут". За всю свою службу он не только  никогда  не  высек,  но
даже не ударил ни одного солдата. Во время польского мятежа  он  отказался
однажды расстреливать пленных, несмотря  на  личное  приказание  полкового
командира. "Шпиона я не  только  расстреляю,  -  сказал  он,  -  но,  если
прикажете, лично убью. А это пленные, и я не могу". И сказал  он  это  так
просто, почтительно, без тени вызова или  рисовки,  глядя  прямо  в  глаза
начальнику своими ясными, твердыми глазами, что  его,  вместо  того  чтобы
самого расстрелять, оставили в покое.
   В войну 1877-1879 годов он очень быстро дослужился до чина  полковника,
несмотря на то что был мало образован или, как он  сам  выражался,  кончил
только "медвежью академию".  Он  участвовал  при  переправе  через  Дунай,
переходил Балканы, отсиживался на Шипке, был при последней  атаке  Плевны;
ранили его один раз тяжело, четыре - легко,  и,  кроме  того,  он  получил
осколком гранаты жестокую контузию в голову. Радецкий и Скобелев знали его
лично и относились к нему с исключительным уважением. Именно  про  него  и
сказал как-то Скобелев: "Я знаю одного офицера,  который  гораздо  храбрее
меня, - это майор Аносов".
   С войны он вернулся почти оглохший благодаря осколку гранаты, с больной
ногой, на которой были ампутированы три отмороженных, во время балканского
перехода, пальца, с жесточайшим ревматизмом, нажитым на Шипке. Его  хотели
было по истечении двух лет мирной  службы  упечь  в  отставку,  но  Аносов
заупрямился. Тут ему очень кстати помог  своим  влиянием  начальник  края,
живой свидетель его хладнокровного мужества при переправе через  Дунай.  В
Петербурге  решили  не  огорчать  заслуженного  полковника,  и  ему   дали
пожизненное место коменданта в г.К. - должность более почетную, чем нужную
в целях государственной обороны.
   В городе его все знали от мала до велика и добродушно посмеивались  над
его слабостями, привычками  и  манерой  одеваться.  Он  всегда  ходил  без
оружия, в старомодном сюртуке, в фуражке с большими полями и  с  громадным
прямым козырьком, с палкою в правой руке, со слуховым  рожком  в  левой  и
непременно в сопровождении двух  ожиревших,  ленивых,  хриплых  мопсов,  у
которых всегда кончик языка был высунут наружу и  прикушен.  Если  ему  во
время обычной утренней прогулки приходилось встречаться со  знакомыми,  то
прохожие за несколько кварталов слышали, как кричит комендант и как дружно
вслед за ним лают его мопсы.
   Как многие глухие, он был страстным любителем оперы, и иногда, во время
какого-нибудь  томного  дуэта,  вдруг  на  весь   театр   раздавался   его
решительный бас: "А ведь чисто взял до, черт возьми! Точно орех  разгрыз".
По театру проносился сдержанный смех, но  генерал  даже  и  не  подозревал
этого: по своей наивности он думал, что шепотом обменялся со своим соседом
свежим впечатлением.
   По обязанности коменданта он довольно часто, вместе со своими хрипящими
мопсами, посещал главную гауптвахту, где весьма уютно "а  винтом,  чаем  и
анекдотами отдыхали от  тягот  военной  службы  арестованные  офицеры.  Он
внимательно расспрашивал каждого: "Как фамилия? Кем посажен?  На  сколько?
За что?" Иногда совершенно неожиданно хвалил офицера  за  бравый,  хотя  и
противозаконный поступок, иногда начинал распекать,  крича  так,  что  его
бывало слышно на улице. Но, накричавшись досыта, он без всяких переходов и
пауз осведомлялся, откуда офицеру носят обед и сколько он за него  платит.
Случалось,  что  какой-нибудь   заблудший   подпоручик,   присланный   для
долговременной  отсидки  из  такого  захолустья,  где  даже   не   имелось
собственной гауптвахты, признавался, что он, по безденежью, довольствуется
из солдатского котла. Аносов немедленно распоряжался, чтобы бедняге носили
обед из комендантского дома, от  которого  до  гауптвахты  было  не  более
двухсот шагов.
   В г.К. он и сблизился с  семьей  Тугановских  и  такими  тесными  узами
привязался к детям, что для него стало  душевной  потребностью  видеть  их
каждый вечер. Если случалось, что барышни выезжали куда-нибудь или  служба
задерживала самого генерала, то он искренно тосковал  и  не  находил  себе
места в больших комнатах комендантского дома. Каждое лето он брал отпуск и
проводил целый месяц в имении Тугановских, Егоровском, отстоявшем от К. на
пятьдесят верст.
   Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес
на эту детвору, особенно на девочек. Сам он был  когда-то  женат,  но  так
давно, что даже позабыл об этом. Еще до  войны  жена  сбежала  от  него  с
проезжим актером, пленясь его бархатной курткой  и  кружевными  манжетами.
Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в дом  к  себе  не
пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них не было.



5

   Против ожидания, вечер был так тих и тепел, что свечи на  террасе  и  в
столовой горели неподвижными огнями. За обедом всех потешал князь  Василий
Львович. У него  была  необыкновенная  и  очень  своеобразная  способность
рассказывать. Он брал в  основу  рассказа  истинный  эпизод,  где  главным
действующим лицом являлся кто-нибудь из присутствующих или общих знакомых,
но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьезным  лицом  и  таким
деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха. Сегодня он  рассказывал
о неудавшейся женитьбе Николая Николаевича на  одной  богатой  и  красивой
даме. В основе было только то, что муж дамы не хотел давать ей развода. Но
у  князя  правда  чудесно  переплелась  с  вымыслом.  Серьезного,   всегда
несколько чопорного Николая он заставил ночью  бежать  по  улице  в  одних
чулках, с башмаками под мышкой. Где-то на углу молодого человека  задержал
городовой, и только после длинного и бурного  объяснения  Николаю  удалось
доказать, что он товарищ прокурора, а не  ночной  грабитель.  Свадьба,  по
словам рассказчика, чуть-чуть было не состоялась, но в  самую  критическую
минуту  отчаянная  банда  лжесвидетелей,  участвовавших  в   деле,   вдруг
забастовала, требуя прибавки к заработной плате. Николай из скупости (он и
в самом деле был скуповат),  а  также  будучи  принципиальным  противником
стачек  и  забастовок,  наотрез  отказался  платить  лишнее,  ссылаясь  на
определенную   статью   закона,   подтвержденную   мнением   кассационного
департамента. Тогда рассерженные лжесвидетели  на  известный  вопрос:  "Не
знает ли кто-нибудь из присутствующих поводов,  препятствующих  совершению
брака?" - хором ответили: "Да, знаем. Все  показанное  нами  на  суде  под
присягой - сплошная ложь, к  которой  нас  принудил  угрозами  и  насилием
господин прокурор. А про мужа этой дамы мы, как осведомленные лица,  можем
сказать только, что это самый почтенный человек на  свете,  целомудренный,
как Иосиф, и ангельской доброты".
   Напав на нить брачных историй,  князь  Василий  не  пощадил  и  Густава
Ивановича Фриессе, мужа Анны, рассказав,  что  он  на  другой  день  после
свадьбы явился требовать  при  помощи  полиции  выселения  новобрачной  из
родительского дома, как не имеющую отдельного паспорта, и водворения ее на
место проживания законного мужа. Верного в этом анекдоте было  только  то,
что в первые дни замужней жизни Анна  должна  была  безотлучно  находиться
около захворавшей матери, так как Вера спешно  уехала  к  себе  на  юг,  а
бедный Густав Иванович предавался унынию и отчаянию.
   Все смеялись. Улыбалась и  Анна  своими  прищуренными  глазами.  Густав
Иванович хохотал громко и  восторженно,  и  его  худое,  гладко  обтянутое
блестящей  кожей  лицо,  с  прилизанными  жидкими,  светлыми  волосами,  с
ввалившимися глазными орбитами, походило  на  череп,  обнажавший  в  смехе
прескверные зубы. Он  до  сих  пор  обожал  Анну,  как  и  в  первый  день
супружества, всегда старался сесть около нее, незаметно притронуться к ней
и ухаживал за нею так влюбленно и самодовольно, что часто  становилось  за
него и жалко и неловко.
   Перед  тем  как  вставать  из-за  стола,  Вера  Николаевна   машинально
пересчитала гостей. Оказалось - тринадцать. Она была суеверна  и  подумала
про себя: "Вот это нехорошо! Как мне раньше не пришло в голову  посчитать?
И Вася виноват - ничего но сказал по телефону".
   Когда у Шейных или у Фриессе  собирались  близкие  знакомые,  то  после
обеда обыкновенно играли в покер, так как обе сестры  до  смешного  любили
азартные игры. В обоих домах даже выработались на этот счет свои  правила:
всем играющим раздавались поровну костяные жетончики определенной цены,  и
игра длилась до тех пор, пока все костяшки не переходили в  одни  руки,  -
тогда игра на этот вечер прекращалась, как бы партнеры  ни  настаивали  на
продолжении. Брать из кассы второй раз жетоны  строго  запрещалось.  Такие
суровые законы были выведены из практики, для  обуздания  княгини  Веры  и
Анны Николаевны, которые в азарте не знали никакого удержу. Общий проигрыш
редко достигал ста - двухсот рублей.
   Сели за покер и на этот раз.  Вера,  не  принимавшая  участия  в  игре,
хотела выйти на террасу, где накрывали к чаю,  но  вдруг  ее  с  несколько
таинственным видом вызвала из гостиной горничная.
   - Что такое, Даша? - с неудовольствием спросила княгиня Вера, проходя в
свой маленький кабинет, рядом со спальней. - Что у вас за  глупый  вид?  И
что такое вы вертите в руках?
   Даша  положила  на  стол  небольшой  квадратный   предмет,   завернутый
аккуратно в белую бумагу и тщательно перевязанный розовой ленточкой.
   - Я, ей-богу, не виновата, ваше сиятельство, - залепетала она, вспыхнув
румянцем от обиды. - Он пришел и сказал...
   - Кто такой - он?
   - Красная шапка, ваше сиятельство... посыльный...
   - И что же?
   - Пришел на кухню и положил вот это на стол. "Передайте, говорит, вашей
барыне. Но только, говорит, в ихние собственные  руки".  Я  спрашиваю:  от
кого? А он говорит: "Здесь все обозначено". И с теми словами убежал.
   - Подите и догоните его.
   - Никак не догонишь, ваше сиятельство. Он приходил в середине обеда,  я
только вас не решалась  обеспокоить,  ваше  сиятельство.  Полчаса  времени
будет.
   - Ну хорошо, идите.
   Она разрезала ножницами ленту и бросила в корзину вместе с бумагой,  на
которой был написан ее адрес. Под  бумагой  оказался  небольшой  ювелирный
футляр красного плюша,  видимо,  только  что  из  магазина.  Вера  подняла
крышечку, подбитую бледно-голубым шелком, и  увидела  втиснутый  в  черный
бархат овальный золотой браслет, а внутри его бережно  сложенную  красивым
восьмиугольником записку. Она быстро развернула бумажку. Почерк  показался
ей знакомым, но, как настоящая женщина, она сейчас же отложила  записку  в
сторону, чтобы посмотреть на браслет.
   Он был золотой, низкопробный, очень толстый,  но  дутый  и  с  наружной
стороны весь сплошь покрытый небольшими старинными,  плохо  отшлифованными
гранатами.  Но  зато  посредине  браслета  возвышались,  окружая  какой-то
странный маленький зеленый камешек,  пять  прекрасных  гранатов-кабошонов,
каждый  величиной  с  горошину.  Когда  Вера  случайным  движением  удачно
повернула браслет перед огнем электрической лампочки, то  в  них,  глубоко
под  их  гладкой  яйцевидной  поверхностью,  вдруг  загорелись  прелестные
густо-красные живые огни.
   "Точно кровь!" - подумала с неожиданной тревогой Вера.
   Потом она вспомнила о письме и развернула его. Она прочитала  следующие
строки, написанные мелко, великолепно-каллиграфическим почерком:

   "Ваше Сиятельство,
   Глубокоуважаемая Княгиня Вера Николаевна!
   Почтительно поздравляя Вас с светлым и радостным днем Вашего Ангела,  я
осмеливаюсь препроводить Вам мое скромное верноподданническое подношение".
   "Ах, это -  тот!"  -  с  неудовольствием  подумала  Вера.  Но,  однако,
дочитала письмо...
   "Я бы никогда не позволил себе преподнести Вам что-либо, выбранное мною
лично: для этого у меня нет ни права, ни тонкого вкуса и - признаюсь -  ни
денег. Впрочем, полагаю, что  и  на  всем  свете  не  найдется  сокровища,
достойного украсить Вас.
   Но этот браслет принадлежал еще моей прабабке, а последняя, по времени,
его носила моя покойная матушка. Посередине, между  большими  камнями,  Вы
увидите один зеленый. Это весьма редкий сорт граната - зеленый гранат.  По
старинному преданию, сохранившемуся  в  нашей  семье,  он  имеет  свойство
сообщать дар предвидения носящим его женщинам и отгоняет  от  них  тяжелые
мысли, мужчин же охраняет от насильственной смерти.
   Все камни с точностью перенесены сюда со старого серебряного  браслета,
и Вы можете быть уверены, что до Вас никто еще этого браслета не надевал.
   Вы можете сейчас же выбросить  эту  смешную  игрушку  или  подарить  ее
кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались Ваши руки.
   Умоляю Вас не гневаться на меня. Я  краснею  при  воспоминании  о  моей
дерзости семь лет тому назад, когда Вам,  барышне,  я  осмеливался  писать
глупые и дикие письма и даже ожидать ответа на них. Теперь во мне осталось
только благоговение, вечное преклонение  и  рабская  преданность.  Я  умею
теперь  только  желать  ежеминутно  Вам  счастья  и  радоваться,  если  Вы
счастливы. Я мысленно кланяюсь до земли  мебели,  на  которой  Вы  сидите,
паркету, по которому Вы ходите, деревьям, которые Вы  мимоходом  трогаете,
прислуге, с которой Вы говорите. У меня нет даже зависти ни к людям, ни  к
вещам.
   Еще раз прошу прощения, что обеспокоил Вас длинным, ненужным письмом.
   Ваш до смерти и после смерти покорный слуга
   Г.С.Ж.".

   "Показать Васе или не показать? И если показать - то когда? Сейчас  или
после гостей? Нет, уж лучше после - теперь не только этот несчастный будет
смешон, но и я вместе с ним".
   Так раздумывала княгиня Вера и не  могла  отвести  глаз  от  пяти  алых
кровавых огней, дрожавших внутри пяти гранатов.



6

   Полковника Понамарева едва удалось заставить сесть играть в  покер.  Он
говорил, что не знает этой игры, что вообще  не  признает  азарта  даже  в
шутку, что любит и сравнительно хорошо играет только в винт. Однако он  не
устоял перед просьбами и в конце концов согласился.
   Сначала его приходилось учить  и  поправлять,  но  он  довольно  быстро
освоился с правилами покера, и вот не прошло и  получаса,  как  все  фишки
очутились перед ним.
   - Так нельзя! - сказала с  комической  обидчивостью  Анна.  -  Хоть  бы
немного дали поволноваться.
   Трое из гостей - Спешников,  полковник  и  вице-губернатор,  туповатый,
приличный и скучный немец, - были такого рода люди, что Вера  положительно
не знала, как их занимать и что с ними делать. Она составила для них винт,
пригласив четвертым Густава Ивановича. Анна издали, в виде  благодарности,
прикрыла глаза веками, и сестра сразу поняла ее. Все знали,  что  если  не
усадить Густава Ивановича за карты, то он целый вечер будет  ходить  около
жены, как пришитый, скаля свои гнилые зубы на лице  черепа  и  портя  жене
настроение духа.
   Теперь вечер потек  ровно,  без  принуждения,  оживленно.  Васючок  пел
вполголоса,  под  аккомпанемент   Женни   Рейтер,   итальянские   народные
канцонетты  и  рубинштейновские  восточные  песни.  Голосок  у  него   был
маленький, но приятного тембра, послушный и верный.  Женни  Рейтер,  очень
требовательная музыкантша, всегда  охотно  ему  аккомпанировала.  Впрочем,
говорили, что Васючок за нею ухаживает.
   В углу на кушетке Анна отч