еты". Теперь он совершенно не
стеснялся с Норой и нередко в уборной, перед глазами артистов и конюхов,
колотил ее по щекам за непришитую пуговицу. Она переносила это с тем же
смирением, с каким принимает побои от своего хозяина старая, умная и
преданная собака.

Наконец однажды, ночью, после представления, на котором первый в свете
дрессировщик был освистан за то, что чересчур сильно ударил хлыстом собаку,
Менотти прямо сказал Hope, чтобы она немедленно убиралась от него ко всем
чертям. Она послушалась, но у самой двери номера остановилась и обернулась
назад с умоляющим взглядом. Тогда Менотти быстро подбежал к двери, бешеным
толчком ноги распахнул ее и закричал:

- Allez!..

Но через два дня ее, как побитую и выгнанную собаку, опять потянуло к
хозяину. У нее потемнело в глазах, когда лакей гостиницы с наглой усмешкой
сказал ей. "К ним нельзя-с, они в кабинете, заняты с барышней-с".

Нора взошла наверх и безошибочно остановилась перед дверью того самого
кабинета, где год тому назад она была с Менотти. Да, он был там: она узнала
его томный голос переутомившейся знаменитости, изредка прерываемый
счастливым смехом рыжей англичанки. Она быстро отворила дверь.

Малиновые с золотом обои, яркий свет двух канделябров, блеск хрусталя, гора
фруктов и бутылки в серебряных вазах, Менотти, лежащий без сюртука на
диване, и Вильсон с расстегнутым корсажем, запах духов, вина, сигары,
пудры, - все это сначала ошеломило ее; потом она кинулась на Вильсон и
несколько раз ударила ее кулаком в лицо. Та завизжала, и началась свалка...

Когда Менотти удалось с трудом растащить обеих женщин. Нора стремительно
бросилась перед ним на колени и, осыпая поцелуями его сапоги, умоляла
возвратиться к ней, Менотти с трудом оттолкнул ее от себя и, крепко сдавив
ее за шею сильными пальцами, сказал:

- Если ты сейчас не уйдешь, дрянь, то я прикажу лакеям вытащить тебя
отсюда!

Она встала, задыхаясь, и зашептала:

- А-а! В таком случае... в таком случае...

Взгляд ее упал на открытое окно. Быстро и легко, как привычная гимнастка,
она очутилась на подоконнике и наклонилась вперед, держась руками за обе
наружные рамы.

Глубоко внизу на мостовой грохотали экипажи, казавшиеся сверху маленькими и
странными животными, тротуары блестели после дождя, и в лужах колебались
отражения уличных фонарей.

Пальцы Норы похолодели, и сердце перестало биться от минутного ужаса...
Тогда, закрыв глаза и глубоко переведя дыхание, она подняла руки над
головой и, поборов привычным усилием свою слабость, крикнула, точно в цирке:

- Allez!..



                      --------------------------------



Известно высказывание Л. Н. Толстого о рассказе.

29 декабря 1906 года П.А. Сергеенко записал: "Вечером вышел Лев Николаевич
к чаю оживленный и заговорил о Куприне, которого прочитал почти всю книжку.
Был доволен Куприным.

- Особенно хороши два маленьких рассказа: "Allezi" и "Поздний гость"...
"Allez!" - прелестный рассказ. Хотите послушать?

Сухотин начал читать и прочел очень хорошо. Лев Николаевич все время
восхищался... после чтения сказал:

- Как всђ у него сжато. И прекрасно. И как он не забывает, что и мостовая
блестела и все подробности. А главное, как это наглядно сдернута вся
фальшивая позолота цивилизации и ложного христианства.

Я обратил внимание на особенную затруднительность выдержать правдивость,
подгоняя эпизоды под "allez".

- Да, да, интересно было бы знать, какое первое "allez" дало ему тему.

Одно только "allez" показалось ему искусственным - когда Минота ведет
девушку в кабинет.

- Тут можно сказать "entrez"("войдите" (франц.).) или что-нибудь другое. Мы
с Сухотиным сказали, что тут "allez" у Миноты наиболее характерно, как
циническая шутка.

Лев Николаевич согласился и опять с нежностью и теплотой заговорил о
Куприне:

- Кланяйтесь ему от меня и скажите, чтобы он, ради бога, не слушался
критиков. У него настоящий, прекрасный, настоящий талант. Удержался бы
только на должном месте" ("Литературное наследство", ‘ 37--38, с. 563).

                      --------------------------------



1 Вперед, марш! (франц.)



                                А.И. Куприн
                              Барбос и Жулька


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Жизнь и искусство" (Киев), 1897, приложение
‘ 9 (дата цензурного разрешения -17 мая).

                      --------------------------------


Барбос был невелик ростом, но приземист и широкогруд. Благодаря длинной,
чуть-чуть вьющейся шерсти в нем замечалось отдаленное сходство с белым
пуделем, но только с пуделем, к которому никогда не прикасались ни мыло, ни
гребень, ни ножницы. Летом он постоянно с головы до конца хвоста бывал
унизан колючими "репяхами", осенью же клоки шерсти на его ногах, животе,
извалявшись в грязи и потом высохнув, превращались в сотни коричневых,
болтающихся сталактитов. Уши Барбоса вечно носили на себе следы "боевых
схваток", а в особенно горячие периоды собачьего флирта прямо-таки
превращались в причудливые фестоны. Таких собак, как он, искони и всюду
зовут Барбосами. Изредка только, да и то в виде исключения, их называют
Дружками. Эти собаки, если не ошибаюсь, происходят от простых дворняжек и
овчарок. Они отличаются верностью, независимым характером и тонким слухом.

Жулька также принадлежала к очень распространенной породе маленьких собак,
тех тонконогих собачек с гладкой черной шерстью и желтыми подпалинами над
бровями и на груди, которых так любят отставные чиновницы. Основной чертой
ее характера была деликатная, почти застенчивая вежливость. Это не значит,
чтобы она тотчас же перевертывалась на спину, начинала улыбаться или
униженно ползала на животе, как только с ней заговаривал человек (так
поступают все лицемерные, льстивые и трусливые собачонки). Нет, к доброму
человеку она подходила с свойственной ей смелой доверчивостью, опиралась на
его колено своими передними лапками и нежно протягивала мордочку, требуя
ласки. Деликатность ее выражалась главным образом в манере есть. Она
никогда не попрошайничала, наоборот, ее всегда приходилось упрашивать,
чтобы она взяла косточку. Если же к ней во время еды подходила другая
собака или люди, Жулька скромно отходила в сторону с таким видом, который
как будто бы говорил: "Кушайте, кушайте, пожалуйста... Я уже совершенно
сыта..." Право же, в ней в эти моменты было гораздо меньше собачьего, чем в
иных почтенных человеческих лицах во время хорошего обеда.

Конечно, Жулька единогласно признавалась комнатной собачкой. Что касается
до Барбоса, то нам, детям, очень часто приходилось его отстаивать от
справедливого гнева старших и пожизненного изгнания во двор. Во-первых, он
имел весьма смутные понятия о праве собственности (особенно если дело
касалось съестных припасов), а во-вторых, не отличался аккуратностью в
туалете. Этому разбойнику ничего не стоило стрескать в один присест добрую
половину жареного пасхального индюка, воспитанного с особенною любовью и
откормленного одними орехами, или улечься, только что выскочив из глубокой
и грязной лужи, на праздничное, белое, как снег, покрывало маминой кровати.

Летом к нему относились снисходительно, и он обыкновенно лежал на
подоконнике раскрытого окна в позе спящего льва, уткнув морду между
вытянутыми передними лапами. Однако он не спал: это замечалось по его
бровям, все время не перестававшим двигаться. Барбос ждал... Едва только на
улице против нашего дома показывалась собачья фигура. Барбос стремительно
скатывался с окошка, проскальзывал на брюхе в подворотню и полным карьером
несся на дерзкого нарушителя территориальных законов. Он твердо памятовал
великий закон всех единоборств и сражений: бей первый, если не хочешь быть
битым, и поэтому наотрез отказывался от всяких принятых в собачьем мире
дипломатических приемов, вроде предварительного взаимного обнюхивания,
угрожающего рычания, завивания хвоста кольцом и так далее. Барбос, как
молния, настигал соперника, грудью сшибал его с ног и начинал грызню. В
течение нескольких минут среди густого столба коричневой пыли барахтались,
сплетаясь клубком, два собачьих тела. Наконец Барбос одерживал победу. В то
время когда враг обращался в бегство, поджимая хвост между ногами, визжа и
трусливо оглядываясь назад. Барбос с гордым видом возвращался на свой пост
на подоконник. Правда, что иногда при этом триумфальном шествии он сильно
прихрамывал, а уши его украшались лишними фестонами, но, вероятно, тем
слаще казались ему победные лавры.

Между ним и Жулькой царствовало редкое согласие и самая нежная любовь.
Может быть, втайне Жулька осуждала своего друга за буйный нрав и дурные
манеры, но во всяком случае явно она никогда этого не высказывала. Она даже
и тогда сдерживала свое неудовольствие, когда Барбос, проглотив в несколько
приемов свой завтрак, нагло облизываясь, подходил к Жулькиной миске и
засовывал в нее свою мокрую мохнатую морду. Вечером, когда солнце жгло не
так сильно, обе собаки любили поиграть и повозиться на дворе. Они то бегали
одна от другой, то устраивали засады, то с притворно-сердитым рычанием
делали вид, что ожесточенно грызутся между собой.

Однажды к нам во двор забежала бешеная собака. Барбос видел ее со своего
подоконника, но, вместо того чтобы, по обыкновению, кинуться в бой, он
только дрожал всем телом и жалобно повизгивал. Собака носилась по двору из
угла в угол, нагоняя одним своим видом панический ужас и на людей и на
животных. Люди попрятались за двери и боязливо выглядывали из-за них, Все
кричали, распоряжались, давали бестолковые советы и подзадоривали друг
друга. Бешеная собака тем временем уже успела искусать двух свиней и
разорвать нескольких уток.

Вдруг все ахнули от испуга и неожиданности. Откуда-то из-за сарая выскочила
маленькая Жулька и во всю прыть своих тоненьких ножек понеслась наперерез
бешеной собаке. Расстояние между ними уменьшалось с поразительной
быстротой. Потом они столкнулись... Это все произошло так быстро, что никто
не успел даже отозвать Жульку назад. От сильного толчка она упала и
покатилась по земле, а бешеная собака тотчас же повернула к воротам и
выскочила на улицу.

Когда Жульку осмотрели, то на ней не нашли ни одного следа зубов. Вероятно,
собака не успела ее даже укусить. Но напряжение героического порыва и ужас
пережитых мгновений не прошли даром бедной Жульке... С ней случилось что-то
странное, необъяснимое. Если бы собаки обладали способностью сходить с ума,
я сказал бы, что она помешалась. В один день она исхудала до
неузнаваемости; то лежала по целым часам в каком-нибудь темном углу; то
носилась по двору, кружась и подпрыгивая. Она отказывалась от пищи и не
оборачивалась, когда ее звали по имени.

На третий день она так ослабела, что не могла подняться с земли. Глаза ее,
такие же светлые и умные, как и прежде, выражали глубокое внутреннее
мучение. По приказанию отца, ее отнесли в пустой дровяной сарай, чтобы она
могла там спокойно умереть. (Ведь известно, что только человек обставляет
так торжественно свою смерть. Но все животные, чувствуя приближение этого
омерзительного акта, ищут уединения.)

Через час после того, как Жульку заперли, к сараю прибежал Барбос. Он был
сильно взволнован и принялся сначала визжать, а потом выть, подняв кверху
голову. Иногда он останавливался на минуту, чтобы понюхать с тревожным
видом и настороженными ушами щель сарайной двери, а потом опять протяжно и
жалостно выл.

Его пробовали отзывать от сарая, но это не помогало. Его гнали и даже
несколько раз ударили веревкой; он убегал, но тотчас же упорно возвращался
на свое место и продолжал выть.

Так как дети вообще стоят к животным гораздо ближе, чем это думают
взрослые, то мы первые догадались, чего хочет Барбос.

- Папа, пусти Барбоса в сарай. Он хочет проститься с Жулькой. Пусти,
пожалуйста, папа, - пристали мы к отцу.

Он сначала сказал: "Глупости!" Но мы так лезли к нему и так хныкали, что он
должен был уступить.

И мы были правы. Как только отворили дверь сарая, Барбос стремглав бросился
к Жульке, бессильно лежавшей на земле, обнюхал ее и с тихим визгом стал
лизать ее в глаза, в морду, в уши. Жулька слабо помахивала хвостом и
старалась приподнять голову - ей это не удалось. В прощании собак было
что-то трогательное. Даже прислуга, глазевшая на эту сцену, казалась
тронутой.

Когда Барбоса позвали, он повиновался и, выйдя из сарая, лег около дверей
на земле. Он уже, больше не волновался и не выл, а лишь изредка поднимал
голову и как будто бы прислушивался к тому, что делается в сарае. Часа
через два он опять завыл, но так громко и так выразительно, что кучер
должен был достать ключи и отворить двери. Жулика лежала неподвижно на
боку. Она издохла...



                                А.И. Куприн
                                   Брегет


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликоавнно в газете "Волынь", 1897, ‘ 178, 5 октября. Стр. 219.
"Северная пчела" - политическая и литературная газета, выходившая в
Петербурге в 1825--1864 годы.

                      --------------------------------


Я необыкновенно живо помню этот длинный декабрьский вечер. Я сидел у
круглого обеденного стола и при ярком свете висячей лампы читал толстый
истрепанный том "Северной пчелы", тот самый милый мне по воспоминаниям том,
который я непременно каждый раз заставал и терпеливо прочитывал с начала до
конца, приезжая на рождественские каникулы в Ружичную. Дядя Василий
Филиппович сидел против меня в низком и глубоком кожаном кресле, протянув
вдоль ковровой скамеечки свои подагрические ноги, обвернутые одеялом
тигрового цвета. Его лицо оставалось в тени; только страшные белые усищи и
трубка между ними попали в светлый круг и рисовались чрезвычайно отчетливо.
Иногда я отрывался от книги и прислушивался к метели, разгулявшейся на
дворе. Всегда есть что-то ужасное, какая-то угрюмая и злобная угроза в этих
звуках, начинающихся глухим рыданием, восходящих по хроматической гамме до
пронзительного визга и опять спускающихся вниз. А деревья в это время
качаются и гудят своими вершинами, ветер свистит и плачет в трубах, и при
каждом новом порыве бури кажется, будто кто-то бросает в ставни горсти
мелкого сухого снега. И, когда я прислушивался к этому дьявольскому
концерту, моя мысль невольно останавливалась на том, что вот я сижу теперь
в ветхом помещичьем доме, затерянном среди унылых снежных равнин, сижу глаз
на глаз с дряхлым, больным стариком, далеко от города, от привычного
общества, и мне начинало казаться, что никогда, никогда уж больше не
окончится это завывание вьюги, и эта длительная тоска, и однозвучный ход
маятника...

- Ты говоришь - случайности, - произнес вдруг Василий Филиппович, грузно
повертываясь в своем кресле и заслоняясь рукой от света, - а ты знаешь ли,
что жизнь иногда возьмет да удерет такую шутку, что никакой твой романист
ничего подобного не придумает?..

Я сначала не понял, к чему относилось это восклицание, но потом вспомнил,
что у нас за обедом был разговор о безбрежности книжного вымысла, и спросил:

- Почему вы вдруг об этом заговорили, дядя?

- Да так себе... сижу я вот теперь... тихо кругом... на дворе погода... ну
и того, знаешь, разная старина в голову лезет... Припомнился мне один
случай, вот я и сказал...

Дядя замолчал и долго с томительным кряхтеньем укутывал больные ноги. Потом
он начал:

- Собрались мы раз у ротмистра фон Ашенберга на именины. Было дело зимой. А
мы, надо тебе сказать, то есть наш N-ский гусарский полк только что
воротился тогда из венгерской кампании, и начальство нас расквартировало по
омерзительным деревушкам. Глушь и тоска - просто невероятные. Ездили мы,
правда, по окрестным попам, - ну, да посуди сам, что ж тут веселого?
Оставалось нам только одно - беспросветное пьянство и карты, карты и
пьянство. Так мы и положили себе за правило, что

...кто в день два раза не пьян,
Тот, извините, не улан...

Ну, так вот, Собрались мы. Во-первых, штаб-ротмистр Иванов 1-й... Теперь в
полках старики плачутся, что измельчал народ и что молодежь никуда не
годится. Так же и штаб-ротмистр Иванов 1-й на нас плакался. А надо тебе
сказать, что по летам он был самый старший офицер в полку, и все знали (и
весь полк этим гордился), что он в свое время с самим Денисом был на ты, а
с Бурцевым пил и дебоширил целых шесть месяцев подряд. Затем был майор
Кожин - этот славился по всей легкой кавалерии своим изумительным голосом.
Черт знает, что за голос был! Иной раз во время хорошей выпивки возьмет
стакан, приставит ко рту да как гаркнет. Ну, вот ты смеешься, - а у него,
честное слово, одни осколки оставались в руках. Были два поручика -
Резников и Белаго; мы их звали "инсепараблями"^1, или мужем и женой,
потому, что они никогда не расставались и всегда жили на одной квартире.
Был еще казачий есаул Сиротко, или иначе - "ежова голова", - потому что он
ко всякому слову прибавлял "ежова голова". Потом был корнет граф Ольховский
- так себе, телятина, однако ничего... добрый малый, хотя и наивный и
глуповатый; его к нам только что из юнкеров произвели... Был также в этой
компании поручик Чекмарев, наш общий любимец и баловень. Про него даже
штаб-ротмистр Иванов 1-й говорил иногда в добрую минуту: "Вот этот
мальчишка... еще куда ни шло, у него кишки в голове гусарские... Этот не
выдаст..." Веселый, щедрый, ловкий, красавец собою, великолепный танцор и
наездник - словом, чудесный малый. И что к нему особенно привлекало наши
грубоватые сердца, так это какая-то удивительная нежность, почти
женственность в улыбке и обращении. Кроме того, надо тебе сказать, что он
был очень богат и его кошелек всегда был в общем распоряжении.

Собрались мы все люди холостые (у нас в полку женатых всего только двое
было) и выпили страшно много. Пили за здоровье хозяина, пили круговую, пили
"аршинную" - выстраивали рюмки в длину на аршин и пили, позвали песенников
и с песенниками пили, вызвали оркестр полковой - под оркестр пили. Есаул
Сиротко- "ежова голова" - к каждой рюмке говорил присловья: "два сапога -
пара, без троицы дом не строится, без четырех углов дом не становится", и
так чуть ли не до пятидесяти, и большая часть из них были совсем
неприличные.

В это время кто-то, кажется, один из "инсепараблей", вспомнил, что вчера
граф Ольховский ездил к помещику играть в дьябелок, иначе ландскнехт.
Оказалось, что он выиграл полторы тысячи деньгами, каракового жеребца и
золотые часы-брегет. Ольховский нам эти часы сейчас же и показал.
Действительно, хорошие часы: с резьбой, с украшениями, и когда сверху
надавить пуговку, то они очень мелодично прозвонят, сколько четвертей и
который час. Старинные часы.

Ольховский немного заважничал.

- Это, - говорит, - очень редкая вещь. Я ее ни за что из рук не выпущу.
Весьма вероятно, что подобных часов во всем свете не больше двух-трех
экземпляров.

Чекмарев на это улыбнулся.

- Напрасно вы такого лестного мнения о ваших часах. Я вам могу показать
совершенно такие же. Они вовсе не такая редкость, как вы думаете.

Ольховский недоверчиво покачал головой.

- Где же вы их достанете? Простите, но я сомневаюсь...

- Как вам угодно. Хотите- пари?

- С удовольствием... Когда же вы их достанете? Но это пари показалось
обще