о ему не удалось принять участия во вчерашнем
разгуле. - А только, братец ты мой, тебе теперь конторы не миновать.
Позовут тебя, друга милого, к расчету. Уж это как пить дать...

- Отстань!

- Чего там отстань. Это, голубчик, не то что в трактире бильярды
выворачивать. Сергей Трифоныч так и сказал: пускай, говорит, он теперь у
меня хорошенько попросится. Пускай...

- Замолчи, собака! - вдруг резко обернулся к старику Грек, и его глаза
злобно сверкнули в темноте галереи.

- Мне что ж! Я ничего, я молчу, - замялся дядя Хрящ.

До места работы было почти полторы версты. Свернув с главной магистрали,
партия еще долго шла узкими коленчатыми галерейками. Кое-где нужно было
нагибаться, чтобы не коснуться головой потолка. Воздух с каждой минутой
делался сырее и удушливее. Наконец они дошли до своей лавы. В ее узком и
тесном пространстве нельзя было работать ни стоя, ни сидя; приходилось
отбивать уголь, лежа на спине, что составляет самый трудный и тяжелый род
шахтерского искусства. Дядя Хрящ и Грек медленно и молча разделись,
оставшись нагими до пояса, зацепили свои лампочки за выступы стенок и легли
рядом. Грек чувствовал себя совсем нехорошо. Три бессонные ночи и
продолжительное отравление скверной водкой мучительно давали себя знать. Во
всем теле ощущалась тупая боль, точно кто-то исколотил его палкой, руки
слушались с трудом, голова была так тяжела, как будто ее набили каменным
углем. Однако Грек ни за что бы не уронил шахтерского достоинства, выдав
чем-нибудь свое болезненное состояние.

Молча, сосредоточенно, со стиснутыми зубами вбивал он кайло в хрупкий,
звенящий уголь. Временами он как будто бы забывался. Все исчезало из его
глаз: и низкая лава, и тусклый блеск угольных изломов, и дряблое тело
лежащего с ним рядом дяди Хряща. Мозг точно засыпал мгновениями, в голове
однообразно, до тошноты надоедливо, звучали мотивы вчерашней шарманки, но
руки сильными и ловкими движениями продолжали привычную работу. Отбивая над
своей головой пласт за пластом. Грек почти бессознательно передвигался на
спине все выше и выше, далеко оставив за собой слабосильного товарища.

Мелкий уголь брызгами летел из-под его кайла, осыпая его вспотевшее лицо.
Выворотив большой кусок, Грек только на минуту задерживался, чтобы
оттолкнуть его ногой, и опять со злобной энергией уходил в работу. Васька
успел уже два раза наполнить тачку и отвезти ее на главную магистраль, где
в общих кучах ссыпался уголь, добытый в боковых галереях. Когда он
возвращался во второй раз порожняком, его еще издали поразили какие-то
странные звуки, раздававшиеся из отверстия лавы. Кто-то стонал и хрипел,
как будто бы его душили за горло. Сначала у Васьки мелькнула в голове
мысль, что шахтеры дерутся. Он остановился в испуге, но его окликнул
взволнованный голос дяди Хряща:

- Что же ты стал, щенок? Иди сюда скорее.

Ванька Грек бился на земле в страшных судорогах. Лицо его посинело, на
тесно сжатых губах выступила пена, веки были широко раскрыты, а вместо глаз
виднелись только одни громадные вращающиеся белки.

Дядя Хрящ совсем растерялся, он то и дело трогал Грека за холодную,
трепещущую руку и приговаривал просительным голосом:

- Да, Ванька... да перестань же... ну, будет же, будет...

Это был страшный приступ падучей. Неведомая ужасная сила подбрасывала все
тело Грека, искривляя его в безобразных, судорожных позах.

Он то изгибался дугой, опираясь только пятками и затылком о землю, то
тяжело падал вниз телом, корчился, касаясь коленами подбородка, и
вытягивался, как палка, дрожа каждым мускулом.

- Ах, господи, вот история, - бормотал испуганно дядя Хрящ. - Ванька, да
перестань же... послушай... Ах ты, боже мой, как это его вдруг?..
Постой-ка, Кирпатый, - вдруг спохватился он, - ты останься постеречь его
здесь, а я побегу за людьми.

- Дяденька, а как же я-то? - жалобно протянул Васька.

- Ну, поговори у меня еще! Сказано - сиди, и дело с концом, - грозно
прикрикнул дядя Хрящ.

Он поспешно схватил свою поддевку и, на ходу надевая ее в рукава, побежал
из галереи.

Васька остался один над бьющимся а припадке Греком. Сколько времени прошло,
пока он сидел, прижавшись в угол, объятый суеверным ужасом и боясь
пошевельнуться, он не сумел бы сказать. Но понемногу конвульсии, трепавшие
тело Грека, становились все реже и реже. Потом прекратилось хрипение, веки
закрыли страшные белки, и вдруг, глубоко вздохнув всей грудью, Грек
вытянулся неподвижно.

Теперь Ваське стало еще жутче. "Господи, да уж не помер ли?" - подумал
мальчик, и от одной этой мысли жуткий холод наежил волосы на его голове.
Едва переводя дыхание, он подполз к больному и дотронулся до его голой
груди. Она была холодна, но все-таки поднималась и опускалась чуть заметно.

- Дяденька Грек, а дяденька Грек, - прошептал Васька.

Грек не отзывался.

- Дяденька, вставайте! Позвольте, я вас поведу до больницы. Дяденька!..

Где-то в ближней галерее послышались торопливые шаги. "Ну, слава богу, дядя
Хрящ возвращается", - подумал с облегчением Васька.

Однако это был не дядя Хрящ.

Какой-то незнакомый шахтер заглянул в лаву, освещая ее высоко поднятой над
головой лампой.

- Кто здесь есть? Живо выходи наверх! - крикнул он взволнованно и
повелительно.

- Дяденька, - бросился к нему Васька, - дяденька, здесь с Греком что-то
такое случилось!.. Лежит и не говорит ничего.

Шахтер приблизил свое лицо вплотную к лицу Грека. Но от него только пахнуло
острой струей винного перегара.

- Эк его угораздило, - махнул головой шахтер. - Эй, Ванька Грек, вставай! -
крикнул он, раскачивая руку больного. - Вставай, что ли, говорят тебе. В
третьем номере обвал случился. Слышишь, Ванька!..

Грек промычал что-то непонятное, но не открыл глаз.

- Ну, некогда мне с ним, с пьяным, вожжаться! - нетерпеливо воскликнул
шахтер. - Буди его, малец. Да поскорее только. Не ровен час, и у вас
обвалится. Пропадете тогда, как крысы...

Голова его исчезла в темном отверстии лавы. Через несколько секунд затихли
и его частые шаги.

Ваське поразительно живо представился весь ужас его положения. Каждый миг
могут рухнуть висящие над его головою миллионы пудов земли. Рухнут и
раздавят, как мошку, как пылинку. Захочешь крикнуть - и не сможешь раскрыть
рта... Захочешь пошевельнуться - руки и ноги придавлены землей... И потом
смерть, страшная, беспощадная, неумолимая смерть...

Васька в отчаянии бросается к лежащему шахтеру и изо всех сил трясет его за
плечи.

- Дядя Грек, дядя Грек, да проснись же! - кричит он, напрягая все силы.

Его чуткое ухо ловит за стенами - и с правой и с левой стороны - звуки
тяжелых, беспорядочно спешных шагов. Все рабочие смены бегут к выходу,
охваченные тем же ужасом, который теперь овладел Васькой, На одно мгновение
у Васьки мелькает мысль бросить на произвол судьбы спящего Грека и самому
бежать очертя голову. Но тотчас же какое-то непонятное, чрезвычайно сложное
чувство останавливает его. Он опять принимается с умоляющим криком теребить
Грека за руки, за плечи и за голову.

Но голова послушно качается из стороны в сторону, поднятая рука падает со
стуком. В эту минуту взгляд Васьки замечает угольную тачку, и счастливая
мысль озаряет его голову. Со страшными усилиями приподнимает он с земли
грузное, отяжелевшее, как у мертвеца, тело и взваливает его на тачку, потом
перебрасывает через стенки безжизненно висящие ноги и с трудом выкатывает
Грека из лавы.

В галереях пусто.

Где-то далеко впереди слышен топот последних запоздавших рабочих. Васька
бежит, делая невероятные усилия, чтобы удержать равновесие. Его худые
детские руки вытянулись и обомлели, в груди не хватает воздуха, в висках
стучат какие-то железные молоты, перед глазами быстро-быстро вращаются
огненные колеса. Остановиться бы, передохнуть немного, взяться поудобнее
измученными руками.

"Нет, не могу!"

Неизбежная смерть гонится за ним по пятам, и он уже чувствует у себя за
спиной веяние ее крыльев.

Славу богу, последний поворот! Вон вдалеке мелькнул красный огонь факелов,
освещающих подъемную машину.

Люди толпятся на платформе.

Скорей, скорей!

Еще одно последнее, отчаянное усилие...

Что же такое, господи! Платформа подымается... вот она исчезла совсем.

"Подождите! Остановитесь!"

Хриплый крик вылетает из Васькиных губ. Огненные колеса перед глазами
вспыхивают в чудовищное пламя. Все рушится и падает с оглушительным
грохотом...





Васька приходит в себя наверху. Он лежит в чьем-то овчинном зипуне,
окруженный целой толпой народа. Какой-то толстый господин трет Васькины
виски. Директор Карл Францевич тоже присутствует здесь. Он ловит первый
осмысленный взгляд Васьки, и его строгие губы шепчут одобрительно:

- Oh! mon brave garcon! О, ти храбрий мальшик!

Этих слов Васька, конечно, не понимает, но он уже успел разглядеть в задних
рядах толпы бледное и тревожное лицо Грека. Взгляд, которым эти два
человека обмениваются, связывает их на всю жизнь крепкими и нежными узами.





                      --------------------------------



1 Курносый. (Прим. автора.)

2 Кайло (хайло) - инструмент для выбивания угля из породы. (Прим. автора)



А.И. Куприн
Ночлег


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Киевское слово", 1895, ‘ 2764, 22 сентября
и ‘ 2765, 23 сентября, с подзаголовком "Очерк". В 1903 году без
подзаголовка и в несколько измененной редакции "Ночлег" был включен в
сборник Куприна "Рассказы", вышедший в изд-ве "Знание".

 В газетном тексте Авилов приезжает в деревню студентом 1-го курса; в новой
   редакции он только что произведен в офицеры. В конце рассказа изменена
                 солдатская песня. В первой редакции было:

Ехал майор молодой,
Держал Машу под полой...
Держал Машу под полой,
Не под левой, под правой.

                      --------------------------------


В последних числах августа, во время больших маневров, N-ский пехотный полк
совершал большой, сорокаверстный переход от села Больших Зимовец до деревни
Нагорной. День стоял жаркий, палящий, томительный. На горизонте, серебряном
от тонкой далекой пыли, дрожали прозрачные волнующиеся струйки нагретого
воздуха. По обеим сторонам дороги, куда только хватал глаз, тянулось все
одно и то же пространство сжатых полей с торчащими на нем желтыми колючими
остатками соломы.

След отряда издали обозначался длинной извилистой и узкой лентой желтоватой
пыли. Солдаты шли, совершенно окутанные ею. Пыль скрипела во рту, садилась
на вспотевшие лица и делала их черными. Только зубы да белки глаз сверкали
своею белизною на этих измученных, исхудавших, казавшихся суровыми лицах.
Согнувшись под тяжестью ранцев и надетых поверх их скатанных в кольца
шинелей, солдаты шли молча, враздробь, едва волоча усталые ноги. Лишь
изредка, когда чей-нибудь штык с лязганьем задевал о соседний штык, из
рядов слышалось грубое, озлобленное ругательство. Люди не высыпались и
томились от зноя, усталости и жажды. Некоторые вяло, без всякого аппетита,
чтобы только чем-нибудь сократить время длинного и скучного перехода,
жевали на ходу розданный утром хлеб.

Офицеры шли не в рядах - вольность, на которую высшее начальство смотрело в
походе сквозь пальцы,- а обочиною, с правой стороны дороги. Их белые кителя
потемнели от пота на спинах и на плечах. Ротные командиры и адъютанты
дремали, сгорбившись и распустив поводья, на своих худых, бракованных
лошадях. Каждому хотелось как можно скорее во что бы то ни стало дойти до
привала и лечь в тени.

Поручик Авилов, болезненный, молчаливый и нервный молодой человек, шел
против первого ряда своей одиннадцатой роты. Новые сапоги сильно жали ему
ноги, портупея оттягивала плечо, в голове мягко и тяжело билась кровь. Но
более всего угнетала Авилова всегда овладевавшая им во время похода тупая
скука, от которой он старался избавиться каким-нибудь мелким занятием. То
он срывал с придорожной ивы гибкий хлыст и отчищал его зубами и ногтями от
коры, то старательно сшибал шашкою пунцовые головки колючего репейника, то,
наметив вдали какой-нибудь пункт, старался угадать, сколько до него шагов,
и потом проверял себя. Наконец, когда все это ему надоедало, он принимался
"мечтать", как, бывало, делал еще в корпусе за всенощной, чтобы убить
время. Он мысленно спрашивал себя: "Ну, о чем же теперь?" - и начинал
перебирать в уме все, что могло бы ему доставить удовольствие или что
раньше заинтересовало его воображение в слышанном и прочитанном, Иногда он
представлял себя известным путешественником вроде Пржевальского или
Елисеева. Он собирал экспедицию из отважных, закаленных в перенесении
трудов и опасностей авантюристов, которые трепетали перед одним его
взглядом. Он открывал неизведанные еще острова и земли и водружал на них
русский флаг. Имя его гремело по всему свету. Когда он возвращался в
Россию, ему устраивали шумные встречи. Женщины бросали ему цветы и в
восхищении шептали одна другой: "Вот он, вот тот, самый знаменитый!" Иногда
он воображал, что маневры уже окончились и он идет со своей ротой на
вольные работы к какому-нибудь помещику, баснословно богатому и непременно
с аристократическим именем. У помещика есть дочь - бледная, задумчивая
красавица. Светские кавалеры давно опротивели ей своей бесцветной пустотой,
и она с первого взгляда же влюбляется в простого пехотного поручика,
бедного и гордого, постоянно замкнутого в себе, "с печатью разочарования на
челе". Лунная ночь, свидание в старом запущенном саду, пламенные признания
в любви... "Нам необходимо расстаться,- говорит мрачно Авилов,- ты богата,
а я нищий, мы не будет никогда счастливы". Помещичья дочь плачет у него на
груди, он утешает ее. Из-за кустов неожиданно появляется сам помещик,
растроганный, со слезами на глазах. "Дети мои,- говорит помещик,- я хочу,
чтобы вы любили друг друга. Не деньги, а истинная любовь приносит людям
счастье". С этими словами он благословляет влюбленных; все трое обнимаются
и плачут. Через несколько дней в приказе по полку товарищи с удивлением и
завистью читают, что поручик Авилов, рапортом за ‘ таким-то, просит
разрешения на вступление в первый законный брак с девицею, княжною Зэт...

Порою фантазия так ярко рисовала ему эти сцены, что и дорога, и пыль, и
серые, однообразно шагающие ряды солдат переставали для него существовать.
Он шел с низко опущенной головой, с неопределенной улыбкой на губах, с
расширившимися и потемневшими неподвижными глазами. Несколько верст уходили
незаметно, и когда Авилов просыпался от своих грез, перед ним уже
расстилалась совершенно новая местность.

Вечерние тени удлинились. Солнце стояло над самой чертой земли, окрашивая
пыль в яркий пурпуровый цвет. Дорога пошла под гору. Далеко на горизонте
показались неясные очертания леса и жилых строений.

Навстречу отряду тянулся бесконечный крестьянский обоз. При приближении
солдат хохлы медленно, один за другим, сворачивали своих громадных, серых,
круторогих, ленивых волов с дороги и снимали шапки. Все они, как один, были
босиком, в широчайших холщовых штанах, в холщовых же рубахах. Из
расстегнутых воротов рубах выглядывали обнаженные шеи, темно-бронзовые от
загара и покрытые бесчисленными мелкими морщинами.

По мере того как солдаты проходили мимо обоза, из рядов сыпались
нетерпеливые вопросы:

- Дядька, а далеко еще до Нагорной?

- Земляк, сколько верст осталось до Нагорной?

- Что, братцы, это там Нагорная видна?

Хохлы, лениво, с расстановкой отвечали, что до Нагорной "версты три, або
четыре, мабудь, е, с гаком". Солдаты ободрялись, поднимали выше головы и
невольно прибавляли шагу.

Через четверть часа внизу, в глубокой лощине, блеснула синяя широкая лента
реки. Солнце село. Запад пылал целым пожаром ярко-пурпуровых и
огненно-золотых красок; немного выше эти горячие тона переходили в
дымно-красные, желтые и оранжевые оттенки, и только извилистые края
прихотливых облаков отливали расплавленным серебром; еще выше
смугло-розовое небо незаметно переходило в нежный зеленоватый, почти
бирюзовый цвет. Тонкий серп молодого месяца, бледный, едва заметный, стоял
посреди неба; первые звезды начинали робко поблескивать в вышине.

- Господа офицеры, по местам! Барабанщики, поход! - закричал в голове
отряда раскатистый начальнический голос.

Один за другим, в разных местах длинной колонны, глухо зарокотали барабаны.
Солдаты бегом заскакивали в ряды, поправляя на ходу толчком спины и плеч
ранец и подпрыгивая, чтобы попасть в ногу. Офицеры, обнажая на ходу шашки,
поспешно отыскивали свои места.

Наклон дороги сделался еще круче. От реки сразу повеяло сырой прохладой.
Скоро старый, дырявый деревянный мост задрожал и заходил под тяжелым
дробным топотом ног. Первый батальон уже перешел мост, взобрался на
высокий, крутой берег и шел с музыкой в деревню. Гул разговоров стоял в
оживившихся и выровнявшихся рядах.

- Федорчук, не пыли... Подымай, бисов сын, ноги.

- А что, Шаповалов, ловкая у тебя в Зимовицах была хозяйка? А? Как она яво,
братцы мои, уфатом!

- Не лезь.

- Очень просто. Потому что он сичас с руками.

- Уж это беспременно, ребята: как вечером небо красное - к завтрашнему жди
ветра.

- Эй, третий взвод, кто за хлебом? Смотри, черти, опять прозеваете!

- Подержи, земляк, ружье, я шинель поправлю. А любезная эта самая вешшь -
маневра! Куда лучше, чем, например, ротная школа.

- Не отставай, четвертый взвод! Дохлые!

С пригорка была видна вся деревня. Белые мазаные хатенки, тонущие в
вишневых садках, раскинулись широко в огромной долине и по ее склонам. За
крайние хаты высыпала пестрая толпа, большею частью баб и ребятишек,
посмотреть на "москалей". Запевала одиннадцатой роты, ефрейтор Нога, самый
голосистый во всем полку, не дожидаясь приказания начальства, выскочил
вперед, попал в такт, оглянулся на идущих сзади, сбил шапку на затылок и,
приняв небрежно хмурый вид, преувеличенно широко размахивая правой рукой,
запел:

Зима люта-ая проходить,
Весына-красна настаеть,
Весна-красна д'настаеть,
У солдата сердце мреть.

Сто здоровых голосов оглушительно подхватили припев, и каждый солдат,
проходя с притворно-равнодушным видом перед глазами изумленной толпы,
чувствовал себя героем в эту минуту. "Это все мужичье, разве они что-нибудь
понимают? Им военная служба страшнее самого черта: и бьют, мол, там, и на
ученье морят, и из ружья стреляют, и в походы на турков водят. А я вот
ничего этого не боюсь, и мне на все наплевать, и никакого я на вас,
мужиков, внимания не обращаю, потому что мне некогда, я своим солдатским
делом занят, самым важным и серьезным делом в мире". Эту мысль Авилов читал
на всех лицах, начиная с запевалы и кончая последним штрафованным
татарином, и сам он, против воли, проникался сознанием какой-то суровой
лихости и шел легкой, плывущей походкой, высоко подняв голову и выпрямив
грудь.

Нам ученье чижало,
Между проч-чим ничего! -

пел Нога, коверкая из молодечества слова и подкрикивая хору жесточайшим
фальцетом. Никто не думал больше О натертых ногах и об ранцах, наломивших
спины. Люди давно уже издали заметили четырех "своих" квартирьеров, идущих
роте навстречу, чтобы сейчас же развести ее по заранее назначенным дворам.
Еще несколько шагов, и взводы разошлись, точно растаяли, по разным
переулкам деревни, следуя с громким хохотом и неумолкающими шутками каждый
за своим квартирьером.

Авилов нехотя, ленивыми шагами доплелся до ворот, на которых мелом была
сделана крупная надпись: "кватера Поручика авелова". Дом, отведенный
Авилову, заметно отличался от окружающих его хатенок и размерами, и
белизною стен, и железной крышей. Половина двора заросла густой, выше
человеческо