ва у него была легкая и шумная, точно в ней играла пена от
шампанского. Он поглядел на штабс-капитана сбоку. В  неверном,  полусонном
свете белой ночи лицо Рыбникова  приняло  темный,  глиняный  оттенок.  Все
впадины на нем стали резкими и черными, морщинки на висках и складки около
носа и вокруг рта  углубились.  И  сам  штабс-капитан  сидел  сгорбившись,
опустившись, запрятав руки в рукава шинели, тяжело  дыша  раскрытым  ртом.
Все это вместе придавало ему  измученный,  страдальческий  вид.  Щавинский
даже слышал носом его дыхание и подумал, что именно такое несвежее, кислое
дыхание  бывает  у  игроков  после  нескольких  ночей  азарта,  у   людей,
истомленных  бессонницей   или   напряженной   мозговой   работой.   Волна
добродушного умиления и жалости прилила к сердцу Щавинского. Штабс-капитан
вдруг показался ему маленьким, загнанным,  трогательно  жалким.  Он  обнял
Рыбникова, привлек к себе и сказал ласково:
   - Ну, ладно, капитан. Я сдаюсь.  Ничего  не  могу  с  вами  поделать  и
извиняюсь, если доставил вам несколько неприятных минут. Вашу руку.
   Он отстегнул от своей визитки бутоньерку с розой, которую ему  навязала
в саду продавщица цветов, и вдел ее в петлицу капитанского пальто.
   - Это в знак мира, капитан. Не будем больше изводить друг друга.
   Извозчик остановился у  каменного  двухэтажного  особняка  с  приличным
подъездом, с окнами, закрытыми сплошь ставнями. Остальные приехали  раньше
и уже их  дожидались.  Их  пустили  не  сразу.  Сначала  в  тяжелой  двери
открылось изнутри четырехугольное отверстие, величиной с ладонь, и  в  нем
на несколько секунд показался чей-то холодный и внимательный  серый  глаз.
Потом двери раскрылись.
   Это учреждение было нечто  среднее  между  дорогим  публичным  домом  и
роскошным клубом - с шикарным входом, с  чучелом  медведя  в  передней,  с
коврами,  шелковыми  занавесками  и  люстрами,  с  лакеями  во  фраках   и
перчатках. Сюда ездили мужчины заканчивать ночь после закрытия ресторанов.
Здесь же играли в карты, держались дорогие вина и всегда был большой запас
красивых, свежих женщин, которые часто менялись.
   Пришлось подниматься во второй этаж. Там наверху была устроена  широкая
площадка с растениями в кадках и  с  диванчиком,  отделенная  от  лестницы
перилами. Щавинский поднимался под руку с Рыбниковым. Хоть он и  дал  себе
внутренне слово - не дразнить его больше,  но  тут  не  мог  сдержаться  и
сказал:
   - Взойдемте на эшафот, капитан!
   - Я не боюсь, - сказал тот лениво. -  Я  и  так  хожу  каждый  день  на
смерть.
   Рыбников слабо махнул рукой и принужденно  улыбнулся.  Лицо  его  вдруг
сделалось от этой улыбки усталым, каким-то серым и старческим.
   Щавинский посмотрел на него молча, с удивлением. Ему стало стыдно своей
назойливости. Но Рыбников тотчас же вывернулся:
   - Ну да, на смерть. Солдат  всегда  должен  быть  готов  к  этому.  Что
поделаешь? Смерть - это маленькое неудобство в нашей профессии.
   В этом доме Щавинский и меценат  Карюков  были  свои  люди  и  почетные
завсегдатаи. Их встречали с веселыми улыбками и глубокими поклонами.
   Им отвели  большой,  теплый  кабинет,  красный  с  золотом,  с  толстым
светло-зеленым ковром на полу, с канделябрами в углах и на  столе.  Подали
шампанское, фрукты и конфеты. Пришли женщины - сначала три, потом еще две,
- потом все время одни из них приходили, другие уходили, и  все  до  одной
они были хорошенькие, сильно напудренные,  с  обнаженными  белыми  руками,
шеями и грудью, одетые в блестящие, яркие,  дорогие  платья,  некоторые  в
юбках по колено, одна  в  коричневой  форме  гимназистки,  одна  в  тесных
рейтузах и жокейской шапочке. Пришла также пожилая полная дама  в  черном,
что-то вроде хозяйки или домоправительницы - очень  приличная  на  вид,  с
лицом лимонно-желтым и дряблым, которая все  время  смеялась  по-старчески
приятно, ежеминутно кашляла и  курила  не  переставая.  Она  обращалась  с
Щавинским, с актером и меценатом с милым, непринужденным кокетством  дамы,
годящейся им в матери,  хлопала  их  по  рукам  платком,  а  Штральмана  -
очевидно, любимца - называла Сашкой.
   - Ну-с, генерал Куроки, выпьем за блестящие успехи славной маньчжурской
армии. А то вы сидите и киснете, - сказал Карюков.
   Щавинский перебил его, зевнув:
   -  Будет  вам,  господа.   Кажется,   уж   должно   бы   надоесть.   Вы
злоупотребляете добродушием капитана.
   - Нет, я не сержусь, -  возразил  Рыбников,  -  выпьемте,  господа,  за
здоровье наших милых дам.
   - Лирский, спой что-нибудь, - попросил Щавинский.
   Актер охотно сел за пианино и запел цыганский романс.  Он,  собственно,
не пел его, а скорее рассказывал, не выпуская  изо  рта  сигары,  глядя  в
потолок, манерно раскачиваясь. Женщины  вторили  ему  громко  и  фальшиво,
стараясь одна поспеть  раньше  другой  в  словах.  Потом  Сашка  Штральман
прекрасно имитировал фонограф,  изображал  в  лицах  итальянскую  оперу  и
подражал  животным.  Карюков  танцевал  фанданго  и  все  спрашивал  новые
бутылки.
   Он  первый  исчез  из  комнаты  с  рыжей  молчаливой  полькой,  за  ним
последовали Штральман и актер. Остались только Щавинский,  у  которого  на
коленях сидела смуглая белозубая венгерка, и Рыбников  рядом  с  белокурой
полной женщиной в синей атласной кофте,  вырезанной  четырехугольником  до
половины груди.
   - Что ж, капитан, простимся на минутку, - сказал Щавинский,  поднимаясь
и потягиваясь. - Поздно. Вернее, надо бы сказать, рано. Приезжайте ко  мне
в час завтракать, капитан. Мамаша, вы вино запишите на Карюкова.  Если  он
любит святое  искусство,  то  пусть  и  платит  за  честь  ужинать  с  его
служителями. Мои комплименты.
   Белокурая женщина обняла капитана голой рукой за шею и сказала просто:
   - Пойдем и мы, дуся. Правда, поздно.



   5

   У  нее  была   маленькая,   веселая   комнатка   с   голубыми   обоями,
бледно-голубым висячим фонарем;  на  туалетном  столе  круглое  зеркало  в
голубой кисейной раме, на одной стене олеографии, на другой стене ковер, и
вдоль его широкая металлическая кровать.
   Женщина разделась и с чувством облегчения и удовольствия погладила себя
по бокам, где сорочка от корсета залегла складками. Потом  она  прикрутила
фитиль в лампе и, севши на кровать, стала спокойно расшнуровывать ботинки.
   Рыбников сидел у стола, расставив локти и опустив на них голову. Он, не
отрываясь, глядел на ее  большие,  но  красивые  ноги  с  полными  икрами,
которые ловко обтягивали черные ажурные чулки.
   - Что же вы, офицер, не раздеваетесь? - спросила  женщина.  -  Скажите,
дуся, отчего они вас зовут японским генералом?
   Рыбников засмеялся, не отводя взгляда от ее ног.
   - Это так - глупости. Просто они шутят. Знаешь стихи: смеяться,  право,
не грешно над тем, что кажется смешно...
   - Дуся, вы меня угостите еще шампанским? Ну, если вы такой скупой, то я
спрошу хоть апельсинов. Вы на время или на ночь?
   - На ночь. Иди ко мне.
   Она легла с ним рядом, торопливо бросила через себя на пол  папиросу  и
забарахталась под одеялом.
   - Ты у стенки любишь? - спросила она. - Хорошо, лежи, лежи. У, какие  у
тебя ноги холодные! Ты знаешь, я обожаю военных. Как тебя зовут?
   - Меня? - он откашлялся и ответил неверным тоном: - Я  -  штабс-капитан
Рыбников. Василий Александрович Рыбников.
   - А, Вася! У меня есть один знакомый лицеистик Вася -  прелесть,  какой
хорошенький!
   Она запела, ежась под одеялом, смеясь и жмурясь:

   Вася, Вася, Васенька,
   Говоришь ты басенки.

   - А знаешь, ей-богу, ты похож  на  япончика.  И  знаешь,  на  кого?  На
микаду. У нас есть портрет. Жаль, теперь поздно, а то я бы тебе  показала.
Ну, вот прямо как две капли воды.
   - Что ж, очень приятно, - сказал Рыбников и тихо  обнял  ее  гладкое  и
круглое плечо.
   - А может, ты и правда японец? Они говорят, что ты был на войне, -  это
правда? Ой, милочка, я боюсь щекотки. А что, страшно на войне?
   - Страшно... Нет, не особенно. Оставим это, - сказал он устало.  -  Как
твое имя?
   - Клотильда. Нет, я тебе скажу по секрету, что меня зовут  Настей.  Это
только  мне  здесь  дали  имя  Клотильда.  Потому  что   мое   имя   такое
некрасивое... Настя, Настасья, точно кухарка.
   - Настя? - переспросил он задумчиво и осторожно поцеловал ее в грудь. -
Нет, это хорошо. На-стя, - повторил он медленно.
   - Ну вот, что хорошего? Вот хорошие имена, например,  Мальвина,  Ванда,
Женя, а то вот еще Ирма... Ух, дуся! -  Она  прижалась  к  нему.  -  А  вы
симпатичный... Такой брюнет. Я люблю брюнетов. Вы, наверно, женаты?
   - Нет, не женат.
   - Ну вот, рассказывайте. Все здесь прикидываются  холостыми.  Наверное,
шесть человек детей имеете?
   Оттого что окно было заперто ставнями, а лампа едва горела,  в  комнате
было темно. Ее лицо, лежавшее совсем близко от его  головы,  причудливо  и
изменчиво выделялось на смутной белизне подушки. Оно уже стало  не  похоже
на прежнее лицо, простое и красивое, круглое русское  сероглазое  лицо,  -
теперь оно сделалось точно худее и, ежеминутно и странно меняя  выражение,
казалось  нежным,  милым,  загадочным  и   напоминало   Рыбникову   чье-то
бесконечно знакомое, давно любимое, обаятельное, прекрасное лицо.
   - Как ты хороша! - шептал он. - Я люблю тебя... я тебя люблю...
   Он произнес вдруг какое-то непонятное слово,  совершенно  чуждое  слуху
женщины.
   - Что ты сказал? - спросила она с удивлением.
   - Нет, ничего... ничего. Это - так. Милая! Женщина! Ты -  женщина...  Я
люблю тебя...
   Он целовал ей  руки,  шею,  волосы,  дрожа  от  нетерпения,  сдерживать
которое ему доставляло чудесное наслаждение. Им овладела бурная  и  нежная
страсть  к  этой  сытой,  бездетной  самке,  к  ее   большому,   молодому,
выхоленному, красивому телу. Влечение к женщине, подавляемое  до  сих  пор
суровой аскетической жизнью, постоянной физической усталостью, напряженной
работой ума и  воли,  внезапно  зажглось  в  нем  нестерпимым,  опьяняющим
пламенем.
   - У тебя и руки холодные, - сказала она с застенчивой неловкостью. Было
в этом человеке что-то неожиданное, тревожное, совсем непонятное для  нее.
- Руки холодные - сердце горячее.
   - Да, да, да... Сердце, - твердил он, как безумный, задыхаясь и  дрожа.
- Сердце горячее... сердце...
   Она уже давно привыкла к внешним обрядам и постыдным подробностям любви
и исполняла их каждый день по нескольку  раз  -  механически,  равнодушно,
часто с молчаливым отвращением. Сотни мужчин, от древних старцев,  клавших
на ночь свои зубы в стакан с водой, до мальчишек, у которых в  голосе  бас
мешается с дискантом, штатские, военные, люди  плешивые  и  обросшие,  как
обезьяны, с ног до головы шерстью, взволнованные и бессильные, морфинисты,
не скрывавшие перед ней своего порока, красавцы, калеки,  развратники,  от
которых ее иногда тошнило, юноши, плакавшие от тоски  первого  падения,  -
все они обнимали ее с бесстыдными словами, с долгими поцелуями, дышали  ей
в лицо, стонали от пароксизма собачьей страсти, которая - она уже  заранее
знала - сию минуту сменится у них нескрываемым, непреодолимым отвращением.
И давно уже все мужские лица потеряли в ее  глазах  всякие  индивидуальные
черты - и  точно  слились  в  одно  омерзительное,  но  неизбежное,  вечно
склоняющееся к ней, похотливое, козлиное мужское лицо с  колючим  слюнявым
ртом,  с  затуманенными  глазами,  тусклыми,  как   слюда,   перекошенное,
обезображенное гримасой сладострастия, которое ей  было  противно,  потому
что она его никогда не разделяла.
   К тому же все они были грубы, требовательны и лишены самого простейшего
стыда, были большей  частью  безобразно  смешны,  как  только  может  быть
безобразен и смешон современный мужчина в нижнем белье. Но этот  маленький
пожилой  офицер  производил  какое-то  особенное,  новое,  привлекательное
впечатление. Все движения его отличались тихой и вкрадчивой осторожностью.
Его ласки, поцелуи и прикосновения были невиданно нежны. И  между  тем  он
незаметно  окружал  ее  той  нервной  атмосферой  истинной,   напряженной,
звериной страсти, которая даже на расстоянии, даже  против  воли,  волнует
чувственность женщины, делает ее послушной, подчиняет ее  желаниям  самца.
Но ее бедный маленький ум, не выходивший за узкие рамки обихода публичного
дома, не умел сознать этого странного, волнующего  очарования.  Она  могла
только шептать, стыдясь, счастливая и удивленная, обычные пошлые слова:
   - Какой вы интересный мужчина! Вы мой цыпа-ляля? Да?
   Она встала, потушила лампу и опять легла возле него. Сквозь щели  между
ставнями и стеной тонкими полосами белело  утро,  наполняя  комнату  синим
туманным полусветом. Где-то за перегородкой  торопливо  стучал  будильник.
Кто-то пел далеко-далеко и грустно.
   - Когда ты еще придешь? - спросила женщина.
   - Что? -  сонно  спросил  Рыбников,  открывая  глаза.  -  Когда  приду?
Скоро... Завтра...
   - Ну да... обманываешь. Нет, скажи по правде - когда? Я без  тебя  буду
скучать.
   - Мм... Мы  придем  скучать...  Мы  им  напишем...  Они  остановятся  в
горах... - бормотал он бессвязно.
   Тяжелая дремота сковывала и томила его тело. Но, как это всегда  бывает
с людьми, давно выбившимися из сна, он не мог заснуть сразу.  Едва  только
сознание его начинало заволакиваться темной, мягкой и  сладостной  пеленой
забвения, как страшный внутренний толчок вдруг подбрасывал его тело. Он со
стоном вздрагивал, широко открывал в диком испуге глаза и тотчас же  опять
погружался   в   раздражающее   переходное   состояние   между   сном    и
бодрствованием, похожее на бред, полный грозных, путаных видений.
   Женщине не хотелось спать. Она  сидела  на  кровати  в  одной  сорочке,
обхватив  голыми  руками  согнутые  колени,  и  с  боязливым  любопытством
смотрела на  Рыбникова.  В  голубоватом  полумраке  его  лицо  еще  больше
пожелтело, обострилось и было похоже на мертвое. Рот  оставался  открытым,
но дыхания его она не слышала. И на всем его лице - особенно кругом глаз и
около  рта  -  лежало  выражение  такой  измученности,  такого   глубокого
человеческого страдания, какого она еще никогда не видала в  своей  жизни.
Она тихо провела рукой по его жестким волосам на лбу. Кожа была холодна  и
вся покрыта  липким  потом.  От  этого  прикосновения  Рыбников  задрожал,
испуганно вскрикнул и быстрым движением поднялся с подушек.
   - А!.. Кто это? Кто? - произносил он отрывисто, вытирая рукавом рубашки
лицо.
   - Что с тобой, котик? - спросила женщина участливо.  -  Тебе  нехорошо?
Может быть, дать тебе воды?
   Но Рыбников уже овладел собой и опять лег.
   - Нет, благодарю!.. Теперь хорошо... Мне  приснилось...  Ложись  спать,
милая девочка, прошу тебя.
   - Когда тебя разбудить, дуся? - спросила она.
   - Разбудить... Утром... Рано взойдет солнце, и  приедут  драгуны...  Мы
поплывем... Знаете? Мы поплывем через реку.
   Он замолчал и несколько минут лежал тихо. Но внезапно  его  неподвижное
мертвое лицо исказилось гримасой мучительной боли. Он со стоном повернулся
на спину, и странные,  дико  звучащие,  таинственные  слова  чужого  языка
быстро побежали с его губ.
   Женщина слушала, перестав дышать,  охваченная  тем  суеверным  страхом,
который всегда порождается бредом спящего. Его лицо было в двух вершках от
нее, и она не сводила с  него  глаз.  Он  молчал  с  минуту,  потом  опять
заговорил длинно  и  непонятно.  Опять  помолчал,  точно  прислушиваясь  к
чьим-то словам. И вдруг женщина услышала  произнесенное  громко,  ясным  и
твердым голосом, единственное знакомое ей из газет японское слово:
   - Банзай!
   Сердце ее так сильно трепетало, что от его толчков часто  и  равномерно
вздрагивало плюшевое одеяло. Она вспомнила, как сегодня в красном кабинете
Рыбникова  называли  именами  японских  генералов,   и   слабое,   далекое
подозрение уже начинало копошиться в ее темном уме.
   Кто-то тихонько поцарапался в дверь. Она встала и отворила ее.
   - Клотильдочка, это ты? - послышался  тихий  женский  шепот.  -  Ты  не
спишь? Зайди ко мне на минуточку.  У  меня  Ленька,  угощает  абрикотином.
Зайди, милочка!
   Это была Соня-караимка - соседка Клотильды, связанная с нею  узами  той
истеричной и  слащавой  влюбленности,  которая  всегда  соединяет  попарно
женщин в этих учреждениях.
   - Хорошо. Я сейчас  приду.  Ах,  я  тебе  расскажу  что-то  интересное.
Подожди, я оденусь.
   - Глупости! Не надо. Перед кем  стесняться,  перед  Ленькой!  Иди,  как
есть.
   Она стала надевать юбку.
   Рыбников проснулся.
   - Ты куда? - спросил он сонно.
   - Я сейчас, мне надо, - ответила она, поспешно  завязывая  тесемку  над
бедрами. - Спи себе. Я сию минуту вернусь.
   Но он уже не слыхал ее последних слов, потому  что  густой  черный  сон
сразу потопил его сознание.



   6

   Ленька был кумиром всего дома, начиная от  мамаши  и  кончая  последней
горничной.  В  этих  учреждениях,  где  скука,  бездействие   и   лубочная
литература порождают повышенные романтические вкусы, наибольшим  обожанием
пользуются воры и  сыщики  благодаря  своему  героическому  существованию,
полному захватывающих приключений, опасности  и  риска.  Ленька  появлялся
здесь в самых разнообразных костюмах, чуть  ли  не  гримированным,  был  в
некоторых случаях многозначительно и таинственно молчалив, и главное - это
все хорошо помнят -  он  неоднократно  доказывал,  что  местные  городовые
чувствуют к нему безграничное уважение и слепо исполняют  его  приказания.
Был случай, когда он  тремя-четырьмя  словами,  сказанными  на  загадочном
жаргоне, в один миг прекратил страшный скандал, затеянный пьяными  ворами,
и заставил их покорно уйти из заведения.  Кроме  того,  у  него  временами
водились большие деньги. Поэтому но мудрено, что к Генриетте, или, как  он
ее называл, Геньке, с которою  он  "крутил  любовь",  относились  здесь  с
завистливым почтением.
   Это был молодой человек со смуглым веснушчатым лицом, с черными  усами,
торчащими вверх, к самым глазам, с твердым, низким и широким подбородком и
с темными, красивыми, наглыми глазами.  Он  сидел  теперь  на  диване  без
сюртука, в расстегнутом жилете и развязанном галстуке. Он был строен и мал
ростом, но выпуклая грудь и крепкие мускулы, распиравшие рукава рубашки  у
плеч, говорили об его большой силе. Рядом  с  ним,  с  ногами  на  диване,
сидела Генька, напротив - Клотильда. Медленно  потягивая  красными  губами
ликер, он рассказывал небрежно, наигранным фатовским тоном:
   - Привели его в участок. Паспорт при нем:  Корней  Сапетов,  колпинский
мещанин,  или  как  там  его.  Ну,  конечно,  обязательно  пьян,  каналья.
"Посадить его в холодную для вытрезвленья". Обыкновенный принцип. Но в эту
самую минуту я случайно прихожу в канцелярию пристава. Гляжу  -  ба-ба-ба!
Старый знакомый, Санька Мясник. Тройное убийство и  взлом  святого  храма.
Сейчас сделал издали глазами намек дежурному  околоточному  и,  как  будто
ничего себе, вышел в коридор. Выходит ко мне околоточный. "Что вы, Леонтий
Спиридонович?" -  "А  ну-ка,  отправьте  этого  красавца  на  минуточку  в
сыскную". Привели его. У мерзавца ни один мускул на  лице  не  дрогнул.  Я
этак посмотрел ему в глаза и го-во-рю...  -  Ленька  значительно  постучал
костяшками пальцев по столу. - "Давно ли, Санечка,  пожаловали  к  нам  из
Одессы?" Он, конечно, держит себя индифферентно - валяет дурака.  Никаких.
Тоже субъект! "Не могу знать, какой-такой Санька Мясник. Я такой-то".  Тут
я подхожу к нему, хвать его за бороду! - трах! Борода остается  у  меня  в
руках. Привязная!.. "Сознаешься, сукин сын?" - "Не могу  знать".  Кэ-эк  я
его, прохвоста, врежу в переносье, прямым штосом - р-раз! Потом -  два!  В
кровь! "Сознаешься?" - "Не могу знать". - "А - так ты так-то! Я до сих пор
гуманно щадил тебя. А теперь пеняй на себя. Позвать сюда Арсентия  Блоху".
Был у нас такой арестант, до слез этого  Саньку  ненавидел.  Я,  брат,  уж
тонко знаю ихние взаимные фигель-мигели. Привели Блох