ей надо поступить.
Она  вернулась  в  деревню, всполошила соседей  и вскорк заставила  их  всех
бежать бегом с шестами, веревками  и лестницами к обрыву. Путешественник был
бесчуственным  невредимо  извлечен  из бездны, но,  прежде  чем  вытаскивать
принцессу, кормилица спустила ей на бечевке свои лучшие одежды. Потом  чужой
юноша  был по приказанию Эрны отнесен во  дворец и  помещен  в  самой лучшей
комнате. При осмотре у него оказалось несколько тяжелых ушибов и вывих руки;
кроме того, у него была горячка. Сама принцесса  взяла на себя уход за инм и
лечение. Этому никто не удивился: при дворе знали ее сострадание к больным и
весьма чтили ее  медицинские познания. Кроме того, больной юноша, хотя и был
очень некрасив, но производил впечатление знатного господина.


     Надо ли  длинно  и подробно рассказывать о том, что произошдо дальше? О
том,  как благодар  неусыпному уходу  Эрны иностранец очнулся,  наконец,  от
беспамятства  и  с  восторгом узнал свою спасительницу.  Как  быстро стал он
поправляятсься здоровьем.  Как нетерпеливо ждал он каждого прихода принцессы
и  как трудно было Эрне  с ним  расстоваться. Как  они учились друг  у друга
словам  чужого  языка.  Как   однажды  нежный  голос   чужестранца  произнес
сладостное слово "amo!" и как Эрна  его повторила робким шепотом, краснея от
радости  и  стыда. И  существует ли  хоть  одна девушка  в мире,  которая не
поймет,   что  слово  "amo"  значит  "люблю",  особенно  когда   это   слово
сопровождается первым поцелуем?
     Любовь - лучшая учительница языка. К тому времени, когда юноша, покинув
постель, мог прогуливаться по  аллеям дворцового  сада, они уже знали друг о
друге все,  что  им было нужно. Спасенный Эрною путник оказался единственным
сыном могущественного короля, правившего богатым и прекрасным государством -
Францией.   Имя  его  было   Шарль.  Страстное  влечение  к  путешествиям  и
приключениям привело  его  в  недоступные  грозные горы  Эрнотерры, где  его
покинули робкие  проводники, а он сам, сорвавшись с  утеса, едва  не лишился
жизни. Не забыл  он также рассказать Эрне о  гороскопе, который составил для
него при рождении великий французский предсказатель Нострадамус и в  котором
стояла, между прочим, такая фраза:
     "... и в диких горах на северо-востоке увидишь сначала смерть, потом же
синюю звезду; она тебе будет светить всю жизнь".
     Эрна тоже,  как умела передала Шарлю историю  Эрнотерры  и королевского
дома. Не без гордости показала она  ему однажды доспехи великого Эрна. Шарль
оглядел  их с подобающим  почтением, легко  проделал несколько  фехтавальных
приемов  тяжелым  королевским  мечом  и  нашел,  что портреты  пращура  Эрны
изображают человека, которому одинаково свойственны были красота, мудрость и
величие. Прочитавши же надпись на стене,  вырезанную Эрном Первым, он весело
и лукаво улыбнулся.
     - Чему вы смеетесь, принц? - спросила обеспокоенная принцесса.
     - Дорогая Эрна,- ответил Шарль, целуя ее руку, - причину моего смеха  я
вам непременно скажу, но только немного позже.
     Вскоре принц Шарль попросил у короля и  королевы руку их дочери: сердце
ее   ему   уже   давно   принадлежало.   Предложение   его   было   принято.
Совершеннолетние девушки Эрнотерры пользовались полной свободой выбора мужа,
и, кроме того, молодой принц во всем своем поведении являл несомненные знаки
учтивости, благородства и достоинства.
     По случаю помолвки было дано много праздников для двора  и для  народа,
на  которых веселились  вдоволь  и старики и  молодежь. Только королева-мать
грустила  потихоньку, оставаясь одна в  своих покоях. "Несчастные! -  думала
она. - Какие безобразные у них родятся дети! . . "
     В  эти  дни,  глядя  вместе с женихом  на танцующие  пары, Эрна  как-то
сказала ему:
     - Мой любимый!  Ради  тебя  я  хотела  бы быть похожей  зоть  на  самую
некрасивую из женщин Эрнотерры.
     - Да  избавит  тебя  бог от  этого несчастья,  о  моя  синяя звезда!  -
испуганно возразил Шарль. - Ты прекрасна!
     - Нет, - печально возразила Эрна, - не утешай меня, дорогой мой. Я знаю
все свои недостатки. У меня слишком длинные ноги, слишком маленькие ступни и
руки, слишком высокая талия,  черезчур большие глаза противного синего, а не
чудесного желтого цвета, а губы,  вместо того чтобы  быть плоскими и узкими,
изогнуты наподобие лука.
     Но Шарль целовал без конца ее белые руки с голубыми жилками  и длинными
пальцами и говорил ей тысячи изысканных комплиментов,  а глядя  на танцующих
эрнотерранов хохотал как безумный.
     Наконец   праздники   окончились.  Король   с  королевой   благословили
счастливую  пару, одарили ее  богатыми подарками и отправили в путь.(  Перед
этим добрые жители Эрнотерры целый месяц проводили горные  дороги и наводили
временные мосты  через ручьи и провалы. ) А спустя еще месяц принц Шарль уже
въезжал с невестой в столицу своих предков.
     Известно  уже давно, что добрая молва опережает самых быстрых  лошадей.
Все  население  великого города Парижа  вышло навстречу  наследному  принцу,
которого все любили за доброту, простоту и щедрость. И не было в тот день не
только не одного мужчины, но даже ни  одной  женщины, которые не признали бы
Эрну  первой  красавицей в  государстве, а следовательно на всей  земле. Сам
король,  встречая  свою  будущую  невестку   в  воротах  дворца,  обнял  ее,
запечатлел поцелуй на ее чистом челе и сказал:
     Дитя  мое,  я  не решаюсь  сказать,  что  в  тебе  лучше:  красота  или
добродетель, ибо обе мне кажутся совершенными...
     А скромная Эрна, принимая эти почести и ласки думала про себя:
     "  Это  очень хорошо,  что судьба  меня  привела в царство  уродов:  по
крайней мере никогда мне не представится предлог для ревности ".
     И  этого убеждения она  держалась  очень  долго,  несмотря на  то,  что
менестрели и трубадуры  славили  по всем  концам  света прелести ее  лица  и
характера, а все рыцари государства носили синие цвета в честь ее глаз.
     Но вот прошел год,  и  к безнадежному  счастью, в котором протекал брак
Шарля и Эрны  прибавилась  новая чудесная  радость:  у  Эрны  родился  очень
крепкий  и очень  крикливый мальчик. Показывая его впервые своему обожаемому
супругу, Эрна сказала застенчиво:
     -  Любовь моя! Мне стыдно признаться, но я...  я  нахожу его красавцем,
несмотря  на то, что он похож на тебя,  похож  на меня и ничуть  не похож на
наших добрых соотечественников. Или это материнское ослепление?
     На это Шарль ответил, улыбаясь весело и лукаво:
     - Помнишь ли ты,  божество мое, тот день, когда я обещал перевести тебк
надпись, вырезанную Эрном Мудрым на стене охотничей комнаты?
     - Да, любимый!
     - Слушай же.  Она была сделана на  старом  латинском  языке  и  вот что
гласила: " Мужчины моей страны умны, верны и трудолюбивы:  женщины - честны,
добры и понятливы. Но - прости им бог - и те и другие безобразны ".



    Александр Куприн.
    Анафема

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   - Отец  дьякон,  полно  тебе  свечи  жечь,  не  напасешься,  -  сказала
дьяконица. - Время вставать.
   Эта  маленькая,  худенькая,  желтолицая  женщина,  бывшая   епархиалка,
обращалась со своим  мужем  чрезвычайно  строго.  Когда  она  была  еще  в
институте, там господствовало мнение, что мужчины - подлецы,  обманщики  и
тираны, с которыми надо быть жестокими. Но протодьякон  вовсе  не  казался
тираном. Он совершенно искренно боялся своей немного  истеричной,  немного
припадочной  дьяконицы.  Детей  у  них  не   было,   дьяконица   оказалась
бесплодной. В дьяконе же было около девяти с половиной пудов чистого веса,
грудная клетка - точно корпус автомобиля, страшный голос, и  при  этом  та
нежная снисходительность, которая свойственна только  чрезвычайно  сильным
людям по отношению к слабым.
   Приходилось протодьякону очень долго устраивать голос.  Это  противное,
мучительно-длительное занятие, конечно, знакомо всем, кому случалось  петь
публично: смазывать горло, полоскать его раствором борной кислоты,  дышать
паром. Еще лежа в постели, отец Олимпий пробовал голос.
   -  Via...  кмм!..  Via-a-a!..  Аллилуйя,  аллилуйя...  Обаче...  кмм!..
Ма-ма... Мам-ма...
   "Не звучит голос", - подумал он.
   - Вла-ды-ко-бла-го-сло-ви-и-и... Км...
   Совершенно так же, как знаменитые певцы, он был подвержен мнительности.
Известно, что актеры бледнеют и крестятся перед  выходом  на  сцепу.  Отец
Олимпий, вступая в храм, крестился по чипу и по обычаю. Но нередко,  творя
крестное знамение, он также бледнел от волнения и думал: "Ах, не сорваться
бы!" Однако только один он во всем городе, а может быть, и во всей России,
мог бы заставить в тоне ре-фис-ля звучать старинный, темный, с  золотом  и
мозаичными травками старинный собор. Он один умел наполнить  своим  мощным
звериным голосом все закоулки старого здания и заставить дрожать и звенеть
в тон хрустальные стекляшки на паникадилах.
   Жеманная кислая дьяконица принесла ему жидкого чаю  с  лимоном  и,  как
всегда по воскресеньям, стакан водки. Олимпий еще раз попробовал голос:
   - Ми... ми... фа... Ми-ро-но-сицы... Эй, мать, - крикнул  он  в  другую
комнату дьяконице, - дай мне ре на фисгармонии.
   Жена протянула длинную, унылую ноту.
   - Км... км... колеснице-гонителю фараону... Нет, конечно,  спал  голос.
Да и черт подсунул мне этого писателя, как его?
   Отец Олимпий был большой любитель чтения, читал много и без разбора,  а
фамилиями авторов редко интересовался. Семинарское образование, основанное
главным образом на зубрежке, на читке "устава", на необходимых цитатах  из
отцов церкви, развило его память  до  необыкновенных  размеров.  Для  того
чтобы   заучить    наизусть    целую    страницу    из    таких    сложных
писателей-казуистов,   как   Блаженный   Августин,   Тертуллиан,    Ориген
Адамантовый, Василий Великий и Иоанн Златоуст, ему достаточно было  только
пробежать глазами строки, чтобы их запомнить наизусть. Книгами снабжал его
студент из Вифанской академии Смирнов, и  как  раз  перед  этой  ночью  он
принес ему прелестную повесть о том, как на Кавказе жили солдаты,  казаки,
чеченцы, как убивали друг  друга,  пили  вино,  женились  и  охотились  на
зверей.
   Это чтение взбудоражило стихийную протодьяконскую душу. Три раза подряд
прочитал он повесть и часто во время чтения плакал и смеялся от  восторга,
сжимал кулаки и ворочался с боку на бок  своим  огромным  телом.  Конечно,
лучше бы ему было быть охотником, воином, рыболовом, пахарем, а  вовсе  не
духовным лицом.
   В собор он всегда приходил немного позднее, чем полагалось. Так же, как
знаменитый баритон в театр. Проходя в южные двери алтаря, он  в  последний
раз, откашливаясь, попробовал голос. "Км, км... звучит в ре, - подумал он.
- А этот подлец непременно задаст в до-диез. Все равно я переведу  хор  на
свой тон".
   В нем проснулась настоящая  гордость  любимца  публики,  баловня  всего
города,  на  которого  даже  мальчишки  собирались  глазеть  с  таким   же
благоговением, с каким они смотрят в раскрытую пасть  медного  геликона  в
военном оркестре на бульваре.
   Вошел архиепископ и торжественно был водворен на свое  место.  Митра  у
него была надета немного на левый бок. Два иподиакона стояли  по  бокам  с
кадилами и в такт бряцали ими.  Священство  в  светлых  праздничных  ризах
окружало архиерейское  место.  Два  священника  вынесли  из  алтаря  иконы
спасителя и богородицы и положили их на аналой.
   Собор был на южный образец, и в нем,  наподобие  католических  церквей,
была устроена дубовая  резная  кафедра,  прилепившаяся  в  углу  храма,  с
винтовым ходом вверх.
   Медленно, ощупывая ступеньку за  ступенькой  и  бережно  трогая  руками
дубовые поручни - он всегда боялся,  как  бы  не  сломать  чего-нибудь  по
нечаянности, - поднялся протодьякон на  кафедру,  откашлялся,  потянул  из
носа в рот, плюнул через барьер, ущипнул камертон, перешел от до  к  ре  и
начал:
   - Благослови, преосвященнейший владыко.
   "Нет, подлец регент, -  подумал  он,  -  ты  при  владыке  не  посмеешь
перевести мне тон". С удовольствием он в эту минуту почувствовал, что  его
голос звучит гораздо лучше, чем обыкновенно, переходит свободно из тона  в
тон и сотрясает мягкими глубокими вздохами весь воздух собора.
   Шел чин православия в первую неделю великого поста. Пока  отцу  Олимпию
было немного работы. Чтец бубнил неразборчиво псалмы, гнусавил  дьякон  из
академиков - будущий профессор гомилетики.
   Протодьякон время от времени рычал:  "Воимем"...  "Господу  помолимся".
Стоял он на своем возвышении огромный, в  золотом,  парчовом,  негнувшемся
стихаре, с черными с сединой волосами, похожими на львиную гриву, и  время
от времени постоянно пробовал голос. Церковь  была  вся  набита  какими-то
слезливыми старушонками и седобородыми толстопузыми  старичками,  похожими
не то на рыбных торговцев, не то на ростовщиков.
   "Странно, - вдруг подумал Олимпий, - отчего это  у  всех  женщин  лица,
если глядеть в профиль, похожи  либо  на  рыбью  морду,  либо  на  куриную
голову... Вот и дьяконица тоже..."
   Однако профессиональная привычка заставляла его все  время  следить  за
службой по требнику XVII столетия. Псаломщик  кончил  молитву:  "Всевышний
боже, владыко и создателю всея твари". Наконец - аминь.
   Началось утверждение православия.
   "Кто бог великий, яко бог наш; ты еси бог, творяй чудеса един".
   Распев был крюковой, не особенно ясный. Вообще  последование  в  неделю
православия и чин анафематствования можно  видоизменять  как  угодно.  Уже
того достаточно, что святая церковь знает анафематствования, написанные по
специальным поводам: проклятие Ивашке Мазепе,  Стеньке  Разину,  еретикам:
Арию, иконоборцам, протопопу Аввакуму и так далее и так далее.
   Но с протодьяконом случилось сегодня что-то странное, чего  с  ним  еще
никогда не бывало. Правда, его немного развезло от той водки, которую  ему
утром поднесла жена.
   Почему-то его мысли никак не могли отвязаться от той  повести,  которую
он читал в прошедшую ночь, и постоянно в его уме, с необычайной  яркостью,
всплывали простые,  прелестные  и  бесконечно  увлекательные  образы.  Но,
безошибочно следуя привычке, он уже окончил символ веры, сказал "аминь"  и
по древнему ключевому распеву возгласил: "Сия вера апостольская, сия  вера
отеческая, сия вера православная, сия вера вселенную утверди".
   Архиепископ был большой формалист, педант и капризник.  Он  никогда  не
позволял пропускать ни одного текста ни из  канона  преблаженного  отца  и
пастыря Андрея Критского, ни из чина погребения, ни  из  других  служб.  И
отец Олимпий, равнодушно сотрясая своим львиным ревом  собор  и  заставляя
тонким  дребезжащим  звуком  звенеть  стеклышки   на   люстрах,   проклял,
анафемствовал и отлучил от церкви:  иконоборцев,  всех  древних  еретиков,
начиная  с  Ария,   всех   держащихся   учения   Итала,   немонаха   Нила,
Константина-Булгариса и Ириника, Варлаама и Акиндина,  Геронтия  и  Исаака
Аргира, проклял обидящих  церковь,  магометан,  богомолов,  жидовствующих,
проклял хулящих  праздник  благовещения,  корчемников,  обижающих  вдов  и
сирот, русских раскольников, бунтовщиков и изменников:  Гришку  Отрепьева,
Тимошку Акундинова, Стеньку Разина, Ивашку  Мазепу,  Емельку  Пугачева,  а
также всех принимающих учение, противное православной вере.
   Потом  пошли  проклятия   категорические:   не   приемлющим   благодати
искупления, отмещущим все таинства святые, отвергающим соборы святых отцов
и их предания.
   "Помышляющим, яко православнии государи возводятся на  престолы  не  по
особливому от них божию благоволению, и при  помазаний  дарования  святаго
духа к прохождению великого сего  звания  в  них  не  изливаются,  и  тако
дерзающим противу их на бунт и измену. Ругающим и хулящим святые иконы". И
на  каждый  его  возглас  хор  уныло  отвечал  ему   нежными,   стонущими,
ангельскими голосами: "Анафема".
   Давно в толпе истерически всхлипывали женщины.
   Протодьякон подходил уже к концу,  как  к  нему  на  кафедру  взобрался
псаломщик  с  краткой  запиской  от  отца  протоиерея:   по   распоряжению
преосвященнейшего владыки  анафемствовать  болярина  Льва  Толстого.  "См.
требник, гл. л.", - было приписано в записке.
   От долгого чтения у отца Олимпия уже болело горло. Однако он откашлялся
и опять  начал:  "Благослови,  преосвященнейший  владыко".  Скорее  он  не
расслышал, а угадал слабое бормотание старенького архиерея:
   "Протодиаконство твое да благословит господь  бог  наш,  анафемствовати
богохульника и отступника  от  веры  Христовой,  блядословно  отвергающего
святые тайны господни болярина Льва Толстого.  Во  имя  отца,  и  сына,  и
святаго духа".
   И вдруг Олимпий почувствовал, что волосы у него на голове топорщатся  в
разные стороны и стали тяжелыми и жесткими, точно из стальной проволоки. И
в тот  же  момент  с  необыкновенной  ясностью  всплыли  прекрасные  слова
вчерашней повести:
   "...Очнувшись, Ерошка поднял голову и начал пристально всматриваться  в
ночных бабочек, которые вились над колыхавшимся огнем свечи и  попадали  в
него.
   - Дура, дура!  -  заговорил  он.  -  Куда  летишь?  Дура!  Дура!  -  Он
приподнялся и своими толстыми пальцами стал отгонять бабочек.
   - Сгоришь, дурочка, вот сюда  лети,  места  много,  -  приговаривал  он
нежным голосом, стараясь своими толстыми пальцами  учтиво  поймать  ее  за
крылышки и выпустить. - Сама себя губишь, а я тебя жалею".
   "Боже мой, кого это я проклинаю? - думал в ужасе дьякон. - Неужели его?
Ведь я же всю ночь проплакал от радости, от умиления, от нежности".
   Но, покорный тысячелетней привычке, он ронял ужасные, потрясающие слова
проклятия, и они падали в толпу, точно удары огромного медного колокола...
   ...Бывший поп Никита и чернцы Сергий, Савватий да Савватий же,  Дорофей
и Гавриил... святые церковные таинства хулят,  а  покаяться  и  покориться
истинной церкви не  хощут;  все  за  такое  богопротивное  дело  да  будут
прокляти...
   Он подождал немного, пока в воздухе не устоится его  голос.  Теперь  он
был красен и весь в поту. По обеим сторонам горла у него вздулись артерии,
каждая в палец толщиной.
   "А то раз сидел на воде, смотрю - зыбка  сверху  плывет.  Вовсе  целая,
только край отломан. То-то мысли пришли. Чьи такая зыбка?  Должно,  думаю,
ваши черти солдаты в аул пришли, чеченок побрали, ребеночка убил  какой-то
черт: взял за ножки да об угол! Разве не делают так-то?  Эх,  души  нет  в
людях! И такие мысли пришли, жалко стало.  Думаю:  зыбку  бросили  и  бабу
угнали, дом сожгли, а джигит взял ружье, на нашу сторону пошел грабить".
   ...Хотя искусити дух господень по Симону волхву и по Ананию и  Сапфире,
яко пес возвращаяся на свои блевотины, да будут дни  его  мали  и  зли,  и
молитва его да будет в грех, и диавол да станет в десных его и  да  изыдет
осужден, в роде едином да погибнет имя  его,  и  да  истребится  от  земли
память его... И да  приидет  проклятство  и  анафема  не  точию  сугубо  и
трегубо,  но  многогубо...  Да  будут  ему  каиново   трясение,   гиезиево
прокажение, иудино удавление, Симона волхва погибель, ариево  тресновение,
Анании  и  Сапфири  внезапное   издохновение...   да   будет   отлучен   и
анафемствован и по смерти не прощен, и тело его да не рассыплется и  земля
его да не приимет, и да будет часть его в геенне  вечной,  и  мучен  будет
день и нощь...
   Но четкая память все дальше и дальше подсказывала ему прекрасные слова:
   "Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть  с  зверя
пример возьми. Он и в татарском камыше живет и в нашем живет. Куда придет,
там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши