ненастной зимней ночью в ветхом доме, среди деревни,
затерявшейся в лесах и сугробах, в сотнях верст от городской жизни, от
общества, от женского смеха, от человеческого разговора... И начинало мне
представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер,
будет тянуться вплоть до моей смерти, и так же будет реветь за окнами
ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же
тревожно буду ходить я взад и вперед по моей комнате, так же будет сидеть
около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола - странное, чуждое мне
существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье
есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей
тоске.

Мне вдруг нестерпимо захотелось нарушить это томительное молчание
каким-нибудь подобием человеческого голоса, и я спросил:

- Как ты думаешь, Ярмола, откуда это сегодня такой ветер?

- Ветер? - отозвался Ярмола, лениво подымая голову. - А паныч разве не
знает?

- Конечно, не знаю. Откуда же мне знать?

- И вправду не знаете? - оживился вдруг Ярмола. - Это я вам скажу, -
продолжал он с таинственным оттенком в голосе, - это я вам скажу: чи
ведьмака народилась, чи ведьмак веселье справляет.

- Ведьмака - это колдунья по-вашему?

- А так, так... колдунья.

Я с жадностью накинулся на Ярмолу. "Почем знать, - думал я, - может быть,
сейчас же мне удастся выжать из него какую-нибудь интересную историю,
связанную с волшебством, с зарытыми кладами, с вовкулаками?.."

- Ну, а у вас здесь, на Полесье, есть ведьмы? - спросил я.

- Не знаю... Может, есть, - ответил Ярмола с прежним равнодушием и опять
нагнулся к печке. - Старые люди говорят, что были когда-то... Может, и
неправда...

Я сразу разочаровался. Характерной чертой Ярмолы была упорная
несловоохотность, и я уж не надеялся добиться от него ничего больше об этом
интересном предмете. Но, к моему удивлению, он вдруг заговорил с ленивой
небрежностью и как будто бы обращаясь не ко мне, а к гудевшей печке:

- Была у нас лет пять тому назад такая ведьма... Только ее хлопцы с села
прогнали!

- Куда же они ее прогнали?

- Куда!.. Известно, в лес... Куда же еще? И хату ее сломали, чтобы от того
проклятого кубла и щепок не осталось... А саму ее вывели за вышницы и по
шее.

- За что же так с ней обошлись?

- Вреда от нее много было: ссорилась со всеми, зелье под хаты подливала,
закрутки вязала в жите... Один раз просила она у нашей молодицы злот
(пятнадцать копеек). Та ей говорит: "Нет у меня злота, отстань". - "Ну,
добре, говорит, будешь ты помнить, как мне злотого не дала..." И что же вы
думаете, панычу: с тех самых пор стало у молодицы дитя болеть. Болело,
болело, да и совсем умерло. Вот тогда хлопцы ведьмаку и прогнали, пусть ей
очи повылазят...

- Ну, а где же теперь эта ведьмака? - продолжал я любопытствовать.

- Ведьмака? - медленно переспросил, по своему обыкновению, Ярмола. - А я
знаю?

- Разве у нее не осталось в деревне какой-нибудь родни?

- Нет, не осталось. Да она чужая была, из кацапок чи из цыганов... Я еще
маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село. И девочка с ней
была: дочка или внучка... Обеих прогнали...

- А теперь к ней разве никто не ходит: погадать там или зелья какого-нибудь
попросить?

- Бабы бегают, - пренебрежительно уронил Ярмола.

- Ага! Значит, все-таки известно, где она живет?

- Я не знаю... Говорят люди, что где-то около Бисова Кута она живет...
Знаете - болото, что за Ириновским шляхом. Так вот в этом болоте она и
сидит, трясьця ее матери!

"Ведьма живет в каких-нибудь десяти верстах от моего дома... настоящая,
живая, полесская ведьма!" Эта мысль сразу заинтересовала и взволновала меня.

- Послушай, Ярмола, - обратился я к полесовщику, - а как бы мне с ней
познакомиться, с этой ведьмой?

- Тьфу! - сплюнул с негодованием Ярмола. - Вот еще добро нашли.

- Добро или недобро, а я к ней все равно пойду. Как только немного
потеплеет, сейчас же и отправлюсь. Ты меня, конечно, проводишь?

Ярмолу так поразили последние слова, что он даже вскочил с полу.

- Я?! - воскликнул он с негодованием. - А и ни за что! Пусть оно там бог
ведает что, а я не пойду.

- Ну вот, глупости, пойдешь.

- Нет, панычу, не пойду... ни за что не пойду... Чтобы я?! - опять
воскликнул он, охваченный новым наплывом возмущения. - Чтобы я пошел до
ведьмачьего кубла? Да пусть меня бог боронит. И вам не советую, паныч.

- Как хочешь... а я все-таки пойду. Мне очень любопытно на нее посмотреть.

- Ничего там нет любопытного, - пробурчал Ярмола, с сердцем захлопывая
печную дверку.

Час спустя, когда он, уже убрав самовар и напившись в темных сенях чаю,
собирался идти домой, я спросил:

- Как зовут эту ведьму?

- Мануйлиха, - ответил Ярмола с грубой мрачностью.

Он хотя и не высказывал никогда своих чувств, но, кажется, сильно ко мне
привязался; привязался за нашу общую страсть к охоте, за мое простое
обращение, за помощь, которую я изредка оказывал его вечно голодающей
семье, а главным образом за то, что я один на всем свете не корил его
пьянством, чего Ярмола терпеть не мог. Поэтому моя решимость познакомиться
с ведьмой привела его в отвратительное настроение духа, которое он выразил
только усиленным сопением да еще тем, что, выйдя на крыльцо, из всей силы
ударил ногой в бок свою собаку - Рябчика. Рябчик отчаянно завизжал и
отскочил в сторону, но тотчас же побежал вслед за Ярмолой, не переставая
скулить.



III

   Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою
                         комнату и заявил небрежно:

- Нужно ружья почистить, паныч.

- А что? - спросил я, потягиваясь под одеялом.

- Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку?

Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это
страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в
передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас,
несмотря на то, что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными
заплатами, наложенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели
железо.

Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две
позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и
сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк.

- Ну, теперь будем обходить его, - сказал Ярмола. - Как дал столба, так тут
сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите... - Он задумался, соображая по каким-то
ему одному известным приметам, куда меня направить. - ...Вы идите до старой
корчмы. А я его обойду от Замлына. Как только собака его выгонит, я буду
гукать вам.

И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я
прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна
веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы.

Я неторопливо дошел до старой корчмы - нежилой, развалившейся хаты, и стал
на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом. Было
так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на
ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный,
праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая
веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким треском
задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной
овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне
казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит мимо
меня...

Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика - характерный лай собаки,
идущей за зверем: тоненький, заливчатый и нервный, почти переходящий в
визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с ожесточением вслед
собаке: "У - бый! У - бый!", первый слог - протяжным резким фальцетом, а
второй - отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался,
что этот охотничий полесский крик происходит от глагола "убивать").

Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я
торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел я
сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как
будто бы не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими прыжками
перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним стремительно
вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул
несколько раз зубами снег и опять погнал зайца.

Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи.

- Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? - крикнул он и укоризненно
зачмокал языком.

- Да ведь далеко было... больше двухсот шагов. Видя мое смущение, Ярмола
смягчился.

- Ну, ничего... Он от нас не уйдет. Идите на Ириновский шлях, - он сейчас
туда выйдет.

Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две услыхал,
что собака опять гонит где-то недалеко от меня. Охваченный охотничьим
волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая
ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал так довольно
долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай собаки прекратился. Я пошел
тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо, то непременно встречусь
с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я убедился, что во время моего
бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о дороге, я заблудился. Тогда я
начал кричать Ярмоле. Он не откликался.

Между тем машинально я шел все дальше. Лес редел понемногу, почва
опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой,
быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по
колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их
густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре.

Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото,
занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На
противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены
какой-то хаты. "Вероятно, здесь живет ириновский лесник, - подумал я. -
Надо зайти и расспросить у него дорогу".

Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине.
Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось
невмочь тянуть их за собою.

Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и
теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно
сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была
построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь
Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало
избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их
заменяли какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу.

Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после
того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые круги;
поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате.

- Эй, добрые люди, кто из вас дома? - спросил я громко.

Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху, сидевшую
на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев, старуха брала
отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзину, а
стержни бросала прямо на землю.

"Да ведь это - Мануйлиха, ириновская ведьма", - мелькнуло у меня в голове,
едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты бабы-яги, как
ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь,
переходили внизу в острый, длинный, дряблый подбородок, почти
соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот
беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то
голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными
веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы.

- Здравствуй, бабка! - сказал я как можно приветливее. - Тебя уж не
Мануйлихой ли зовут?

В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из ее
беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на
задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую
обрывающуюся фистулу.

- Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди... А теперь зовут зовуткой,
а величают уткой. Тебе что надо-то? - спросила она недружелюбно и не
прекращая своего однообразного занятия.

- Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется?

- Нет молока, - сердито отрезала старуха. - Много вас по лесу ходит... Всех
не напоишь, не накормишь...

- Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей.

- И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим. Устал
- посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице говорится:
"Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать,
а обедать к вам мы и сами догадаемся". Так-то вот...

Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая в
этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими
словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем
старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себе
под нос, но все тише. и невнятнее. Я разбирал только отдельные слова, не
имевшие между собой никакой связи: "Вот тебе и бабушка Мануйлиха... А кто
такой - неведомо... Лета-то мои не маленькие... Ногами егозит, стрекочит,
сокочит - чистая сорока..."

Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною
сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха.

Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала
огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам,
вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и
портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки
сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я не
заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с
удивленным и недоверчивым видом.

- Бабушка, а воды-то у вас по крайней мере можно напиться? - спросил я,
возвышая голос.

- А вон, в кадке, - кивнула головой старуха.

Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что она не
обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях.

Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими холодными
птичьими глазами и забормотала торопливо:

- Иди, иди... Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут тебе делать. Хорош
гость в гостинку... Ступай, батюшка, ступай...

Мне действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но вдруг мне
пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть немного смягчить
суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул
его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее
раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными,
узловатыми, дрожащими пальцами.

- Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, - поддразнил я ее, пряча монету. -
Ну-ка, погадай мне.

Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недовольную гримасу. Она,
по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были
зажаты деньги. Но жадность взяла верх.

- Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, - прошамкала она, с трудом подымаясь с
полу. - Никому я не ворожу теперь, касатик... Забыла... Стара стала, глаза
не видят. Только для тебя разве.

Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она подошла
к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт, стасовала их и
придвинула ко мне.

- Сыми-ка... Левой ручкой сыми... От сердца...

Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на стол с
таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и укладывались в
правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта легла рубашкой
вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку.

- Позолоти, барин хороший... Счастлив будешь, богат будешь... - запела она
попрошайническим, чисто цыганским тоном.

Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи, спрятала
ее за щеку.

- Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, - начала она привычной
скороговоркой. - Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный разговор в
важном доме. Вскорости получишь неожиданное известие от трефового короля.
Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают какие-то небольшие
деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь... Не так, чтобы очень
сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет долгая. Если в
шестьдесят семь лет не умрешь, то...

Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь. Я
тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел,
приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:

Ой чи цвит, чи не цвит
Калиноньку ломит,
Ой чи сон, чи не сон
Головоньку клонит.

- Ну иди, иди теперь, соколик, - тревожно засуетилась старуха, отстраняя
меня рукой от стола. - Нечего тебе по чужим хатам околачиваться. Иди, куда
шел...

Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери, лицо ее
выражало какое-то звериное беспокойство.

Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко
звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери
показалась рослая смеющаяся девушка. Обеими руками она бережно поддерживала
полосатый передник, из которого выглядывали три крошечных птичьих головки с
красными шейками и черными блестящими глазенками.

- Смотри, бабушка, зяблики опять за мною увязались, - воскликнула она,
громко смеясь, - посмотри, какие смешные... Голодные совсем. А у меня, как
нарочно, хлеба с собой не было.

Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее тонкие
черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились на
старуху.

- Вот барин зашел... Пытает дорогу, - пояснила старуха. - Ну, батюшка, - с
решительным видом обернулась она ко мне, - будет тебе прохлаждаться.
Напился водицы, поговорил да пора и честь знать. Мы тебе не компания...

- Послушай, красавица, - сказал я девушке. - Покажи мне, пожалуйста, дорогу
на Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не выберешься.

Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я придал
этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами, своих
зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла из
хаты.

Я последовал за ней.

- Это у тебя все ручные птицы? - спросил я, догоняя девушку.

- Ручные, - ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. - Ну вот,
глядите, - сказала она, останавливаясь у плетня. - Видите тропочку, вон,
вон, между соснами-то? Видите?

- Вижу...

- Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево.
Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет Ириновский шлях.

В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление
дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных
"дивчат", лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб,
а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение.
Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати - двадцати пяти,
держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво
обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его
увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его
описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах,
которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок
лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в
своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная,
выдавалась вперед с решительным и капризным видом.

- Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? - спросил я, остановившись
у забора.

Она