а.

- Твоей женой? - Она медленно и печально покачала головой. - Нет, Ванечка,
милый, это невозможно!

- Почему же, Олеся? Почему?

- Нет, нет... Ты и сам понимаешь, что об этом смешно и думать. Ну какая я
тебе жена на самом деле? Ты барин, ты умный, образованный, а я? Я и читать
не умею и куда ступить не знаю... Ты одного стыда из-за меня не оберешься...

- Это все глупости, Олеся! - возразил я горячо. - Ты через полгода сама
себя не узнаешь. Ты не подозреваешь даже, сколько в тебе врожденного ума и
наблюдательности. Мы с тобой вместе прочитаем много хороших книжек,
познакомимся с добрыми, умными людьми, мы с тобой весь широкий свет увидим,
Олеся... Мы до старости, до самой смерти будем идти рука об руку, вот как
теперь идем, и не стыдиться, а гордиться тобой я буду и благодарить тебя!..

На мою пылкую речь Олеся ответила мне признательным пожатием руки, но
продолжала стоять на своем.

- Да разве это одно?.. Может быть, ты еще не знаешь?.. Я никогда не
говорила тебе... Ведь у меня отца нет... Я незаконная...

- Перестань, Олеся... Это меньше всего меня останавливает. Что мне за дело
до твоей родни, если ты сама для меня дороже отца и матери, дороже целого
мира? Нет, все это мелочи, все это пустые отговорки!..

Олеся с тихой, покорной лаской прижалась плечом к моему плечу.

- Голубчик... Лучше бы ты вовсе об этом не начинал разговора... Ты молодой,
свободный... Неужели у меня хватило бы духу связать тебя по рукам и по
ногам на всю жизнь... Ну, а если тебе потом другая понравится? Ведь ты меня
тогда возненавидишь, проклянешь тот день и час, когда я согласилась пойти
за тебя. Не сердись, мой дорогой! - с мольбой воскликнула она, видя по
моему лицу, что мне неприятны эти слова. - Я не хочу тебя обидеть. Я ведь
только о твоем счастье думаю. Наконец, ты позабыл про бабушку. Ну посуди
сам, разве хорошо будет с моей стороны ее одну оставить?

- Что ж... и бабушке у нас место найдется. (Признаться, мысль о бабушке
меня сильно покоробила.) А не захочет она у нас жить, так во всяком городе
есть такие дома... они называются богадельнями... где таким старушкам дают
и покой и уход внимательный...

- Нет, что ты! Она из леса никуда не пойдет. Она людей боится.

- Ну, так ты уж сама придумывай, Олеся, как лучше. Тебе придется выбирать
между мной и бабушкой. Но только знай одно - что без тебя мне и жизнь будет
противна.

- Солнышко мое! - с глубокой нежностью произнесла Олеся. - Уж за одни твои
слова спасибо тебе... Отогрел ты мое сердце... Но все-таки замуж я за тебя
не пойду... Лучше уж я так пойду с тобой, если не прогонишь... Только не
спеши, пожалуйста, не торопи меня. Дай мне денька два, я все это хорошенько
обдумаю... И с бабушкой тоже нужно поговорить.

- Послушай, Олеся, - спросил я, осененный новой догадкой. - А может быть,
ты опять... церкви боишься?

Пожалуй, что с этого вопроса и надо было начать. Почти ежедневно спорил я с
Олесей, стараясь разубедить ее в мнимом проклятии, тяготеющем над ее родом
вместе с обладанием чародейными силами. В сущности, в каждом русском
интеллигенте сидит немножко развивателя. Это у нас в крови, это внедрено
нам всей русской беллетристикой последних десятилетий. Почем знать? Если бы
Олеся глубоко веровала, строго блюла посты и не пропускала ни одного
церковного служения, - весьма возможно, что тогда я стал бы иронизировать
(но только слегка, ибо я всегда был верующим человеком) над ее
религиозностью и развивать в ней критическую пытливость ума. Но она с
твердой и наивной убежденностью исповедовала свое общение с темными силами
и свое отчуждение от бога, о котором она даже боялась говорить.

Напрасно я покушался поколебать суеверие Олеси. Все мои логические доводы,
все мои иной раз грубые и злые насмешки разбивались об ее покорную
уверенность в свое таинственное роковое призвание.

- Ты боишься церкви, Олеся? - повторил я.

Она молча наклонила голову.

- Ты думаешь, что бог не примет тебя? - продолжал я с возрастающей
горячностью. - Что у него не хватит для тебя милосердия? У того, который,
повелевая миллионами ангелов, сошел, однако, на землю и принял ужасную
позорную смерть для избавления всех людей? У того, кто не погнушался
раскаянием самой последней женщины и обещал разбойнику-убийце, что он
сегодня же будет с ним в раю?..

Все это было уже не ново Олесе в моем толковании, но на этот раз она даже и
слушать меня не стала. Она быстрым движением сбросила с себя платок и,
скомкав его, бросила мне в лицо. Началась возня. Я старался отнять у нее
цветок боярышника. Сопротивляясь, она упала на землю и увлекла меня за
собою, радостно смеясь и протягивая мне свои раскрытые частым дыханием,
влажные милые губы...

Поздно ночью, когда мы простились и уже разошлись на довольно большое
расстояние, я вдруг услышал за собою голос Олеси:

- Ванечка! Подожди минутку... Я тебе что-то скажу!

Я повернулся и пошел к ней навстречу. Олеся поспешно подбежала ко мне. На
небе уже стоял тонкий серебряный зазубренный серп молодого месяца, и при
его бледном свете я увидел, что глаза Олеси полны крупных невылившихся слез.

- Олеся, о чем ты? - спросил я тревожно.

Она схватила мои руки и стала их целовать поочередно.

- Милый... какой ты хороший! Какой ты добрый! - говорила она дрожащим
голосом. - Я сейчас шла и подумала: как ты меня любишь!.. И знаешь, мне
ужасно хочется сделать тебе что-нибудь очень, очень приятное.

- Олеся... Девочка моя славная, успокойся...

- Послушай, скажи мне, - продолжала она, - ты бы очень был доволен, если бы
я когда-нибудь пошла в церковь? Только правду, истинную правду скажи.

Я задумался. У меня вдруг мелькнула в голове суеверная мысль: а не случится
ли от этого какого-нибудь несчастья?

- Что же ты молчишь? Ну, говори скорее, был бы ты этому рад или тебе все
равно?

- Как тебе сказать, Олеся? - начал я с запинкой. - Ну да, пожалуй, мне это
было бы приятно. Я ведь много раз говорил тебе, что мужчина может не
верить, сомневаться, даже смеяться, наконец. Но женщина... женщина должна
быть набожна без рассуждений. В той простой и нежной доверчивости, с
которой она отдает себя под защиту бога, я всегда чувствую что-то
трогательное, женственное и прекрасное.

Я замолчал. Олеся тоже не отзывалась, притаившись головой около моей груди.

- А зачем ты меня об этом спросила? - полюбопытствовал я.

Она вдруг встрепенулась.

- Так себе... Просто спросила... Ты не обращай внимания. Ну, до свидания,
милый. Приходи же завтра.

Она скрылась. Я еще долго глядел в темноту, прислушиваясь к частым,
удалявшимся от меня шагам. Вдруг внезапный ужас предчувствия охватил меня.
Мне неудержимо захотелось побежать вслед за Олесей, догнать ее и просить,
умолять, даже требовать, если нужно, чтобы она не шла в церковь. Но я
сдержал свой неожиданный порыв и даже - помню, - пускаясь в дорогу,
проговорил вслух:

- Кажется, вы сами, дорогой мой Ванечка, заразились суеверием.

О, боже мой! Зачем я не послушался тогда смутного влечения сердца, которое
- я теперь, безусловно, верю в это! - никогда не ошибается в своих быстрых
тайных предчувствиях?





XII

На другой день после этого свидания пришелся как раз праздник св. Троицы,
выпавший в этом году на день великомученика Тимофея, когда, по народным
сказаниям, бывают знамения перед неурожаем. Село Переброд в церковном
отношении считалось приписным, то есть в нем хотя и была своя церковь, но
отдельного священника при ней не полагалось, а наезжал изредка, постом и по
большим праздникам, священник села Волчьего.

Мне в этот день необходимо было съездить по служебным делам в соседнее
местечко, и я отправился туда часов в восемь утра, еще по холодку, верхом.
Для разъездов я давно уже купил себе небольшого жеребчика лет шести-семи,
происходившего из местной неказистой породы, но очень любовно и тщательно
выхоленного прежним владельцем, уездным землемером. Лошадь звали
Таранчиком. Я сильно привязался к этому милому животному, с крепкими,
тоненькими, точеными ножками, с косматой челкой, из-под которой сердито и
недоверчиво выглядывали огненные глазки, с крепкими, энергично сжатыми
губами. Масти он был довольно редкой и смешной: весь серый, мышастый, и
только по крупу у него шли пестрые, белые и черные пятна.

Мне пришлось проезжать через все село. Большая зеленая площадь, идущая от
церкви до кабака, была сплошь занята длинными рядами телег, в которых с
женами и детьми приехали на праздник крестьяне окрестных деревень: Волоши,
Зульни и Печаловки. Между телегами сновали люди. Несмотря на ранний час и
строгие постановления, между ними уже замечались пьяные (водкой по
праздникам и в ночное время торговал потихоньку бывший шинкарь Сруль). Утро
было безветренное, душное. В воздухе парило, и день обещал быть нестерпимо
жарким. На раскаленном и точно подернутом серебристой пылью небе не
показывалось ни одного облачка.

Справив все, что мне нужно было в местечке, я перекусил на скорую руку в
заезжем доме фаршированной еврейской щукой, запил ее прескверным, мутным
пивом и отправился домой. Но, проезжая мимо кузницы, я вспомнил, что у
Таранчика давно уже хлябает подкова на левой передней, и остановился, чтобы
перековать лошадь. Это заняло у меня еще часа полтора времени, так что,
когда я подъезжал к перебродской околице, было уже между четырьмя и пятью
часами пополудни.

Вся площадь кишмя кишела пьяным, галдящим народом. Ограду и крыльцо кабака
буквально запрудили, толкая и давя друг друга, покупатели; перебродские
крестьяне перемешались с приезжими, рассевшись на траве, в тени повозок.
Повсюду виднелись запрокинутые назад головы и поднятые вверх бутылки.
Трезвых уже не было ни одного человека. Общее опьянение дошло до того
предела, когда мужик начинает бурно и хвастливо преувеличивать свой хмель,
когда все движения его приобретают расслабленную и грузную размашистость,
когда вместо того, например, чтобы утвердительно кивнуть головой, он
оседает вниз всем туловищем, сгибает колени и, вдруг потеряв устойчивость,
беспомощно пятится назад. Ребятишки возились и визжали тут же, под ногами
лошадей, равнодушно жевавших сено. В ином месте баба, сама еле держась на
ногах, с плачем и руганью тащила домой за рукав упиравшегося, безобразно
пьяного мужа... В тени забора густая кучка, человек в двадцать мужиков и
баб, тесно обсела слепого лирника, и его дрожащий, гнусавый тенор,
сопровождаемый звенящим монотонным жужжанием инструмента, резко выделялся
из сплошного гула толпы. Еще издали услышал я знакомые слова "думки":

Ой зийшла зоря, тай вечирняя
Над Почаевым стала.
Ой вышло вийско турецкое,
Як та черная хмара...

Дальше в этой думке рассказывается о том, как турки, не осилив Почаевской
лавры приступом, порешили взять ее хитростью. С этой целью они послали, как
буд-то бы в дар монастырю, огромную свечу, начиненную порохом. Привезли эту
свечу на двенадцати парах волов, и обрадованные монахи уже хотели возжечь
ее перед иконой Почаевской божией матери, но бог не допустил совершиться
злодейскому замыслу.

А приснилося старшему чтецу:
Той свичи не брати,
Вывезти ей в чистое поле,
Сокирами зрубати.

И вот иноки

Вывезлы ей в чистое поле,
Сталы ей рубати,
Кули и патроны на вси стороны,
Сталы - геть! - роскидати...

Невыносимо жаркий воздух, казалось, весь был насыщен отвратительным
смешанным запахом перегоревшей водки, лука, овчинных тулупов, крепкой
махорки-бакуна и испарений грязных человеческих тел. Пробираясь осторожно
между людьми и с трудом удерживая мотавшего головой Таранчика, я не мог не
заметить, что со всех сторон меня провожали бесцеремонные, любопытные и
враждебные взгляды. Против обыкновения, ни один человек не снял шапки, но
шум как будто бы утих при моем появлении. Вдруг где-то в самой середине
толпы раздался пьяный, хриплый выкрик, который я, однако, ясно не
расслышал, но в ответ на него раздался сдержанный хохот. Какой-то женский
голос стал испуганно урезонивать горлана:

- Тише ты, дурень... Чего орешь! Услышит...

- А что мне, что услышит? - продолжал задорно мужик. - Что же он мне,
начальство, что ли? Он только в лесу у своей...

Омерзительная, длинная, ужасная фраза повисла в воздухе вместе со взрывом
неистового хохота. Я быстро повернул назад лошадь и судорожно сжал рукоятку
нагайки, охваченный той безумной яростью, которая ничего не видит, ни о чем
не думает и ничего не боится. И вдруг странная, болезненная, тоскливая
мысль промелькнула у меня в голове: "Все это уже происходило когда-то,
много, много лет тому назад в моей жизни... Так же горячо палило солнце...
Так же была залита шумящим, возбужденным народом огромная площадь... Так же
обернулся я назад в припадке бешеного гнева... Но где это было? Когда?
Когда?.." Я опустил нагайку и галопом поскакал к дому.

Ярмола, медленно вышедший из кухни, принял у меня лошадь и сказал грубо:

- Там, паныч, у вас в комнате сидит из Мариновской экономии приказчик.

Мне почудилось, что он хочет еще что-то прибавить, очень важное для меня и
неприятное, мне показалось даже, что по лицу его скользнуло беглое
выражение злой насмешки. Я нарочно задержался в дверях и с вызовом
оглянулся на Ярмолу. Но он уже, не глядя на меня, тащил за узду лошадь,
которая вытягивала вперед шею и осторожно переступала ногами.

В моей комнате я застал конторщика соседнего имения - Никиту Назарыча
Мищенку. Он был в сером пиджачке с огромными рыжими клетками, в узких
брючках василькового цвета и в огненно-красном галстуке, с припомаженным
пробором посередине головы, весь благоухающий персидской сиренью. Увидев
меня, он вскочил со стула и принялся расшаркиваться, не кланяясь, а как-то
ломаясь в пояснице, с улыбкой, обнажавшей бледные десны обеих челюстей.

- Имею честь кланяться, - любезно тараторил Никита Назарыч. - Очень приятно
увидеться... А я уж тут жду вас с самой обедни. Давно я вас видел, даже
соскучился за вами. Что это вы к нам никогда не заглянете? Наши степаньские
барышни даже смеются с вас.

И вдруг, подхваченный внезапным воспоминанием, он разразился неудержимым
хохотом.

- Вот, я вам скажу, потеха-то была сегодня! - воскликнул он, давясь и
прыская. - Ха-ха-ха-ха... Я даже боки рвал со смеху!..

- Что такое? Что за потеха? - грубо спросил я, не скрывая своего
неудовольствия.

- После обедни скандал здесь произошел, - продолжал Никита Назарыч,
прерывая свою речь залпами хохота. - Перебродские дивчата... Нет, ей-богу,
не выдержу... Перебродские дивчата поймали здесь на площади ведьму... То
есть, конечно, они ее ведьмой считают по своей мужицкой необразованности...
Ну, и задали же они ей встряску!.. Хотели дегтем вымазать, да она
вывернулась как-то, утекла...

Страшная догадка блеснула у меня в уме. Я бросился к конторщику и, не помня
себя от волнения, крепко вцепился рукой в его плечо.

- Что вы говорите! - закричал я неистовым голосом. - Да перестаньте же
ржать, черт вас подери! Про какую ведьму вы говорите?

Он вдруг сразу перестал смеяться и выпучил на меня круглые, испуганные
глаза.

- Я... я... право, не знаю-с, - растерянно залепетал он. - Кажется,
какая-то Самуйлиха... Мануйлиха... или... Позвольте... Дочка какой-то
Мануйлихи?.. Тут что-то такое болтали мужики, но я, признаться, запомнил.

Я заставил его рассказать мне по порядку все, что он видел и слышал. Он
говорил нелепо, несвязно, путаясь в подробностях, и я каждую минуту
перебивал его нетерпеливыми расспросами и восклицаниями, почти бранью. Из
его рассказа я понял очень мало и только месяца два спустя восстановил всю
последовательность этого проклятого события со слов его очевидицы, жены
казенного лесничего, которая в тот день также была у обедни.

Мое предчувствие не обмануло меня. Олеся переломила свою боязнь и пришла в
церковь; хотя она поспела только к середине службы и стала в церковных
сенях, но ее приход был тотчас же замечен всеми находившимися в церкви
крестьянами. Всю службу женщины перешептывались и оглядывались назад.

Однако Олеся нашла в себе достаточно силы, чтобы достоять до конца обедню.
Может быть, она не поняла настоящего значения этих враждебных взглядов,
может быть, из гордости пренебрегла ими. Но когда она вышла из церкви, то у
самой ограды ее со всех сторон обступила кучка баб, становившаяся с каждой
минутой все больше и больше и все теснее сдвигавшаяся вокруг Олеси. Сначала
они только молча и бесцеремонно разглядывали беспомощную, пугливо
озиравшуюся по сторонам девушку. Потом посыпались грубые насмешки, крепкие
слова, ругательства, сопровождаемые хохотом, потом отдельные восклицания
слились в общий пронзительный бабий гвалт, в котором ничего нельзя было
разобрать и который еще больше взвинчивал нервы расходившейся толпы.
Несколько раз Олеся пыталась пройти сквозь это живое ужасное кольцо, но ее
постоянно отталкивали опять на середину. Вдруг визгливый старушечий голос
заорал откуда-то позади толпы: "Дегтем ее вымазать, стерву!" (Известно, что
в Малороссии мазанье дегтем даже ворот того дома, где живет девушка,
сопряжено для нее с величайшим, несмываемым позором.) Почти в ту же минуту
над головами беснующихся баб появилась мазница с дегтем и кистью,
передаваемая из рук в руки.

Тогда Олеся в припадке злобы, ужаса и отчаяния бросилась на первую
попавшуюся из своих мучительниц так стремительно, что сбила ее с ног.
Тотчас же на земле закипела свалка, и десятки тел смешались в одну общую
кричащую массу. Но Олесе прямо каким-то чудом удалось выскользнуть из этого
клубка, и она опрометью побежала по дороге - без платка, с растерзанной в
лохмотья одеждой, из-под которой во многих местах было видно голое тело.
Вслед ей вместе с бранью, хохотом и улюлюканьем полетели камни. Однако
погнались за ней только немногие, да и те сейчас же отстали... Отбежав
шагов на пятьдесят, Олеся остановилась, повернула к озверевшей толпе свое
бледное, исцарапанное, окровавленное лицо и крикнула так громко, что каждое
ее слово было слышно на площади:

- Хорошо же!.. Вы еще у меня вспомните это! Вы еще все наплачетесь досыта!

Эта угроза, как мне потом передавала та же очевидица события, была
произнесена с такой страстной ненавистью, таким решительным, пророческим
тоном, что на мгновение вся толпа как будто бы оцепенела, но только на
мгновение, потому что тотчас же раздался новый взрыв брани.

Повторяю, что многие подробности этого происшествия я узнал гораздо
позднее. У меня не хватило сил и терпения дослушать до конца рассказ
Мищенки. Я вдруг вспомнил, что Ярмола, наверно, не успел еще расседлать
лошадь, и, не сказав изумленному конторщику ни слова, поспешно вышел на
двор. Ярмола действительно еще водил Таранчика вдоль забора. Я быстро
взнуздал лошадь, затянул подпруги и объездом, чтобы опять не пробираться
сквозь пьяную толпу, поскакал в лес.



                      --------------------------------



1 ...мое феральное число... - Феральный - от лат. teralis - роковой,
опасный. Феральное число - число роковое, загадочное, имеющее особый,
мистический смысл для данного человека.



     Александр Куприн.
     Колесо времени

     роман

     ~ ~ ~

     Гарсон!  Литр  белого  вина. И оросите его гренадином. Оно
спокойнее, если с запасом.
     Ты говоришь -- многовато? Пустяки. Вино легкое, а гренадин
только отбивает привкус серы. Смотри, не обижайся.  Подметил  я
твой  моментальный взгляд, искоса. Знаю, у тебя мелькнула мысль
про меня:  "Не  опустился  ли?"  Нет,  дружище:  я  человек  не
опустившийся,  а  так  сказать,  опустошенный. Опустела душа, и
остался  от  меня  один  только   телесный   чехол.   Живу   по
непреложному закону инерции. Есть дело, есть деньги. Здоров, по
утрам  читаю газеты и пью кофе, все в порядке. Вино вкушаю лишь
при случае, в компании,  хотя  сама  компания  меня  ничуть  не
веселит.  Но  душа  отлетела. Созерцаю течение дней равнодушно,
как давно знакомую фильму.
     Вот ты, давеча, вкратце рассказал о своем двенадцатилетнем
бытии.  Господи!  что  ни  поворот  судьбы,  то  целая  э