на лесную дорогу, черную от грязи, всю
истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными воды, в которой
отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой
бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где сквозь
их мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные колокольчики
"сна" - первого цветка Полесья.

- Послушай, Олеся, - начал я, - мне очень хочется спросить тебя кое о чем,
да я боюсь, что ты рассердишься... Скажи мне, правду ли говорят, что твоя
бабка... как бы это выразиться?..

- Колдунья? - спокойно помогла мне Олеся.

- Нет... Не колдунья... - замялся я. - Ну да, если хочешь - колдунья...
Конечно, ведь мало ли что болтают. Почему ей просто-напросто не знать
каких-нибудь трав, средств, заговоров?.. Впрочем, если тебе это неприятно,
ты можешь не отвечать.

- Нет, отчего же, - отозвалась она просто, - что ж тут неприятного? Да она,
правда, колдунья. Но только теперь она стала стара и уж не может делать
того, что делала раньше.

- Что же она умела делать? - полюбопытствовал я.

- Разное. Лечить умела, от зубов пользовала, руду заговаривала, отчитывала,
если кого бешеная собака укусит или змея, клады указывала... да всего и не
перечислишь.

- Знаешь что, Олеся?.. Ты меня извини, а я ведь этому всему не верю. Ну,
будь со мною откровенна, я тебя никому не выдам: ведь все это - одно
притворство, чтобы только людей морочить?

Она равнодушно пожала плечами.

- Думайте, как хотите. Конечно, бабу деревенскую обморочить ничего не
стоит, но вас бы я не стала обманывать.

- Значит, ты твердо веришь колдовству?

- Да как же мне не верить? Ведь у нас в роду чары... Я и сама многое умею.

- Олеся, голубушка... Если бы ты знала, как мне это интересно... Неужели ты
мне ничего не покажешь?

- Отчего же, покажу, если хотите, - с готовностью согласилась Олеся. -
Сейчас желаете?

- Да, если можно, сейчас.

- А бояться не будете?

- Ну вот глупости. Ночью, может быть, боялся бы, а теперь еще светло.

- Хорошо. Дайте мне руку.

Я повиновался. Олеся быстро засучила рукав моего пальто и расстегнула
запонку у манжетки, потом она достала из своего кармана небольшой, вершка в
три, финский ножик и вынула его из кожаного чехла.

- Что ты хочешь делать? - спросил я, чувствуя, как во мне шевельнулось
подленькое опасение.

- А вот сейчас... Ведь вы же сказали, что не будете бояться!

Вдруг рука ее сделала едва заметное легкое движение, и я ощутил в мякоти
руки, немного выше того места, где щупают пульс, раздражающее прикосновение
острого лезвия. Кровь тотчас же выступила во всю ширину пореза, полилась по
руке и частыми каплями закапала на землю. Я едва удержался от того, чтобы
не крикнуть, но, кажется, побледнел.

- Не бойтесь, живы останетесь, - усмехнулась Олеся.

Она крепко обхватила рукой мою руку повыше раны и низко склонившись к ней
лицом, стала быстро шептать что-то, обдавая мою кожу горячим прерывистым
дыханием. Когда же Олеся выпрямилась и разжала свои пальцы, то на
пораненном месте осталась только красная царапина.

- Ну что? Довольно с вас? - с лукавой улыбкой спросила она, пряча свой
ножик. - Хотите еще?

- Конечно, хочу. Только, если бы можно было, не так уж страшно и без
кровопролития, пожалуйста.

- Что бы вам такое показать? - задумалась она. - Ну хоть разве это вот:
идите впереди меня по дороге... Только, смотрите, не оборачивайтесь назад.

- А это не будет страшно? - спросил я, стараясь беспечной улыбкой прикрыть
боязливое ожидание неприятного сюрприза.

- Нет, нет... Пустяки... Идите.

Я пошел вперед, очень заинтересованный опытом, чувствуя за своей спиной
напряженный взгляд Олеси. Но пройдя около двадцати шагов, я вдруг
споткнулся на совсем ровном месте и упал ничком.

- Идите, идите! - закричала Олеся. - Не оборачивайтесь! Это ничего, до
свадьбы заживет... Держитесь крепче за землю, когда будете падать.

Я пошел дальше. Еще десять шагов, и я вторично растянулся во весь рост.

Олеся громко захохотала и захлопала в ладоши.

- Ну что? Довольны? - крикнула она, сверкая своими белыми зубами. - Верите
теперь? Ничего, ничего!.. Полетели не вверх, а вниз.

- Как ты это сделала? - с удивлением спросил я, отряхиваясь от приставших к
моей одежде веточек и сухих травинок. - Это не секрет?

- Вовсе не секрет. Я вам с удовольствием расскажу. Только боюсь, что,
пожалуй, вы не поймете... Не сумею я объяснить...

Я действительно не совсем понял ее. Но, если не ошибаюсь, этот своеобразный
фокус состоит в том, что она идя за мною следом шаг за шагом, нога в ногу,
и неотступно глядя на меня, в то же время старается подражать каждому,
самому малейшему моему движению, так сказать, отожествляет себя со мною.
Пройдя таким образом несколько шагов, она начинает мысленно воображать на
некотором расстоянии впереди меня веревку, протянутую поперек дороги на
аршин от земли. В ту минуту, когда я должен прикоснуться ногой к этой
воображаемой веревке, Олеся вдруг делает падающее движение, и тогда, по ее
словам, самый крепкий человек должен непременно упасть... Только много
времени спустя я вспомнил сбивчивое объяснение Олеси, когда читал отчет
доктора Шарко об опытах, произведенных им над двумя пациентками
Сальпетриера^1, профессиональными колдуньями, страдавшими истерией. И я был
очень удивлен, узнав, что французские колдуньи из простонародья прибегали в
подобных случаях совершенно к той же сноровке, какую пускала в ход
хорошенькая полесская ведьма.

- О! Я еще много чего умею, - самоуверенно заявила Олеся. - Например, я
могу нагнать на вас страх.

- Что это значит?

- Сделаю так, что вам страшно станет. Сидите вы, например, у себя в комнате
вечером, и вдруг на вас найдет ни с того ни с сего такой страх, что вы
задрожите и оглянуться назад не посмеете. Только для этого мне нужно знать,
где вы живете, и раньше видеть вашу комнату.

- Ну, уж это совсем просто, - усомнился я. - Подойдешь к окну, постучишь,
крикнешь что-нибудь.

- О, нет, нет... Я буду в лесу в это время, никуда из хаты не выйду... Но я
буду сидеть и все думать, что вот я иду по улице, вхожу в ваш дом, отворяю
двери, вхожу в вашу комнату... Вы сидите где-нибудь... ну хоть у стола... я
подкрадываюсь к вам сзади тихонько... вы меня не слышите... я хватаю вас за
плечо руками и начинаю давить... все крепче, крепче, крепче... а сама гляжу
на вас... вот так - смотрите...

Ее тонкие брови вдруг сдвинулись, глаза в упор остановились на мне с
грозным и притягивающим выражением, зрачки увеличились и посинели. Мне
тотчас же вспомнилась виденная мною в Москве, в Третьяковской галерее,
голова Медузы - работа уж не помню какого художника^2. Под этим
пристальным, странным взглядом меня охватил холодный ужас
сверхъестественного.

- Ну полно, полно, Олеся... будет, - сказал я с деланным смехом. - Мне
гораздо больше нравится, когда ты улыбаешься, - тогда у тебя такое милое,
детское лицо.

Мы пошли дальше. Мне вдруг вспомнилась выразительность и даже для простой
девушки изысканность фраз в разговоре Олеси, и я сказал:

- Знаешь, что меня удивляет в тебе, Олеся? Вот ты выросла в лесу, никого не
видавши... Читать ты, конечно, тоже много не могла...

- Да я вовсе не умею и читать-то.

- Ну, тем более... А между тем ты так хорошо говоришь, не хуже настоящей
барышни. Скажи мне, откуда у тебя это? Понимаешь, о чем я спрашиваю?

- Да, понимаю. Это все от бабушки... Вы не глядите, что она такая с виду.
У! Какая она умная! Вот, может быть, она и при вас разговорится, когда
побольше привыкнет... Она все знает, ну просто все на свете, про что ни
спросишь... Правда, постарела она теперь.

- Значит, она много видела на своем веку? Откуда она родом? Где она раньше
жила?

Кажется, эти вопросы не понравились Олесе. Она ответила не сразу, уклончиво
и неохотно:

- Не знаю... Да она об этом и не любит говорить. Если же когда и скажет
что, то всегда просит забыть и не вспоминать больше... Ну, однако, мне
пора, - заторопилась Олеся, - бабушка будет сердиться. До свиданья...
Простите, имени вашего не знаю.

Я назвался.

- Иван Тимофеевич? Ну, вот и отлично. Так до свиданья, Иван Тимофеевич! Не
брезгуйте нашей хатой, заходите.

На прощанье я протянул ей руку, и ее маленькая крепкая рука ответила мне
сильным, дружеским пожатием.





VI

С этого дня я стал частым гостем в избушке на курьих ножках. Каждый раз,
когда я приходил, Олеся встречала меня с своим привычным сдержанным
достоинством. Но всегда, по первому невольному движению, которое она
делала, увидев меня, я замечал, что она радуется моему приходу. Старуха
по-прежнему не переставала бурчать что-то себе под нос, но явного
недоброжелательства не выражала благодаря невидимому для меня, но
несомненному заступничеству внучки; также немалое влияние в благотворном
для меня смысле оказывали приносимые мною кое-когда подарки: то теплый
платок, то банка варенья, то бутылка вишневой наливки. У нас с Олесей,
точно по безмолвному обоюдному уговору, вошло в обыкновение, что она меня
провожала до Ириновского шляха, когда я уходил домой. И всегда у нас в это
время завязывался такой живой, интересный разговор, что мы оба старались
поневоле продлить дорогу, идя как можно тише безмолвными лесными опушками.
Дойдя до Ириновского шляха, я ее провожал обратно с полверсты, и все-таки,
прежде чем проститься, мы еще долго разговаривали, стоя под пахучим навесом
сосновых ветвей.

Не одна красота Олеси меня в ней очаровывала, но также и ее цельная,
самобытная, свободная натура, ее ум, одновременно ясный и окутанный
непоколебимым наследственным суеверием, детски-невинный, но и не лишенный
лукавого кокетства красивой женщины. Она не уставала меня расспрашивать
подробно обо всем, что занимало и волновало ее первобытное, яркое
воображение: о странах и народах, об явлениях природы, об устройстве земли
и вселенной, об ученых людях, о больших городах... Многое ей казалось
удивительным, сказочным, неправдоподобным. Но я с самого начала нашего
знакомства взял с нею такой серьезный, искренний и простой тон, что она
охотно принимала на бесконтрольную веру все мои рассказы. Иногда,
затрудняясь объяснить ей что-нибудь, слишком, по моему мнению, непонятное
для ее полудикарской головы (а иной раз и самому мне не совсем ясное), я
возражал на ее жадные вопросы: "Видишь ли... Я не сумею тебе этого
рассказать... Ты не поймешь меня".

Тогда она принималась меня умолять:

- Нет, пожалуйста, пожалуйста, я постараюсь... Вы хоть как-нибудь
скажите... хоть и непонятно...

Она принуждала меня пускаться в чудовищные сравнения, в самые дерзкие
примеры, и если я затруднялся подыскать выражение, она сама помогала мне
целым дождем нетерпеливых вопросов, вроде тех, которые мы предлагаем заике,
мучительно застрявшему на одном слове. И действительно, в конце концов ее
гибкий, подвижной ум и свежее воображение торжествовали над моим
педагогическим бессилием. Я поневоле убеждался, что для свой среды, для
своего воспитания (или, вернее сказать, отсутствия его) она обладала
изумительными способностями.

Однажды я вскользь упомянул что-то про Петербург. Олеся тотчас же
заинтересовалась:

- Что такое Петербург? Местечко?

- Нет, это не местечко; это самый большой русский город.

- Самый большой? Самый, самый, что ни на есть? И больше его нету? - наивно
пристала она ко мне.

- Ну да... Там все главное начальство живет... господа большие... Дома там
все каменные, деревянных нет.

- Уж, конечно, гораздо больше нашей Степани? - уверенно спросила Олеся.

- О да... немножко побольше... так, раз в пятьсот. Там такие есть дома, в
которых в каждом народу живет вдвое больше, чем во всей Степани.

- А, боже мой! Какие же это дома? - почти в испуге спросила Олеся.

Мне пришлось, по обыкновению, прибегнуть к сравнению.

- Ужасные дома. В пять, в шесть, а то и в семь этажей. Видишь вот ту сосну?

- Самую большую? Вижу.

- Так вот такие высокие дома. И сверху донизу набиты людьми. Живут эти люди
в маленьких конурках, точно птицы в клетках, человек по десяти в каждой,
так что всем и воздуху-то не хватает. А другие внизу живут, под самой
землей, в сырости и холоде; случается, что солнца у себя в комнате круглый
год не видят.

- Ну, уж я б ни за что не променяла своего леса на ваш город, - сказала
Олеся, покачав головой. - Я и в Степань-то приду на базар, так мне противно
сделается. Толкаются, шумят, бранятся... И такая меня тоска возьмет за
лесом, - так бы бросила все и без оглядки побежала... Бог с ним, с городом
вашим, не стала бы я там жить никогда.

- Ну, а если твой муж будет из города? - спросил я с легкой улыбкой.

Ее брови нахмурились, и тонкие ноздри вздрогнули.

- Вот еще! - сказала она с пренебрежением. - Никакого мне мужа не надо.

- Это ты теперь только так говоришь, Олеся. Почти все девушки то же самое
говорят и все же замуж выходят. Подожди немного: встретишься с кем-нибудь,
полюбишь - тогда не только в город, а на край света с ним пойдешь.

- Ах, нет, нет - пожалуйста, не будем об этом, - досадливо отмахивалась
она. - Ну к чему этот разговор?.. Прошу вас, не надо.

- Какая ты смешная, Олеся. Неужели ты думаешь, что никогда в жизни не
полюбишь мужчину? Ты - такая молодая, красивая, сильная. Если в тебе кровь
загорится, то уж тут не до зароков будет.

- Ну что ж - и полюблю! - сверкнув глазами, с вызовом ответила Олеся. -
Спрашиваться ни у кого не буду...

- Стало быть, и замуж пойдешь, - поддразнил я.

- Это вы, может быть, про церковь говорите? - догадалась она.

- Конечно, про церковь... Священник вокруг аналоя будет водить, дьякон
запоет "Исаия ликуй", на голову тебе наденут венец...

Олеся опустила веки и со слабой улыбкой отрицательно покачала головой.

- Нет, голубчик... Может быть, вам и не понравится, что я скажу, а только у
нас а роду никто не венчался: и мать и бабка без этого прожили... Нам в
церковь и заходить-то нельзя...

- Все из-за колдовства вашего?

- Да, из-за нашего колдовства, - со спокойной серьезностью ответила Олеся.
- Как же я посмею в церковь показаться, если уже от самого рождения моя
душа продана ему.

- Олеся... Милая... Поверь мне, что ты сама себя обманываешь... Ведь это
дико, это смешно, что ты говоришь.

На лице Олеси опять показалось уже замеченное мною однажды странное
выражение убежденной и мрачной покорности своему таинственному
предназначению.

- Нет, нет... Вы этого не можете понять, а я это чувствую... Вот здесь, -
она крепко притиснула руку к груди, - в душе чувствую. Ведь наш род проклят
во веки веков. Да вы посудите сами: кто же нам помогает, как не он? Разве
может простой человек сделать то, что я могу? Вся наша сила от него идет.

И каждый раз наш разговор, едва коснувшись этой необычайной темы, кончался
подобным образом. Напрасно я истощал все доступные пониманию Олеси доводы,
напрасно говорил в простой форме о гипнотизме, о внушении, о
докторах-психиатрах и об индийских факирах, напрасно старался объяснить ей
физиологическим путем некоторые из ее опытов, хотя бы, например,
заговаривание крови, которое так просто достигается искусным нажатием на
вену, - Олеся, такая доверчивая ко мне во всем остальном, с упрямой
настойчивостью опровергала все мои доказательства и объяснения... "Ну,
хорошо, хорошо, про заговор крови я вам, так и быть, подарю, - говорила
она, возвышая голос в увлечении спора, - а откуда же другое берется? Разве
я одно только и знаю, что кровь заговаривать? Хотите, я вам в один день
всех мышей и тараканов выведу из хаты? Хотите, я в два дня вылечу простой
водой самую сильную огневицу, хоть бы все ваши доктора от больного
отказались? Хотите, я сделаю так, что вы какое-нибудь одно слово совсем
позабудете? А сны почему я разгадываю? А будущее почему узнаю?"

Кончался этот спор всегда тем, что и я и Олеся умолкали не без внутреннего
раздражения друг против друга. Действительно, для многого из ее черного
искусства я не умел найти объяснения в своей небольшой науке. Я не знаю и
не могу сказать, обладала ли Олеся и половиной тех секретов, о которых
говорила с такой наивной верой, но то, чему я сам бывал нередко свидетелем,
вселило в меня непоколебимое убеждение, что Олесе были доступны те
бессознательные, инстинктивные, туманные, добытые случайным опытом,
странные знания, которые, опередив точную науку на целые столетия, живут,
перемешавшись со смешными и дикими поверьями, в темной, замкнутой народной
массе, передаваясь как величайшая тайна из поколения в поколение.

Несмотря на резкое разногласие в этом единственном пункте, мы все сильнее и
крепче привязывались друг к другу. О любви между нами не было сказано еще
ни слова, но быть вместе для нас уже сделалось потребностью, и часто в
молчаливые минуты, когда наши взгляды нечаянно и одновременно встречались,
я видел, как увлажнялись глаза Олеси и как билась тоненькая голубая жилка у
нее на виске...

Зато мои отношения с Ярмолой совсем испортились. Для него, очевидно, не
были тайной мои посещения избушки на курьих ножках и вечерние прогулки с
Олесей: он всегда с удивительной точностью знал все, что происходит в его
лесу. С некоторого времени я заметил, что он начинает избегать меня. Его
черные глаза следили за мною издали с упреком и неудовольствием каждый раз,
когда я собирался идти в лес, хотя порицания своего он не высказывал ни
одним словом. Наши комически-серьезные занятия грамотой прекратились. Если
же я иногда вечером звал Ярмолу учиться, он только махал рукой.

- Куда там! Пустое это дело, паныч, - говорил он с ленивым презрением.

На охоту мы тоже перестали ходить. Всякий раз, когда я подымал об этом
разговор, у Ярмолы находился какой-нибудь предлог для отказа: то ружье у
него не исправно, то собака больна, то ему самому некогда. "Нема часу,
паныч... нужно пашню сегодня орать", - чаще всего отвечал Ярмола на мое
приглашение, и я отлично знал, что он вовсе не будет "орать пашню", а
проведет целый день около монополии в сомнительной надежде на чье-нибудь
угощение. Эта безмолвная, затаенная вражда начинала меня утомлять, и я уже
подумывал о том, чтобы отказаться от услуг Ярмолы, воспользовавшись для
этого первым подходящим предлогом... Меня останавливало только чувство
жалости к его огромной нищей семье, которой четыре рубля Ярмолова жалованья
помогали не умереть с голода.



                      --------------------------------



1 ...отчет доктора Шарко об опытах, произведенных им над двумя пациентками
Сальпетриера. - Шарко Жан Мартен (1825--1893) - выдающийся французский
врач-невропатолог; одно время работал главным врачом женской больницы
Сальпетриер.

2 ...голова Медузы - работа уж не помню какого художника. - Картина
художника П.А. Сведомского (1845--1904) "Медуза".




VII

 Однажды, когда я, по обыкновению, пришел перед вечером в избушку на курьих
     ножках, мне сразу бросилось в глаза удрученное настроение духа ее
 обитательниц. Старуха сидела с ногами на постели и, сгорбившись, обхватив
 голову руками, качалась взад и вперед и что-то невнятно бормотала. На мое
приветствие она не обратила никакого внимания. Олеся поздоровалась со мной,
   как и всегда, ласково, но разговор у нас не вязался. По-видимому, она
слушала меня рассеянно и отвечала невпопад. На ее красивом лице лежала тень
                 какой-то беспрестанной внутренней заботы.

- Я вижу, у вас случилось что-то нехорошее, Олеся, - сказал я, осторожно
прикасаясь рукой к ее руке, лежавшей на скамейке.

Олеся быстро отвернулась к окну, точно разглядывая там что. Она старалась
казаться спокойной, но ее брови сдвинулись и задрожали, а зубы крепко
прикусили нижнюю губу.

- Нет... что же у нас могло случиться особенного? - произнесла она глухим
голосом. - Все как было, так и осталось.

- Олеся, зачем ты говоришь мне неправду? Это нехорошо с твоей стороны... А
я было думал, что мы с тобой совсем друзьями стали.

- Право же, ничего нет... Так... свои заботы... пустячные...

- Нет, Оле