вал ее в затылок. Она нервно  вздрогнула,
но  промолчала.  Удивительно: ее кожа нежно благоухала резедой,
так же, как ею пахнет море после  прибоя  и  шейка  девочки  до
десяти лет. Мальчишки -- те пахнут воробьем.
     "Monsieur Michica et madame Reseda",-- подумал я в темноте
по-французски и улыбнулся,

     Глава III. СУПЕРКАРГО

     Вообрази  себе  большую  бетонную  комнату,  в зеленоватом
тусклом  освещении.  В  ней  нет  ничего,  кроме   деревянного,
некрашеного стола, на котором аккуратными рядами разложены штук
тридцать  - сорок голландских печных кафелей, ну, вот тех самых
изразцов с незатейливым синим рисунком, которые  нам  так  были
любы  на  наших  "голанках".  И  на  каждой  из этих плиток мне
приказано кем-то раскладывать правильными  линиями,  в  строгом
порядке,  старые  почтовые  марки разных цветов, годов и стран,
каждую -- по своей категории.  Но  огромная  бельевая  корзина,
стоящая  на  полу, подле меня, переполнена марками свыше верха.
Когда, черт возьми, окончу я эту идиотскую  работу?  Глаза  мои
устали  и  плохо  видят;  руки  тяжелы, неловки и не хотят меня
слушаться; марки прилипают  к  пальцам  и  разлетаются  во  все
стороны от моего дыхания.
     Но не это самое главное. Самое важное в том, что окончания
моей работы  ждет  нетерпеливо  какая-то  знакомая,  но забытая
мною, непонятная женщина. Она невидима,  но  угадывается  мною.
Она  -- вроде колеблющейся неясной фигуры духа на спиритических
сеансах или туманного бледного образа, как рисуют привидения на
картинах, и в то же время, я знаю, что она  телесная:  живая  и
теплая,  и  чем  скорее  я  разложу по местам марки, тем скорее
увижу ее  в  настоящем  виде.  Надо  только  спешить,  спешить,
спешить...
     Я  просыпаюсь от спешки. Ночь. Тьма. Далеко в порту тонко,
длинно и печально свистит  катер  или  паровозик.  Я  никак  не
разберусь  где  левая, где правая сторона кровати, и долго шарю
руками в черной пустоте, пока не натыкаюсь на  холодную  стену.
Дыхание  у  меня  коротко,  сердце  томится.  Нахожу  кнопку  и
надавливаю ее. Свет быстро разливается по  комнате.  Смотрю  на
часы: какая рань. Два без десяти.
     И  опять  засыпаю.  И  опять гладкие, зеленоватые бетонные
стены, опять белые, сине-узорчатые  изразцы,  опять  капризные,
проклятые  марки... опять загадочный, видимый и невидимый образ
женщины, и опять просыпаюсь с томлением  в  сердце.  Курю,  пью
воду,  гляжу на часы, укладываюсь на другой бок и опять засыпаю
и вижу тот же самый сон, и снова и  снова...  Мучение.  Я  знаю
давно,  что эти надоедливые, какие-то многостворчатые составные
выдвижные сны снятся  после  больших  душевных  потрясений  или
накануне их.
     Последний раз я проснулся оттого, что моя постель внезапно
затряслась   от  мелких  содроганий.  Ревел  в  порту  огромный
океанский пароход. Ревел поразительно  низко,  густо  и  мощно,
точно   под   моей   комнатой,   а   на   черном   фоне   этого
апокалипсического рева вышивал золотые спирали  своей  утренней
песни ничем непобедимый петух. Из узких прямых прорезей в окнах
струился параллельными линиями голубоватый свет утра.
     Ночные  сонные  образы  еще бродили неуловимо в полутемной
комнате:  бетонная  комната,  изразцы,  марки,  нелепый   труд,
отяжеление  сердца...  Сны ведь долго не покидают нас; их вкус,
их тон иногда слышатся на целый день. Но они  таяли,  таяли,  а
когда  я  распахнул  настежь ставни, то . исчез и их отдаленный
отзвук.
     Было семь часов.  Можно  было  бы  разбудить  Анри,  но  я
предпочел  спуститься вниз. Ресторан был еще заперт, а выход из
отеля был на внутреннем крючке. Я вышел на улицу, прошел налево
и в маленьком кабачке угольщиков  выпил  кофе  с  ромом.  Потом
вернулся домой и, не раздеваясь, крепко заснул -- без снов.
     Точно  в  десять часов, как и было условлено, ко мне вошел
Анри с кофеем, молоком и круассанами. Обменялись добрым днем. Я
льстил Анри. Я его  назвал  и  моим  стариком,  н  моим  добрым
другом. (Ведь мы были давно знакомы.) Я его спросил:
     -- Скажите, Анри, кто была эта вчерашняя дама?
     Он  сделал  глупое  лицо  -- скосил глаза и слегка разинул
рот.
     -- Дама, мсье? Какая дама?
     У  этого  бандита   был   совершенно   невинный   вид.   Я
рассердился:
     -- Черт бы вас побрал, мой очень дорогой Анри! Да та самая
дама, которая со мною сидела вчера, рядом, в ресторане, внизу.
     -- Увы, я не помню, мсье. Как хотите, не помню.
     -- Ну, та самая, которая потребовала шампанское "Мумм".
     -- Извините меня, мсье, уверяю вас, что не помню.
     -- Ах,  черт!  Наконец,  та  самая,  которая уплатила весь
счет, хотя я и показывал вам знаками, что  вы  меня  ставите  в
самое  идиотское  положение.  Не  стройте же дурака, мой старый
Анри, прошу вас.
     Но Анри был холоден, непроницаем и равнодушен.
     -- Что вы хотите  от  меня,  дорогой  господин?  У  нас  в
ресторане  бывают  ежедневно  сотни  мужчин  и дам. Трудно всех
упомнить... Добрый день, мсье.
     -- Нет, нет, постойте.  Та  самая  дама,  для  которой  вы
подавали сюда, вот в эту комнату, ликеры.
     -- О,  мсье,  вы  сегодня проснулись в дурном расположении
духа... Простите, что я покидаю вас.  Мне  еще  надо  обслужить
двадцать комнат. Добрый день, мсье. И он исчез. Такой злодей!
     Кому неизвестен странный каприз времени: когда торопишься,
когда  каждый  миг  дорог,  то часы летят, как минуты. Но когда
ждешь или тоскуешь -- минуты растягиваются в часы. Я  не  знал,
куда  девать  эти  два  часа.  Зашел побриться, купил цветов --
гвоздики и фиалок,-- купил засахаренных каштанов, и еще много у
меня оставалось досуга, чтобы побродить  по  набережной.  После
вчерашнего  дождя  и  шторма  был ясный солнечный день, тихий и
теплый,  и  вся  Марсель   казалась   заново   вымытой.   Я   с
удовольствием,  расширенными  ноздрями  втягивал в себя крепкие
запахи большого морского порта.  Пахло  йодом,  озоном,  рыбой,
водорослями,   арбузом,   мокрыми  свежими  досками,  смолой  и
чуть-чуть резедою. В груди моей  вдруг  задрожало  предчувствие
великого блаженства и тотчас же ушло.
     Ровно  в  двенадцать  часов  я  спустился  в ресторан. Моя
знакомая незнакомка была уже там и сидела на том же месте,  что
и  вчера  вечером.  На ней было темно-красное пальто и такая же
шляпка,  на  плечах  широкий  палантин  из  какого-то  зверька,
порыжее  соболя,  но такого же блестящего. О, боже мой, как она
была  прекрасна  в  этот  день,  я  не  могу,  не  умею   этого
рассказать.
     Она  была  не  одна.  Против  нее  сидел  молодой моряк. О
профессии его легко можно было догадаться по золотым якорям, по
золотому канту на рукавах и еще по каким-то золотым эмблемам...
Я не знаю, как у других, но у  меня  всегда,  с  первой  минуты
знакомства  с человеком, укрепляется в памяти, кроме его разных
имен  и  званий,   еще   какое-то   летучее   прозвище,   моего
собственного  мгновенного  изобретения. Оно-то и остается всего
прочнее в памяти.  Этого  молодого  моряка  я  мысленно  назвал
"Суперкарго".  Откровенно говоря, я не знаю, что это за морской
чин. Знаю только, что гораздо ниже  шкипера,  но  немного  выше
матроса. Что-то около боцмана... Так он и запал у меня в память
с этим титулом.
     Заметил я также, что он очень красив. Но все это только по
первому быстрому поверхностному взгляду. Несколько минут спустя
я убедился,   что   он   не  только  очень,  но  исключительно,
поразительно, необычайно хорош собою. Не  скажу  --  прекрасен.
Прекрасное  --  это изнутри. Иногда вот бывает дурнушка, совсем
не видная и плохо сложенная, с веснушками около  носа.  Но  как
поднимет  вдруг  ресницы,  как  покажет  на мгновенье золотое и
ласковое сияние глаз,  то  сразу  чувствуешь,  что  перед  этой
прелестью  померкнет  любая  патентованная  красавица.  Видел я
также  лицо  одного  морского  капитана  во  время  тайфуна   в
Китайском море. В обычной жизни был он уж очень неказист, такая
распрорусская  лупетка,  и нос картофелем. Но во время урагана,
когда вокруг рев, грохот, крики, стоны, ужас,  близкое  дыхание
смерти...  когда  он  держал  в  своих руках жизнь и волю сотен
человек -- что за прекрасное, что за вдохновенное было  у  него
лицо!
     Но   в  сторону  беллетристику.  Скажу  просто,  что  этот
суперкарго был красив  совершенной  итальянской,  вернее  даже,
римской  красотой.  Круглая римская голова, античный * профиль,
великолепного  рисунка  рот.  Его  волнистые  бронзовые  волосы
выгорели  и  пожелтели на концах. Лицо так сильно загорело, что
стало, как у мулата,  кофейным.  И  большие  блестящие  голубые
глаза.  Ах,  знаешь,  никогда мне не нравилось, если на смуглом
фоне лица -- светло-голубые глаза; в этой  комбинации  какая-то
жесткость  и внутренняя пустота. Ну, вот, как хочешь, не верю и
не верю я таким лицам...
     Я наклонился, целуя, по русскому,  довольно-таки  нелепому
обычаю,  руку  у  дамы,  и тотчас же, не глядя, почувствовал на
своей спине враждебный взгляд моряка.
     Она сказала:
     -- Познакомьтесь, господа.
     Стоя, я уже готовился протянуть руку, но сразу  сдержался.
Суперкарго,  не  вставая,  тянул руку как-то боком ко мне, что,
конечно, можно было принять за невежество  или  небрежность.  Я
кивнул головой и сел.
     Разговор  за  столом еле-еле вязался. Говорили о погоде, о
Марсели, о кораблях. Я заказал себе  вермут  с  касиссом.  Дама
спросила тот же аперитив. Суперкарго вдруг повернулся ко мне.
     -- Вы,  кажется,  иностранец,  мсье, если я не ошибаюсь,--
сказал он и слегка прищурил голубые глаза.
     Я ответил сухо:
     -- Мне кажется, что мы все здесь в Марсели иностранцы?
     -- А не могу ли я спросить, какой нации мсье?
     Тон его  был  нагл.  Жестокость  взгляда  и  очень  плохое
французское произношение усиливали мою антипатию к нему. Во мне
закипало  раздражение,  и в то же время я чувствовал себя очень
неловко. Ох, не терплю я таких трио,  когда  около  хорошенькой
женщины  двое  мужчин  оскаливают  друг на друга клыки и готовы
зарычать, как ревнивые кобели, простите за грубое сравнение. Но
я еще  не  терял  самообладания.  Я  ответил,  по  возможности,
спокойно:
     -- Я русский.
     Он искусственно засмеялся.
     -- А-а, русский...
     -- Я  из  той великой России, где образованные люди знали,
что такое обыкновенная вежливость.
     Он сказал с деланной балаганной надменностью:
     -- И  вы,  вероятно,  дали  бы  мне  маленький  урок  этой
вежливости, если бы у вас хватило на это смелости? Вы, русские,
известные  храбрецы.  Вы это блестяще доказали, бросив во время
войны своих союзников.
     Тут я должен, кстати,  сказать  об  одном  моем  свойстве,
вернее,  об  одном  органическом  пороке. По отцу я, видишь ли,
добрый и спокойный русопет, вроде  ярославского  телка,  но  по
материнской линии я из татар, в жилах которых текут капли крови
Тамерлана, хромого Таймура, и первый признак этой голубой крови
-- неистовая,   бешеная  вспыльчивость,  от  которой  в  ранней
молодости, пока не обуздал себя, я много и жестоко пострадал. И
вот, глядя теперь в упор на итальянца, я уже чувствовал, как  в
голову  мне  входил  давно  знакомый  розовый  газ -- веселый и
страшный.
     Я быстро встал. Встал и он момент в момент со мною вместе,
точно два солдата по команде.
     У меня уже были готовы, уже  дрожали  на  губах  те  злые,
несправедливые  слова,  после  которых  мужчины стреляют друг в
друга или, схватившись, яростно катаются по полу. Я  хотел  ему
напомнить  об  известной всему миру резвости итальянских ног во
всех войнах при отступлении, у меня был  также  наготове  Негус
Абиссинский,   его   голые  дикари,  вооруженные  дротиками,  и
паническое бегство храбрых, нарядных берсальеров.
     Я увидел, как его рука быстро скользнула за пазуху,  но  в
тот момент не придал этому жесту никакого значения. Розовый газ
в моей голове густел и делался красным.
     -- Siede  (сядь),--  раздался  вдруг повелительный женский
голос. Это крикнула моя незнакомка,  и  суперкарго  моментально
опустился  на  стул.  В  этой  стремительной  послушности было,
пожалуй, что-то комическое.  Ведь  во  всяком  итальянце  живет
немного от Пульчинелле, Но рассмеялся я лишь полчаса спустя.
     Я  пришел  в  себя  и  провел  рукой  по лбу. Меня немного
качнуло в сторону.
     Я сказал, стараясь взять беззаботный тон:
     -- Впрочем, мне кажется, что мы совсем напрасно завели при
даме политический и национальный диспут. Ведь это такая скучная
материя...
     И прибавил, обращаясь к суперкарго:
     -- Но  если  вам  угодно  будет  продлить  наш  интересный
разговор,  я  к вашим услугам. Я остановился здесь же, в отеле,
номер семнадцать. Всегда буду рад вас увидеть.
     Суперкарго хотел было что-то ответить, но она одним легким
движением руки заставила  его  замолчать.  Я  низко  поклонился
даме. Она сказала спокойно:
     -- Прошу  вас,  не  уходите из своей комнаты. Через десять
минут я приду к вам.
     Поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнил быстрый, коварный
жест итальянца и понял,  что  он  полез  за  ножом.  Мне  стало
немножко  жутко.  "Ведь, пожалуй, мог бы, подлец, распороть мне
живот".

     Глава IV. МИШИКА

     Признаюсь, не легко у меня было на сердце, когда  я  ходил
взад  и вперед по моей отдельной комнате, похожей на просторную
низкую  каюту.   Волнение,   вызванное   внезапной   ссорой   с
итальянским моряком, еще не улеглось во мне.
     Зачем она познакомила нас? Что у нее общего с этим смуглым
и голубоглазым    Антиноем?    Чем    объяснить   его   дерзкую
придирчивость? Неужели ревность? Как мне теперь держать себя  с
моей   прекрасной   дамой?   Вчера   она  обещала  сказать  мне
много-много или ничего... Что она скажет?
     Я попал в какой-то запутанный ребус. Но --  говорю  правду
-- ни  одна косая, ни одна враждебная мысль не возникала во мне
по поводу моей странной  незнакомки.  Я  вызывал  в  памяти  ее
прелестное лицо, ее милый голос, ее руки и чувствовал, что верю
ей непоколебимо.
     В   дверь  громко  постучали  тройным  ударом.  Я  крикнул
"entrez"7 и поднялся навстречу.
     В комнату вошел суперкарго. Теперь, когда он был на ногах,
я увидел стройность и крепость его сложения и  быстро  подумал:
неужели  опять ссора? Розовый воинственный газ уже испарился из
моей головы. Новое буйное опьянение гневом  мне  представлялось
скучным и противным.
     Он  шел  ко  мне  с  открытой протянутой рукой, с ясными и
смелыми глазами.
     -- Простите меня,-- сказал он  просто.--  Я  был  виноват,
затеяв этот глупый разговор, и я недостойно держал себя.
     Мы  пожали  друг  другу  руки.  Он продолжал спокойным, но
внутренне дрожавшим голосом:
     -- Вся беда в том, что я  увидел,  как  вы  поцеловали  ее
руку. Я забыл, что у вас на севере это -- самый простой обычай.
У  нас  же,  на  юге, целуют руку только очень близкой женщине:
матери, жене, сестре.  Я  не  знал,  как  объяснить  ваш  жест:
фамильярностью,  дерзостью  или...  или... еще чем-нибудь. Но я
уже принес вам извинение. Позвольте мне выпить воды.
     На моем ночном столике не было стакана. Он взял  графин  и
стал  пить  из  горлышка  с  такой  жадностью, что я слышал его
глотки и я видел, как дрожала его рука.
     Напившись,  он  вытер  рот  ладонью  и  сказал  с  суровой
торжественностью :
     -- Да  хранит  синьору  пресвятая Ностра Дама делля Гварда
марсельская и все святые.
     Я не мог удержаться от вопроса:
     -- Вы говорите так, как будто "синьора" близка вам.
     Он отрицательно замотал указательным пальцем перед носом.
     -- Нет, нет, нет, нет. Можно ли быть  близким  солнцу?  Но
кто  мне может запретить обожать синьору? Если бы ей предстояло
уколоть свой маленький палец иголкой, то я, чтобы предотвратить
это, отдал бы всю мою кровь... Прощайте же,  синьор.  Я  думаю,
вам  не  трудно  будет  передать  синьоре,  что  мы  расстались
друзьями.
     Еще  раз  мы  протянули  друг  другу  руки.  Пожатие   его
мозолистой ладони до боли сдавило и склеило мои пальцы.
     Я  внимательно  взглянул  на  него  и  поразился тому, как
чудесно изменились  его  глаза.  В  них  уже  не  было  прежней
неприятной  жестокости: они посинели и смягчились; они блестели
теми слезами, которые выступают, не  проливаясь.  Отвратительно
видеть  плачущего  мужчину,  но  когда  у  сильного  и  гордого
человека стоят в покрасневших глазах эти теплые слезы,  которые
он  сам  каким-то  усилием  воли заставит высохнуть, то, право,
лицо его на мгновение становится прекрасным.
     -- Баста! -- сказал моряк, бросая мою  руку.--  Да  хранит
бог  синьору:  она лучше всех на свете. Я уже никогда больше не
увижу ни ее, ни вас.
     -- Почему вы так говорите? Мир не  особенно  велик.  Может
быть, встретимся.
     -- Нет,--сказал  он с покорным вздохом,--я уверен: раньше,
чем кончится этот год,-- я  утону  в  море.  Гитана  в  Кадиксе
предсказала  мне  два  события, которые произойдут почти рядом.
Одно случилось сегодня. Прощайте, синьор.
     Он простился и вышел, не оглянувшись. Мне слышно было, как
он сбегал по каменной лестнице с той быстротой, с какой  только
молодые моряки умеют спускаться по трапам.
     Я  ждал  ее.  И слышал биение своего сердца. Кто из нас не
волновался перед свиданием, на котором нам обещано много-много?
Но теперь было совсем  другое.  Я  чувствовал,  что  за  дверью
молчаливо  стоит  моя  судьба  и вот-вот готова войти ко мне. Я
испытывал ту странную усталость,  ту  ленивую  робкую  вялость,
которые,  как  отдаленное  пророчество,  говорят нам о близости
великого жизненного  перелома.  Я  думаю,  что  такое  духовное
краткое  изнеможение должны переживать монархи перед коронацией
и приговоренные к смерти в ожидании палача.
     Издали-издали, снизу, до  меня  донесся  быстрый,  легкий,
четкий  стук ее каблучков. Я поспешил спуститься и встретился с
ней на площадке. Она обеими руками обняла мою  шею.  Прикасаясь
губами к моим губам, она жарко шептала:
     -- Мишика,  мой  милый  Мишика,  я люблю тебя, Миши-ка. Мы
свободны, о мой Мишика, о мой милый Мишика!
     Так мы останавливались на  каждой  площадке.  А  когда  мы
пришли  в  мою комнату, она нежно взяла меня ладонями за виски,
приблизила мое лицо к своему и,  глядя  мне  глубоко  в  глаза,
сказала со страстной серьезностью:
     -- Я твоя, Мишика... В счастии и в несчастий, в здоровье и
в болезни,  в  удаче  и  неудаче.  Я  твоя  до тех пор, пока ты
хочешь, о  мой  возлюбленный  Мишика!  Потом  вдруг  встряхнула
головой и сказала: -- Я велела завтрак принести к тебе, наверх.
Будем одни, не так ли, Мишика?

     Глава V. МАРИЯ

     В  это  воскресенье  я  совсем  позабыл  о  моих заводских
друзьях, которые, по уговору, дожидались меня в  старом  порту,
против  старого  ресторана Бассо, знаменитого на весь мир своим
огненным буйабезом. Забыл я также и о самом заводе:  не  поехал
туда ни в понедельник, ни во вторник, взял по телеграфу отпуск.
Эти  дни навсегда, неизгладимо врезались в моей памяти. Я помню
каждое слово, каждую улыбку; теперь это -- моя тайная  шкатулка
с сокровищами...
     Не знаю, может быть, было бы и некстати, что я заговорил о
суперкарго,  но  мне это казалось каким-то неизбежным долгом. Я
рассказал ей о  нашем  искреннем  примирении,  о  его  красивом
мужестве,  о  его  благоговении  перед  ней  и  о  том,  как он
благословлял ее  имя.  Когда  я  упомянул  о  его  предчувствии
близкой  смерти,  мне  показалось,  что она побледнела. Немного
помолчав, она сказала:
     -- Надо, чтобы ты знал все. Почти год назад я его  любила.
И он любил меня. Нам пришлось надолго расстаться. Он должен был
идти  в кругосветное путешествие. Мы не давали друг другу клятв
во взаимной вечной верности. Такие клятвы -- смешной и  обидный
вздор.  Я  сказала  только, что буду ждать его возвращения и до
этого срока не полюблю никого. Первое время я, правда,  немного
тосковал