вную раньше, чем всегда. Буфетчица, налив ему
первую кружку, сказала, по обыкновению:
     - Саша, сыграйте, что-нибудь свое...
     У него закривились губы и кружка заходила в ркке.
     - Знаете что, мадам Иванова? - сказал он точно в недоумении.- Ведь меня
же в солдаты забирают. На войну.
     Мадам Иванова всплеснула руками.
     - Да не может быть, Саша! Шутите?
     - Нет,- уныло и покорно покачал головой Сашка,- не шучу.
     - Но ведь вам лета вышли, Саша? Сколко вам лет?
     Этим вопросом как-то до сих пор никто не интересовался. Все думали, что
Сашке столько же лет,  сколко  стенам пивной,  маркизам, хохлам, лягушкам  и
самому раскрашенному королю Гамбринусу, сторожившему вход.
     - Сорок шесть. - Саша подумал. - А можт быть, сорок девять. Я сирота, -
прибавил он уныло.
     - Так вы пойдите, обьясните кому следует.
     - Так я уже ходил, мадам Иванова, я уже обьяснял.
     - И...Ну?
     - Ну,  мне ответили:  пархатый  жид, жидовская  морда,  поговори еще  -
попадешь в клоповник... И дали вот сюда.
     Вечером новость стала известной всему Гамбринусу, и из сочувствия Сашку
напоили мертвецки. Он пробовал кривляться, гримастничать, прищуривать глаза,
но  из  его кротких  смешных глаз глядели грусть  и ужас.  Один  здоровенный
рабочий, ремеслом кательщик, вдруг вызвался идти на войну вместо Сашки. Всем
была  ясна  очевидная  глупость такого  предложения,  но  Сашка растрогался,
прослезился,  обнял  котельного мастера  и тут же  подарил ему свою скрипку.
АБелочку он оставил буфетчице.
     - Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так
будет вам память о Сашке.  Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах
ты,  моя  бедная...  И ее попрошу вас, мадам Иванова.  У  меня  за  хозяином
остались  деньги,  так вы получите и отправьте... Я  вам  напишу  адреса.  В
Гомеле у меня есть двоюродный  брат,  у него семья, и еще  в Жмеринке  живет
вдова  племянника. Я  им  каждый  месяц...Что ж мы, евреи, такой  народ...мы
любим родственников. А я сирота, я одинокий. Прощайте же, мадам Иванова.
     -  Прощайте,  Саша!  Давайте  хоть поцелуемся  на прощание-то.  Сколько
лет... И - вы не сердитесь - я вас перекрещу на дорогу.
     Сашкины глаза были  глубоко печальны, но он не мог удержаться, чтобы не
спаясничать напоследок:
     - А что, мадам Иванова, я от русского креста не подохну?


VI
     Гамбринус опустел  и заглох,точно он осиротел без Сашки  и его скрипки.
Хозяин   пробовал   было   пригласить  в  виде   приманки  квартет  бродячих
мандолинистов,  из  которых  один,одетый  опереточным англичанином  с рыжими
баками и наклейным носом, в клетчатых панталонах  и в воротничке  выше ушей,
исполнял с  эстрады комические куплеты и бесстыдные телодвижения. Но квартет
не имел ровно никакого успеха: наоборорт, мандолинистам свистали и бросали в
них  огрызками сосисок,  а  главного  комика однажды поколотили тендеровские
рыбаки за непочтительный отзыв о Сашке.
     Однако, по старой памяти,  Гамбринус еще посещался морскими и портовыми
молодцами из тех,  кого война не  повлекла на  смерть и страдания. Сначала о
Сашке вспоминали каждый вечер:
     -Эх, Сашку бы теперь! Душе без него тесно...
     - Да-а... Где-то ты витаешь, мил-любезный друг, Сашенька?
     В полях Манжу-у-урии далеко...-
     заводил  кто-нибудь новую  сезонную песню,  смущенно замолкал, а другой
произносил неожиданно:
     - Раны бывают сквозные, колотые и рубленные. А бывают и рваные...
     Сибе с победой проздравляю,
     Тябе с оторванной рукой...
     - Постой, не  скули... Мадам Иванова, от  Сашки  нет ли каких известий?
Письма или открыточки?
     Мадам Иванова теперь целыми вечерами читала газету, дерха ее от себя на
расстоянии вытянутой руки, отклонив голову и шевеля губами. Белочка лежала у
нее на коленях и мирно похрапывала.  Буфетчица  далеко  уже  не походила  на
бодрого капитана, стоящего на посту, а ее  команда бродила по пивной вялая и
заспанная.
     На вопрос о Сашкиной судьбе она медленно качала головой.
     - Ничего не знаю... И писем нет, и из газет ничегонеизвестно.
     Потом медленно снимала очки, клала их вместе с газетой, рядом с теплой,
угревшейся Белочкой, и, отвернувшись, тихонько всхлипывала.
     Иногда  она,  склоняясь  к  собачке,  говорила  жалобным,  трогательным
голоском:
     - Что, Белинька? Что, собаченька? Где наш Саша? А? Где наш хозяин?
     Белочка  подымала кверху деликатную мордочку,  моргала влажными черными
глазами и в тон буфетчице начинала тихонько подвывать:
     - А-у-у-у...Ау-ф...А-у-у...
     Но...   все   обтачивает   и  смывает  время.   Мандолинистов   сменили
балалаечники,  балалаечников  -  русско-малороссийский  хор с  девицами,  и,
наконец,  прочнее других утвердился в Гамбринусе известный Лешка -гармонист,
по профессии вор, но решивший, вследствие женитьбы, искать правильных путей.
Его давно знали по разным трактирам, а потому терпели и здесь, да,  впрочем,
и надо было терпеть, дела в Гамбринусе шди очень плохо.
     Проходили месяцы, прошел год. О Сашке теперь никто не  вспоминал, кроме
мадам Ивановой, да  и та, больше не плакала при  его  имени. Прошел еще год.
Должно быть, о Сашке забыла даже и беленькая собачка.
     Но,  вопреки Сашкиному  сомнению,  он не  только не  подох от  русского
креста, но не был даже ни  разу ранен, хотя участвовал в трех больших битвах
и  однажды ходил  в атаку впереди батальона в  составе  музыкальной команды,
куда его  зачислили  играть  на  флейте. Под  Вафангоу он попал в плен н  по
окончании войны был привезен  на германском  параходе в тот самый  порт, где
работали и буйствовали его друзья.
     Весть  о  его  прибытии,  как  электрический  ток,  разнеслась по  всем
гаваням, молам, пристаням и  мастерским...  Вечером в  Гамбринусе  было  так
много   народа,  что  большинству   приходилось  стоять,   кружки  с   пивом
передавались из рук в руки через  головы и хотя  многие ушли  в этот день не
плативши, Гамбринус торговал, как  никогда. Котельный  мастер принес Сашкину
скрипку,  бережно завернутую  в  женин платок, который он тут же  и  пропил.
Откуда-то раздобыли  последнего по времени Сашкина  аккомпаниатора. Лешка  -
гармонист, человек самолюбивый и самомнительный, вломился было в амбицию. "Я
получаю поденно, и у меня контракт!" - твердил  он упрямо.  Но  его попросту
выбросили  за   дверь  и  наверное  поколотили  бы,   если  бы  не   Сашкино
заступничество.
     Уж  наверно  ни один из отечественных  героев времен японской войны  не
видел  такой сердечной  и  бурной  встречи, какую  сделали  Сашке!  Сильные,
корявые  руки  подхватывали  его,  поднимали  на  воздух  и  с  такой  силой
подбрасывали  вверх, что  чуть не  расшибли Сашку о  потолок. И кричали  так
оглушительно, что  газовые язычки гасли, а городовой несколько раз заходил в
пивную и упрашивал, "чтобы потише, потому что на улице очень громко".
     В  этот  вечер  Сашка переиграл  все любимые песни и танцы  Гамбринуса.
Играл  он  также  и японские  песенки,  зученные  им  в  плену,  но  они  не
понравились слушателям. Мадам Иванова, словно ожившая, опять бодро держалась
над своим капитанским мостиком, а Белка сидела у Сашки на  коленях и  изжала
от  радости. Случалось,  что  когда Сашка переставал играть, то какой-нибудь
простодушный рыбалов, только теперь осмысливший чудо Сашкиного  возвращения,
вдруг восклицал с  наивным  и  радостныи  изумлением: - Братцы,  да ведь это
Сашка!
     Густым ржанием и веселым  сквернословием наполнялись залы Гамбринуса, и
опять Сашку хватали,  бросали под потолок, орали, пили,  чокались и обливали
друг друга пивом.
     Сашка,  казалось совсем  не  изменился  и не постарелза свое отсуствие:
время и бедствия так же мало действовали на его наружность, как и на лепного
Гамбринуса, охранителя и  покровителя пивной.  Но мадам Иванова с  чуткостью
сердечной женщины заметила, что из глаз Сашки не только не исчезло выражение
ужаса и тоски, которые она видела  в них при прощании, но стало еще глубже и
значительнее.  Сашка по-прежнему  паясничал,  подмигивал  и собирал  на  лбу
морщины, но мадам Иванова чувствовала, что он притворяется.


VII
     Все  пошло  своим  порядком,  как  будто  вовсе не было  ни  войны,  ни
Сашкиного пленения  в Нагасаки. Так же праздновали  счастливый улов белуги и
лобана рыбаки в сапогах-великанах, так же плясали воровские подруги, и Сашка
по-прежнему играл  матросские песни,  привеэенные  из  всех гаваней  земного
шара.
     Но  уже близились переменчивые,  бурные времена.  Однажды вечером  весь
город загудел, заволновался, точно встревожанный  набатом, и в необычний час
на  улицах стало  черно  от народа.  Маленькие белые листки ходили  по рукам
вместе  с  чудесным  словом:  "свобода",  которое  в  этот  вечер  без числа
повторяля вся необъятная, доверчивая страна.
     Настали  какие-то  светлые,  праздничные,  ликующие  дни,  и сияние  их
озоряло  даже подземелье Гамбринуса.  Приходили студенты, рабочие, приходили
молодые, красивые девушки. Люди с горящими глазами становились на бочки, так
много видевшие на своем веку, и говорили. Не все было понятно в этих словах,
но  от этой пляменной  надежды  и  великой  любви,  которая в  них  звучала,
трепетало сердце и раскрывалось им на встречу.
     - Сашка, марсельезу! Ж-жарь! Марсельезу!
     Нет, это было совсем не похоже на ту марсельезу, которую  скрепя сердце
разрешил играть  градоначальник в неделю франко-русских восторгов. По улицам
ходили бесконечные процессии  с красными флагами и пением. На женщинах алели
красные  ленточки  и красные  цветы.  Встречались совсем  незнакоиые люди  и
вдруг, светло улыбнувшись, пожимали руки друг другу...
     Но вся эта радость мгновенно исчезла, точно ее смыло, как следы детских
ножек на морском побережье. В Гамбринус  однажды  влетел  помощник пристава,
толстый, маленький,  задыхающийся, с выпученными глазами, темно-красный, как
очень спелый томат.
     -Что? Кто здесь хозяин? - хрипел он. - Подавай хозяина!
     Он увидел Сашку, стоящего со скрипкой.
     - Ты хозяин? Молчать! Что? Гимны играете? Чтобы никаких гимнов!
     - Никаких гимнов  больше не будет, ваше превосходительство,  - спокойно
ответил Сашка.
     Полицейский посизел, приблизил  к самому носу Сашки указательный палец,
поднятый вверх, и грозно покачал им влево и вправо.
     - Ник-как-ких!
     - Слушаю, ваше превосходительство, никаких.
     - Я вам покажу революцию, я вам покаж-у-у-у!
     Помощник  пристава, как бомба, вылетел  из пивной,  и с его уходом всех
придавило уныние.
     И на весь город оустился мрак. Ходили  темные, тревожные, омерзительные
слухи.  Говорили с  осторожностью,  боялись  выдать себя взглядом,  пугались
своей  тени,  страшились  собственных мыслей.  Город  в первый раз  с ужасом
подумал о той клоаке, которая глухо ворочалась под его ногами, там, внизу, у
моря,  и в которую он  так много дет  выбрасывал  свои ядовитые испражнения.
Город забивал  щитами зеркальные окна своих  великолепных магазинов, охранял
патрулями  гордые  памятники  и  расставлял  на  всякий   случай  по  дворам
прекрасных домов артиллерию. А на окраинах в зловонных каморках и на дырявых
чердаках  трепетал,  молился и плакал  от ужаса избранный народ божий, давно
покинутый  гневным библейским богом, но до  сих пор верящий,  что  мера  его
тяжелых испытаний еще не исполнена.
     Внизу,  около   моря,  в  улицах,  похожих  на  темные   липкие  кишки,
совершалась  тайная  работа.  Настежь были открыты  всю  ночь двери кабаков,
чайных и ночлежек.
     Утром начался  погром.  Те люди,  которые  однажды, растроганные  общей
чистой радостью и  умилением грядущего братства, шли по улицам с пением, под
символами завоеванной  свободы, - те же самые люди шли теперь убивать, и шли
не потому, что им было приказано, и  не потому, что они питали вражду против
евреев,  с которыми  часто вели  тесную дружбу,  и  даже не  из-за  корысти,
которая была сомнительна, а потому,  что  грязный, хитрый  дьявол, живущий в
каждом  человеке, шептал  им на  ухо  :  " Идите.  Все  будет  безнаказанно:
запретное  любопытство  убийства, сладострастие насилия,  власть  над  чужой
жизнью.
     В  дни  погромов Сашка  свободно  ходил  по  городу  со  своей  смешной
обезьяней,  чисто еврейской физиономией.  Его  не трогали.  В  нем  была та,
непоколебимая душевная смелость,  та небоязнь боязни,  которая охраняет даже
слабого человека лучше всяких браунингов.  Но один раз, когда он, прижатый к
стене дома,  сторонился лт  толпы,  ураганом  лившейся  во  всю ширь  улицы,
какой-то  каменщик, в  красной  рубахе и  белом фартуке,  замахнулся над ним
зубилом и зарычал:
     - Жи-ид! Бей жида! В кррровь!
     Но кто-то схватил его сзади за руку.
     - Стой, черт, это же Сашка. Олух ты, матери твоей в серце, в печень...
     Каменщик остановился. Он  в  эту  хмельную,  безумную, бредовую секунду
готов  был  убить  кого-угодно  -  отца,  сестру,  священника,  даже  самого
православного бога, но также был готов, как ребенок, послушаться  приказаний
каждой твердой воли.
     Он осклабился, как идиот, сплюнул и  утер нос рукой.  Но  вдруг в гдаза
ему бросилась белая нервная  собачка, которая,  дрожа,  терлась около Сашки.
Быстро  наклонившись, он  поймал ее за задние  ноги,  высоко поднял,  ударил
головой о плиты  тротуара и побежал.  Сашка молча глядел  на него. Он бежал,
весь наклонившись вперед, с протянутыми руками, без шапки, сраскрытым ртом и
глазами, кругдыми и белыми от безумия.
     На сапоги  Сашки  брызнул  мозг  из Белочкинойголовы.  Сашка отер пятно
платком.



VIII

     Затем  настало странное время, похожее на  сон человека в  параличе. По
вечерам во всем городе  ни в  одном  окне не  светилось огня,  но  зато ярко
горели огненные вывески кафешантанов  и окна  кабачков. Победители проверяли
свою власть, еще не насытясь вдоволь безнаказанностью. Какие-то разнузданные
люди в  маньжурских  папахах,  с георгиевскими  лентами  в петлицах  курток,
ходили  по  ресторанам  и  с  настойчивой  развязносью  требовали исполнения
народного гимна н следили за тем, чтобы все всавали. Они вламывались также в
частные квартиры,  шарили в  краватях,  в камодах, требовали водки,  денег г
гимна и наполняли воздух пьяной отрыжкой.
     Однажды они  вдесятиром  пришли  в Гамбринус  и заняли два  стола.  Они
держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались с  прислугой,
плевали  через плечи  незнакомых  соседей,  клали  ноги  на  чужие  сиденья,
выплескивали на  пол пиво  под предлогом,  что оно  не свежее.  Их  никто не
трогал. Все знали, что это сыщики, и глядели на них с тем же тайным ужасом и
брезгливым любопытством,  с каким простой  народ смотрит на палачей. Один из
них  явно предводительствовал.  Это был  некто  Мотька  Гундосый,  рыжий,  с
перебитым носом,  гнусавый человек - как говорили - большой физической силы,
прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенер и сыщик, крещеный
еврей.
     Сашка  играл  "Метелицу".Вдруг Гундосый подошел к нему, крепко задержал
его правую руку и, оборотясь назад, на зрителей, крикнул:
     - Гимн! Народный гимн! Братцы, в честь обожаемого монарха... Гимн!
     - Гимн! Гимн! - загудели мерзавцы в папахах.
     - Гимн! - крикнул вдали одинокий, неуверенный голос.
     Но Сашка выдернул руку и сказал спокойно:
     - Никаких гимнов.
     - Что? - заревел Гундосый.- Те не слушаться! Ах ты жид вонючий!
     Сашка   наклонился   вперед,  совсем  близко  к   Гундосому,  и,   весь
сморщившись, держа опущенную скрипку за гриф, спросил:
     - А ты?
     -  Что  а я? - Я жид  вонючий.  Ну хорошо.  А ты?  -  Я православный. -
Православный? А за сколько?
     Весь Гамбринус  расхохотался, я Гундосый, белый от  злобы, обернулся  к
товарищам.
     -  Братцы!  -  говорил  он  дрожащим,  плачущим  голосом чьи-то  чужие,
заученные слова.  -  Братцы,  доколе мы будем терпеть  надругания жидов  над
престолом и святой церквью?..
     Но Сашка,  встав на своем возвышении,  одни звуком  заставил  его вновь
обернуться к себе, и никто из посетителей  Гамбринуса никогда  бы не поверил
бы, что этот смешной, кривляющийся Сашка может говорить так веско и властно.
     - Ты! - крикнул Сашка. - Ты, сукин сын! Покажи мне твое лицо, убийца...
Смотри на меня!.. Ну!..
     Все произошло быстро, как один  миг. Сашкина скрипка  высоко поднялась,
быстро  мелькнула в  воздухе, и трах! - высокий человек в папахе качнулся от
звонкого  удара  по  виску. Скрипка разлетелась в  куски.  В руках  у  Сашки
остался только гриф, который он победоносно подымал надд головами толпы.
     - Братцы-ы, выруча-ай! - заорал Гундосый.
     Но выручать было уже поздно. Мощная стена окружила Сашку и закрыла его.
И та же стена вынесла людей в папахах на улицу.
     Но  спустя  час, когда  Сашка, окончив свое дело, выходил из  пивной на
тротуар, несколько человек бросилось на него.  Кто-то из  них ударил Сашку в
глаз, засвистел и сказал подбежавшему городовому:
     - В Бульварный участок. По политическому. Вот мой значок.


IX

     Теперь вторично и окончательно считали Сашку похороненным. Кто-то видел
всю  сцену, проишедшую на  тротуаре около пивной, и передал  ее  другим. А в
Гамбринусе  заседали опытные люди, которые знали,  что такое  за  учреждение
Бульварный участок и что такое за штука месть сыщиков.
     Но теперь о  Сашкиной судьбе гораздо меньше беспокоились, чем в  первый
раз, и  гораздо  скорее забыли о нем. Через два месяца  на  его  месте сидел
новый  скрипач  (  между  прочим,   Сашкин  ученик   ),   которого  разыскал
аккомпаниатор.
     И вот однажды, спустя месяца три,  тихим  весенним вечером, в то время,
когда музыканты  играли  вальс  "Ожидание", чей-то  тонкий  голос воскликнул
испуганно:
     - Ребята, Сашка!
     Все обернулись  и встали с бочонков. Да, это был он,  дважды воскресший
Сашка, но теперь  обросший бородой, исхудалый,  бледный.  К  нему  кинулись,
окружили, тискали его, мяли, совали ему  кружки с пивом. Но  внезапно тот же
голос крикнул:
     - Братцы, рука-то!
     Все вдруг замолкли. Левая рука у Сашки, скрюченная и точно смятая, была
приворочена локтем к боку. Она, очевидно,  не сгибалась и не разгибалась,  а
пальцы торчали навсегд около подбородка.
     -  Что  это у тебя, товарищ?  - спросил, наконец,  волосатый боцман  из
"Русского общества".
     -Э, глупости...там какое-то сухожилие или что,- ответил Сашка беспечно.
     - Та-а-к...
     Опять все помолчали.
     - Значит, и "Чабану" теперь конец? - спросил боцман участливо.
     -  "Чабану"? -  переспросил  Сашка, и глаза его  заиграли. -  Эй, ты! -
приказал он с обычной уверенностью аккомпаниатору. - "Чабана"  ! Эйн,  цвей,
дрей!
     Пианист  зачастил  веселую  пляску,  недоверчиво оглядываясь назад.  Но
Сашка  здоровой  рукой  вынул  из  кармана  какой-то  небольшой,  в   ладонь
величиной,  продолговатый  черный  инструмент   с  отростком,  вставил  этот
отросток в рот  и, весь  изогнувшись  налево,  насколько ему  это  позволяла
изуродованная, неподвижная  рука,  вдруг засвистел  на  окарине огдушительно
веселого "Чабана".
     - Хо-хо-хо! - раскатились радостным смехом эрители.
     - Черт! - воскликнул боцман и совсем неожиданно для самого  себя сделал
ловкую выходку  и  пустился  выделывать  дробные  коленца.  Подхваченные его
порывом, заплясали гости, женщины и мужчины. Даже лакеи, стараясь  не терять
достоинства, с улыбкой перебирали на месте ногами. Даже мадам Иванова, забыв
обязанности капитана  на  вахте,  качала головой  в  такт огненной пляске  и
слегка прищелкивала пальцами. И, может быть, даже  сам  старый, ноздреватый,
источенный временем Гамбринус пошевеливал бровями, весело глядя  на улицу, и
казалось,  что из  рук  изувеченного,  скрючившегося  Сашки  жалкая, наивная
свистулька  пела  на  языке, к  сожалению,  еще  не понятном  ни для  друзей
Гамбринуса, ни для самого Сашки