е понравится.
Я  не стесню твоей свободы, и когда ты захочешь, мы опять можем
вернуться в нашу морскую каютку.
     -- Мария! а где же твое  гордое,  брезгливое  одиночество?
Твоя абсолютная свобода? Отвращение к тесной жизни бок о бок?
     Она улыбнулась кротко, но не ответила.
     -- Поцелуй  меня  скорее,  Мишика,  и пойдем завтракать. Я
слышу, идет моя Ингрид.
     Действительно, открылась боковая дверь, и в ней показалась
какая-то женщина и издали поклонилась.
     У  Марии   была   уютная   светлая   маленькая   столовая,
незатейливая,   но   очень   вкусная   кухня  и  хорошее  вино.
Прислуживала нам молчаливо  эта  самая  Ингрид  --  чрезвычайно
странное   и  загадочное  существо,  по-видимому,  откуда-то  с
севера, из Норвегии,  Швеции  или  Финляндии,  судя  по  имени;
светловолосая,  с  необычайно нежной кожей. Лицо и фигура у нее
были как бы двойные. Когда она глядела на Марию, голубые  глаза
становились   необыкновенно  добрыми  и  прекрасными:  это  был
умиленный взор ангела, любующегося на свое верховное  божество.
Но когда эти глаза останавливались на мне, то мне казалось, что
на  меня смотрит в упор ядовитая змея или взбешенная, яростная,
молодая  ведьма.  Или  мне  это  только  мерещилось?  Но  такое
впечатление  осталось  у  меня на очень долгое время -- вернее,
навсегда. Достаточно  сказать,  что  каждый  раз  впоследствии,
когда  я чувствовал ее присутствие за моей спиною, я невольно и
быстро оборачивался  к  ней  лицом,  подобно  тому  как  каждый
человек  инстинктивно  обернется,  если  по  его пятам крадется
коварная дрянная  собака,  которая  хватает  за  ноги  молчком,
исподтишка.
     Пользуясь  минутой,  когда  Ингрид  вышла  из  столовой, я
спросил Марию: .
     -- Где ты достала  эту  странную  женщину?  --  И  тут  же
осекся: -- Прости, Мария, я опять спрашиваю...
     Она   на   секунду  закрыла  глаза  и  печально,  как  мне
почудилось,  покачала   головой.   Может   быть,   она   слегка
вздохнула?..
     -- Нет,  Мишика.  Это  прошло. Теперь спрашивай меня о чем
хочешь, я отвечу откровенно. Я верю твоей деликатности. Я  тебе
сейчас  скажу,  откуда  Ингрид, а ты сам рассуди, удобно ли мне
открывать чужую тайну? -- Тогда не надо, Мария... не надо...
     -- Все  равно.  Я  вытащила  ее  из  публичного   дома   в
Аргентине.
     Я не знал, что сказать. Замолчал. А вошедшая Ингрид, точно
зная,  что  разговор  шел  о  ней,  пронзила  меня  отравленным
взглядом василиска...
     А все-таки наш завтрак  кончился  весело.  Ингрид  разлила
шампанское. Мария вдруг спросила меня:
     -- Ты очень любишь это вино?
     Я   ответил,   что  не  особенно.  Выпью  с  удовольствием
бокал-два, когда жажда, но уважения к этому вину у меня нет.
     -- Послушай же, Мишика, я должна  тебе  сделать  маленькое
признание.  Мне  до  сих пор бывает стыдно, когда я вспоминаю о
том, как я фамильярно  напросилась  на  знакомство  с  тобою  в
ресторане  этой  доброй  толстухи  испанки  (и она в самом деле
покраснела; вообще она краснела не редко). Но я, пожалуй, здесь
не так виновата, как кажусь. Видишь ли, у  нас  в  Марсели  был
один  русский ресторан. Теперь его уже больше нет, он разорился
и исчез. Я однажды пошла в него с одним моим знакомым,  который
много  лет  прожил  в России, очень ее любит -и отлично говорит
по-русски. Я не учла  того,  что  он  хотя  и  умный  и  добрый
человек,  но великий шутник и мистификатор. А я,-- признаюсь,--
плохо понимаю шутку. В этом ресторане  он  был  моим  гидом.  Я
заметила,  что все служащие женщины были дородны и важны, почти
величественны. Иногда, с видом  милостивого  снисхождения,  они
присаживались  то к одному, то к другому столику и пригубливали
вино. "Кто эти великолепные дамы?" --спросила я моего спутника.
И  он  объяснил  мне:  эти  дамы  --  все  из  высшей   русской
аристократии.  Самая  незаметная  среди них -- по крайней мере,
баронесса, остальные -- графини и княгини. Потом плясали и пели
какие-то маленькие курчавые люди с золотыми кубиками,  нашитыми
на   груди   камзола.   Одну   из  их  песен  мой  гид  перевел
по-французски. В ней говорилось о том,  что  русские  бояре  не
могут  жить  без шампанского вина и умирают от ностальгии, если
не слышат цыганского пения. Ведь это неправда, Мишика?
     -- Конечно, неправда.
     -- А я доверчива до глупости. Я думала, там,  у  Аллегрии,
показать  тебе  и  почет,  и  тонкое  знание  аристократической
русской жизни. Ну, не глупа ли я была,  мой  добрый  Мишика?  А
теперь выпьем этого вина за наше новоселье!
     Я сказал шутя:
     -- За наш брак!
     Она отпила глоток вина и ответила:
     -- Только не это.

     Глава X. ФЛАМИНГО

     После  завтрака Мария показала мне свой дом. Есть на свете
старая-престарая пословица: "Скажи мне, с кем ты  знаком,  а  я
скажу, кто ты таков". С не меньшим смыслом можно, пожалуй, было
бы  сказать: "Покажи мне твое жилье, а я определю твои привычки
и твой характер". Комнаты Марии носили отпечаток  ее  простоты,
скромного изящества и свободного вкуса. Сразу было видно, что в
устройстве  комнат  она до крайней меры избегала всяких тряпок,
бумаги и безделушек.
     Первое, что она мне показала, была ее спальня -- небольшая
комната, вся белая:  белые  крашеные  стены,  белая  соломенная
штора  на  окне,  белая,  узенькая, как у девочки или монахини,
постель. Над изголовьем висело небольшое  черное  распятие,  за
которое была заткнута ветка остролистника. На ночном столике, у
кровати, стоял бурый плюшевый медведь, растопыря лапы.
     -- Мишика,  ты  узнаешь,  кто это такой? -- спросила Мария
лукаво.
     -- Вероятно, я?
     -- Конечно, ты. Не правда ли, большое сходство? Но  пойдем
дальше. Вот в этом простенке моя маленькая библиотека. Ты в ней
найдешь  кое-что  интересное.  А  здесь  наша  ванная  комната.
Посмотри.
     Она открыла дверь, и я с восхищением увидел не  ванную,  а
скорее  просторный  бассейн,  с кафельными блестящими стенами и
полом с четырьмя ступеньками, ведущими  вниз,  в  воду.  Легкий
запах  вербены  улавливался  в  воздухе.  Я сказал, что все это
великолепно.
     -- Поверь   мне,   мой   Мишика,--    ответила    Мария,--
единственная роскошь, которую я себе позволяю,-- это вода. Я не
могу,  физически не могу мыться в тяжелых фаянсовых чашках, или
в раковинах под кранами, или в этих противных ваннах, крашенных
под мрамор. Вот почему в путешествиях я всегда скучаю  по  моей
ванной комнатке.
     Теперь,  Мишика,  я  покажу тебе твою собственную комнату,
хотя я тебе уже говорила, что весь этот дом, с живым и  мертвым
инвентарем, принадлежит тебе. Я смеялся.
     -- Во  всяком  случае,  ты можешь оставить себе прекрасную
Ингрид.
     -- Да,--  сказала  она,--  эта  девушка  ни  на  кого   не
производит  приятного  впечатления.  У нее дикая мания, что все
люди, которые бывают у меня,-- злые враги или коварные  шпионы,
всегда  умышляющие  гибель  ей,  а  главное,  и  мне.  Но  она,
бедняжка, так много перестрадала в своей недолгой жизни! Я тебе
расскажу когда-нибудь, и ты поймешь ее.
     -- Ну вот,  смотри,  Мишика.  Твоя  комната,--  распахнула
Мария дверь.
     Это  было прекрасное, очень большое помещение, меньше, чем
ателье, но также обшитое ясенем; с большим и  глубоким  диваном
из  замши, с массивным ясеневым письменным столом. Все, в чем я
мог бы нуждаться, было здесь под рукою, внимательно  обдуманное
и  любовно устроенное, от прекрасных письменных принадлежностей
до шелковой вышитой пижамы,  сигар,  папирос,  содовой  воды  и
виски. Я поцеловал ее.
     -- Как ты добра и мила, моя Мария.
     -- Твоя! -- весело воскликнула она.
     -- В  доме,  кроме нас двоих, еще три человека: кухарка --
она почти невидима, но ты  можешь  заказывать  меню  по  своему
вкусу. Затем один отставной матрос Винцет; зимою он истопник, а
летом  садовник,  предобрый  малый.  Ты  его  можешь посылать с
поручениями, он знает наизусть всю Марсель. Он же, когда нужно,
подаст автомобиль -- гараж напротив. А на Ингрид ты не  обращай
внимания.  Пусть  она  гримасничает.  Все  твои  приказания она
исполнит беспрекословно. Ей, вероятно, тоже не  особенно  будет
приятно,  если  я  прикажу  ей  взять  рукою раскаленную добела
железную полосу, однако  она  схватит  ее,  ни  на  секунду  не
задумавшись...  Теперь  ты  введен  в  свои  владения. Я забыла
только сказать, что к твоим услугам всегда готов шофер. Это  --
я. Пойдем теперь ко мне в мастерскую пить кофе.
     Восточная   оттоманка.   Низенький  японский  лакированный
столик.  Кофе  с  гущей  по-турецки,   ароматный   и   крепкий,
принесенный в кофейнике из красной меди; сладкий дым египетской
папиросы. Прекрасная Мария, сидящая на ковре у моих ног... Я бы
смело   мог  вообразить  себя  восточным  султаном  с  табачной
этикетки,  если  бы  не  маленькие  графинчики   из   граненого
хрусталя. Павлин на стене сиял, блистал и переливался при ярком
свете во всем своем пышном великолепии.
     Я сам тогда не знал, почему так часто привлекал мой взгляд
этот удивительный  экран  и почему он возбуждал во мне какое-то
беспокойное внимание... Позднее я узнал... Я говорил Марии:
     -- Мне кажется странным, почему  ни  один  великий  земной
владыка  не  избрал  павлина эмблемой своей власти. Лучший герб
трудно  придумать.  Погляди:  его  корона  о  ста  зубцах,   по
количеству  завоеванных  государств.  Его орифламма -вся усеяна
глазами --  символами  неустанного  наблюдения  за  покоренными
народами. В медлительном и гордом движении его мантия волочится
по земле. Это ли не царственно?
     Она слушала меня, улыбаясь. Потом сказала:
      -- Я  думаю,  Мишика, что государи выбирали себе гербы не
по красоте эмблемы, а по внутренним достоинствам. Орел --  царь
всех  птиц,  лев  --  царь зверей, слон -- мудр и силен. Солнце
освещает землю и дарит ей плодородие. Лилия -- непорочно чиста,
как и сердце  государя.  Петух  всегда  бодр,  всегда  влюблен,
всегда готов сражаться и чувствителен к погоде.
     А  у  павлина  ничего  нет, кроме внешней красоты. Голос у
него раздирающий, противный, а сам он глуп, напыщен, труслив  и
мнителен. Я возразил:
     -- Однако   участвует   во   всех  королевских  церемониях
горностаевая мантия? Между тем  тебе,  конечно,  известно,  что
горностай,  этот  маленький  хищник,-- очень злое и кровожадное
животное.
     -- Знаю. Но зато о нем вот что говорит народное  сказание.
Он  очень  гордится  чистотою  своей белой шкурки, и все время,
когда не спит и не предается разбою, он  беспрерывно  чистится.
Но  если  на его мехе окажется несмываемое пятно, то он умирает
от огорчения.  Оттого-то  на  старинных  гербовых  горностаевых
мантиях   можно   прочесть   надпись:   "Лучше   умереть,   чем
запачкаться". Смысл тот же, что и у белой лилии,-- непорочность
души. А ты знаешь, Мишика, что во многих южных  странах  павлин
считается птицей, приносящей несчастие и печаль?
     -- Нет.  Я  не  слыхал.  Думаю,  что  это просто суеверный
вздор.
     -- И я тоже.
     Так мы  пили  кофе  и  мило  болтали.  Нет-нет,  а  я  все
поглядывал   на   павлина,   чувствуя  все-таки,  что  какая-то
странная, неуловимая связь есть у меня  с  этой  художественной
вещью.
     Мария спросила:
     -- Ты  все  любуешься  своим  павлином?  Как  я  рада, что
угодила тебе.  Завтра  я  начну  работать  над  новым  экраном.
Хочешь,  я  тебе  скажу,  какой  будет  мотив?  Представь себе:
маленькое болотце, осока и кувшинки. Вдали едва встает заря,  а
на болоте несколько птиц фламинго, все в разных позах. Та стоит
на  одной  ноге,  другая опустила клюв в воду, третья завернула
шею совсем назад  и  перебирает  перышки  на  спине,  четвертая
широко  распустила  крылья  и  перья,  точно  потягиваясь перед
полетом... Я все это вижу сейчас перед глазами  так  ясно-ясно.
Боюсь  только,  что  не  найду  нужных  мне  оттенков  шелка. У
фламинго прелестная, необычайная окраска  оперения:  она  и  не
розовая и не красная, она особенная. А кроме того, очень трудно
проследить,  как  бледнеет  эта  окраска,  постепенно исчезая в
белой... Таких нюансов не знает никто: только -- природа.
     Я сказал:
     -- По всему видно, что ты очень любишь свое  искусство.  -
Это, должно быть, большое счастье!
     -- Да,  большое.  Но моя работа -- только полуискусство, а
потому не знает ревности и зависти...
     Тогда я спросил:
     -- Мария, ты великодушно  разрешила  мне  задавать  иногда
тебе вопросы, полагаясь на мою осторожность... Как много ты уже
сделала таких прекрасных панно?
     -- Я не помню. Около пятидесяти.
     -- Тут же ты, конечно, считаешь и копии?
     -- Нет.  Я бы не могла повторяться. Скучно. Самое приятное
-- это когда находишь тему и думаешь о ней.
     -- А  потом,  когда  картина  окончена,  тебе   не   жалко
расставаться с ней?
     -- Нет,  не  жалко.  Хочется  только,  чтобы  она попала в
хорошие руки. Но зато, когда я увижу спустя некоторое  время  у
кого-нибудь  мою  работу, то я чувствую тихую грусть: точно мне
случайно показали портрет давно уехавшего, доброго друга.
     Я покачал головой.
     -- Друг -- это тоже большое счастье. Я не  верю,  чтобы  у
человека  могло  быть  больше  одного друга. Сколько же у тебя,
Мария, друзей, если  ты  раздала  на  память  около  пятидесяти
панно?
     -- Друзей?  У  меня есть три-четыре человека, с которыми я
видаюсь без неудовольствия и чаще по  делу,  чем  для  интимной
беседы.  Друг  у меня только один -- это ты. Что же касается до
моих экранов, то я их отсылаю  в  Париж,  в  известный  магазин
редких  вещей,  и,  надо  сказать, мне там очень хорошо платят.
Такие вещи могу и умею делать  только  я.  Больше  никто.  Есть
богатая американская фирма, которая покупает каждую мою вещицу.
Магазин   берет   не   очень   большой  процент.  Ну,  что  же:
признаваться -- так признаваться до конца.
     Последние слова Марии поразили меня  не  так  чтобы  очень
приятно. Я сразу даже не сообразил того, как не вяжутся эти два
положения.  С  одной  стороны, образ жизни Марии: ее прекрасный
особняк, трое человек прислуги, редкая обстановка,, чудесные  и
очень  дорогие,  несмотря  на  их простоту, парижские костюмы и
широкая трата денег... С другой стороны, ручная  работа  шелком
по  атласу, весьма медленная и кропотливая. Что она может дать?
Не более тысячи, ну, скажем, щедро, двух в  месяц...  Нет,  эта
мысль  не  бросилась  мне  первой в голову. Самые слова "ручная
работа"  показались  мне  какими-то   уж   очень   прозаичными,
будничными,  жалкими,  годными для швей и портних. И весь роман
мой как бы замутился, потускнел, сузился и обесцветился.
     В  ту  пору,  когда  еще,  не  зная  имени   моей   новой,
неожиданной  и  прекрасной  любовницы,  я  мысленно делал ее то
международной    шпионкой,    то    курортной    сиреной,    то
контрабандисткой,   то   фантастической  Мессалиной,--  во  мне
играла, щекоча мужское самолюбие, гордость завоевателя. Тогда я
выбивался из сил, чтобы никогда  не  позволить  ей  платить  за
себя, и, наоборот, щеголял щедростью и предупредительностью.
     И  вот  она  оказалась  всего  лишь  трудящейся  женщиной,
живущей вышивальной работой...  Наверное,  ребро  указательного
пальца  левой  руки  привычно истыкано у нее иголкой. Замечал я
это или не замечал? Словом, я чувствовал  себя  разочарованным.
Моя  связь  с  женщиной загадочной, немного роковой, а главное,
богатой и  эффектной,  обратилась  в  обыкновенную  интрижку  с
швейной   мастерицей.  Я  чувствовал  себя  обманутым,  как  бы
обкраденным. Боже мой, как глуп и как  ничтожен  был  я  в  эти
минуты.  Ах!  Мы,  русские,  слишком  много  читаем без всякого
разбора, слишком часто воображаем себя героями прочитанного!
     Я долго и уныло молчал. Поняла ли Мария? Прочитала ли  она
мои  мысли?  Она  взяла мои руки (и я мог потихоньку убедиться,
что указательный палец у нее гладок  и  нежен),  она  притянула
меня близко к себе и сказала следующее:
     -- Мишика,  у  меня  нет  тайн  от тебя, и ты надо мною не
будешь смеяться. Я не верю ни в демократию, ни в филантропию. Я
знаю только одно: мне стыдно  есть,  если  около  себя  я  вижу
голодного человека или голодную собаку. Мне издали стыдно и при
мысли  о  них.  Дела  мои  так  устроились,  ^  что  я  получаю
достаточно много, несколько больше,  чем  мне  нужно.  Но  меня
всегда  стесняла и тревожила мысль, что я получаю эти деньги ни
за что. И вот мне однажды пришла верная,  по  моему  убеждению,
мысль.  Я  должна заработать по возможности столько же, сколько
трачу на себя, и эту сумму раздавать там, где мне всего  яснее,
резче  кидается  в  глаза  настоящая  нужда.  Так  я квитаюсь с
обществом и с моей совестью. Ты понял меня, Мишика?
     Мне стало стыдно. Но о подлой  причине  этого  стыда  и  о
низких  мыслях  не  сказал  ни  слова.  А  надо  бы было,-- для
собственной жизни...
     Этот день мы  провели  чудесно.  Я  чувствовал  себя,  как
большой  добрый  пес, который утром напроказил и уже был за это
наказан, даже прощен, но еще до вечера нет-нет  да  и  попросит
извинения,  то печальным взглядом, то хвостом... Мария -- точно
она видела эту занозу в моей душе -- была необыкновенно мила  и
нежна со мною.
     Она пробыла в моей новой комнате до глубокой ночи. Она уже
собиралась уйти, но вдруг остановилась.
     -- Мишика!   --   сказала   она   почти   робко.--  Ты  не
рассердишься, если я у тебя останусь до утра? Ты  не  прогонишь
меня?
     А  утром,  когда  она  еще  спала, я увидел на ее лице тот
неописуемо-розовый нежный оттенок,  который  бывает  на  перьях
фламинго перед переходом в белый цвет.

     Глава XI. ЗЕНИТ

     В  конце  декабря  Мария  получила  из  Неаполя короткое и
весьма  безграмотное  письмо,  нацарапанное  ужасным   почерком
по-итальянски.  Оно  было  от  сестры  Джиованни,  того  самого
красавца матроса "суперкарго", с которым мы едва не разодрались
насмерть. С наивной и глубокой простотой писала итальянка,  что
брат  ее  погиб в Бискайском заливе, во время крушения парохода
"Genova". Уходя в последнее плавание,  он  оставил  дома  адрес
госпожи Дюран и просил известить ее в случае его смерти.
     "Молитесь  о нем вместе с нашей осиротевшей семьей",-- так
кончалось это письмо. Когда Мария переводила мне его,. у нее на
опущенных ресницах дрожали слезы.
     Она никогда не скрывала от меня своих  действий.  Я  знал,
что она послала семье погибшего Джиованни крупную сумму денег и
заказала  по  нем в соборе Nostra Dama della Guarda заупокойную
мессу.
     Я не мог понять и не допытывался: сохранился ли еще  в  ее
памяти  любовный  образ  прекрасного  моряка, или ее внимание к
умершему и к его семье было дружеской спокойной  благодарностью
за прошлое счастье.
     Впрочем,  мужчины, пожалуй, никогда не освоятся с тем, что
женщине трудно разлюбить, но  если  она  разлюбила,  то  уже  к
прошлой любви никогда не вернется. Мужчин же этот возврат часто
тянет.
     Я  был  очень  сдержан  в  эти дни, но "черная болезнь" --
нелепая ревность к прошедшему,-- признаюсь, нередко  охватывала
меня.
     "Он  знал ее адрес на Валлон-де-Л'Ориоль. Может быть, он и
бывал здесь. Может быть, мой широкий диван из замшевой кожи..."
-- думал я иногда, и у меня перед глазами ходили огненные круги
и ноздри раздувались.
     Я сказал Марии, что хочу переехать в "Отель дю Порт".  Она
охотно  согласилась  со мною: там пришла к нам наша внезапная и
горячая  любовь,   там   осталось   так   много   воспоминаний,
необыкновенных и трогательных.
     Но  оказалось,  что  наш  отель  с  корабельной  каютой на
чердаке затеял капитальный ремонт. Пришлось остаться, в доме  у
Марии.  Да и нужно сказать, мое ревнючее люмбаго довольно скоро
прошло: так мила, нежна, предупредительна была со мною Мария.
     Жизнь снова и безболезненно наладилась. Каждое утро  Мария
отвозила меня на завод, а вечером заезжала за мною. Завтракал