ся.

Потом он порылся в вещах, думая, что же нужно взять с собой, что жальче
всего оставлять, но потом махнул рукой: жалко было все - от дома, в котором
так и не удалось спокойно пожить, до новенькой двухконфорочной плитки. Взял
лишь бутылку армянского коньяка и сало, выставил к порогу, чтобы не забыть,
и стал стаскивать в комнату сухую звенящую вагонку, щепки, стружки - все,
что хорошо будет гореть. Нужно было нацедить из машины бензин, облить полы
в мансарде, лестницу и зал, заваленный материалами, да не хотелось
засвечиваться: если операция шла к логическому завершению, значит,
наблюдение за домом было усилено. А Сыч наверняка спланировал и
качественный поджог дома, и нерасторопность пожарных. Соседи вряд ли
побегут тушить...

Перед тем как уйти, дед Мазай еще раз обошел весь дом, натыкаясь в темноте
то на доски, то на штабели паркета и облицовочного материала (столько добра
пропадет!), напоследок заглянул в боковую комнату. Покойный на кровати
напоминал спящего живого человека.

- Ничего, брат, - успокоил. - Ты же был наверняка безымянный. А теперь тебя
на Ваганьковском похоронят, ты теперь генерал Дрыгин.

В сенцах он спустился под пол, отвязал дверцу и осторожно выбрался наружу.
И только тут вспомнил, что забыл все-таки коньяк, но возвращаться не
захотел - плохая примета. Хорошо, что огород густо зарос высокой травой, не
упавшей от снега, - пригнувшись, можно было пройти незамеченным в любой
конец. Он добрался до соседской изгороди, нашел дыру и залез в чужой
благоустроенный огород, за которым начиналась длинная лесополоса. Где-то на
ее краю должен был находиться офицер из наружной службы. Если проход
свободен, он должен подать сигнал - повесить на забор белый пластиковый
пакет, видимый в темноте.

Генерал пролежал на земле около часа - ни сигнала, ни какого-либо движения,
а уже начинало светать. Наконец, он заметил человеческую фигуру, медленно
приближающуюся от лесополосы к изгороди. Если это из наружки, то сейчас
вывесит пакет... Однако человек подошел к забору и как бы слился с ним.
Тотчас за спиной генерала на улице вновь затрещали мотоциклы, два - один за
одним - с приличной дистанцией. У изгороди возникло движение, а через
минуту едва различимая тень скользнула по густому чертополоху в огороде
деда Мазая, послышался треск сухой травы, и все замерло. Неожиданно из
лесополосы показались сразу три человека, короткими перебежками преодолели
открытое пространство, с ходу проникли в огород и присоединились к первому.

По их поведению стало ясно: "горные орлы" готовятся к захвату и сейчас
выдвигаются на исходные рубежи. Вот почему так резко изменился план
операции. Но почему нет рокеров? Неужели Сыч решил, что генерал сам будет
поджигать свой дом? Если так, то предупредил бы, сообщил по пейджерной
связи...

Значит, Кархан все-таки решил устроить похищение генерала, без лишних
уговоров и церемоний подписания контракта. Да, при таком беспределе,
который происходит в России, специалистов проще воровать. Но на что он
рассчитывает? Неужели полагается на то, что дед Мазай станет работать по
принуждению? Или у него есть к тому убедительные основания и доводы?

Вдруг эти четверо, затаившиеся в траве, почти не скрываясь, отступили к
изгороди и, просочившись сквозь нее, оказались за огородом. Что-то их
напугало! Генерал осторожно привстал и обернулся к дому...

В тот же миг зазвенело стекло, в трех окнах сразу вспыхнуло пламя. Кажется,
это были самодельные зажигательные устройства - бутылки с бензином.
Четвертая ударилась о простенок между окнами, и стена сразу же охватилась
огнем. По улице на большой скорости пронеслись четыре мотоцикла, на
мгновение остановились возле генеральской дачи, видимо приняли пассажиров,
и умчались в сторону Волоколамского шоссе. Все произошло так быстро, что
четверо "захватчиков" за изгородью с минуту не подавали признаков жизни.
Затем послышался приглушенный возбужденный говор, и генерал узнал чеченскую
речь. Надо было немедленно уходить, но они мешали; дед Мазай был отрезан от
лесополосы - единственного безопасного пути от дома. Поэтому и "захватчики"
избрали его, подтягиваясь к даче... Тем временем они начали переговоры по
радиостанции, что-то докладывали, что-то выслушивали - генерал не знал
чеченского языка. А огонь за спиной становился ярче, уже вырывался из
разбитых трех окон и освещал огород, и всякий предмет теперь давал длинную
тень. Наконец, они получили приказ, не скрываясь, перемахнули забор и
побежали к горящему дому. И в тот же момент из лесополосы выскочил еще
один, отчетливо видимый, с радиостанцией возле уха. Бежал и что-то говорил
на ходу. Пожар, кажется, вызвал большой переполох, "орелики" не были готовы
к чрезвычайной ситуации, не предполагали ее, и в первые минуты у них
началась суета. Те четверо носились возле дома, не стесняясь, громко
переговаривались, пока к ним не подбежал пятый. Они попытались проникнуть в
дом через окно, где пламя лишь отсвечивалось, но, разбив его, сделали
ошибку: сквозняком огонь внутри помещения развернуло, и через несколько
секунд наружу вырвался ярко-красный фонтан. Тогда они все сгрудились у
стены, под балконом - в мансарде еще не горело, однако уже было светло от
огня. В их действиях начала ощущаться боевая подготовка. В один миг они
соорудили пирамиду, вставая на спину друг другу, и четвертый смог
дотянуться до балкона. По-кошачьи заскочил на него, выбил локтем стекла и
распахнул дверь...

Генерал выждал еще несколько минут - из лесополосы никто не появлялся. И
все-таки он решил не рисковать: скоро появятся пожарные машины и те, кто
сейчас пытался "спасти" и вытащить генерала из огня, начнут отступать тем
же путем, которым пришли. Скрываясь в тени изгороди, он побежал к дому
своего левого соседа - его внимание наверняка приковано к пожару, - возле
коровника перемахнул забор и оказался на улице. По расчетам, он должен был
выйти из зоны наблюдения, однако пожар начал поднимать жителей с постелей.
Кое-где в окнах загорался свет, вот-вот люди появятся на улице. Пришлось
снова забираться в чей-то огород и уходить болотистой низиной, кружным
путем.

По договоренности с Сычом машина ждала его на окраине Дубков, между
заброшенными скотными дворами. Пока он добирался к этим сараям, почти
совсем рассвело, ноги от ледяной воды потеряли чувствительность. Машина, к
счастью, оказалась на месте, за рулем был майор Цыганов.

- Где Сыч? - не здороваясь, спросил генерал, усаживаясь на заднее сиденье.

- На Минском шоссе, - выгоняя машину из укрытия, отозвался майор. - Никто
не предполагал, что они пойдут лесополосой...

- А надо бы... предполагать, - пробурчал он, стаскивая ботинки. - Не одни
вы такие умники... Как там горит?

- Хорошо горит. Только что доложили: неустановленные люди вас пытались
спасти через балконную дверь. Двое из спасателей задохнулись в дыму.
Облицовочная плита при горении дает какой-то удушающий газ... Одного они
успели вытащить, унесли на руках с собой. Второй остался там... Спугнули
пожарные. Сейчас отслеживаем неустановленные "объекты".

- Неустановленные "объекты" - чеченцы! - зло сказал генерал. - Как у себя
дома...

- Знаю, записал радиоперехват. Поэтому и пришлось переносить сроки
операции.

- И чеченский знаешь?

- Все нахские языки, абхазский и адыгейский, - с удовольствием сообщил
майор. - Четыре года работал на Кавказе.

- Слушай, майор! - вдруг спохватился дед Мазай. - Что, если они не своего
вынесли, а меня?

- В боковую комнату не войти, - уверенно заявил он. - Зажигательная смесь
наполовину с напалмом. Исключено, товарищ генерал.

Несколько минут он сидел молча, заворачивал голову назад, стараясь
рассмотреть зарево над горизонтом, но ничего не увидел. Навстречу попалась
"скорая" со световым сигналом, - скорее всего, летела на пожар. Некий
отголосок той смертной тоски все же еще оставался в душе, и сейчас, в
безопасности, будто бы обострился.

- Что-то мне тревожно, - поделился он с майором. - Сомнения... Как бы нам
не переиграть! Больно уж гладко. А мы ведь гладко работать разучились.

Майор посмотрел в его сторону, однако промолчал, чем насторожил еще больше.
Спрашивать его не имело смысла: все тонкости результатов операции мог знать
лишь тот, кто планировал ее и держал в руках все нити.


В машине Сыча был развернут пульт космической связи. За рулем дремал
водитель, а сам Сыч, потеряв всегдашнюю вальяжность, сидел понурый и злой.
Он молча пожал руку деду Мазаю, выгнал из кабины водителя и перебрался за
руль.

- Во всем виноват я, Сережа, - сказал он. - Твоя дочь у них. Взяли вчера
днем, возле университета. На тротуаре было многолюдно, охрана не
сработала...

Генерал с трудом задавил в себе приступ гнева, выждал, когда отхлынет от
головы огненный пульсирующий жар. Предположил без всякой надежды:

- Если я сгорел... Они должны освободить ее! Какой смысл держать заложника?

- Вряд ли отпустят, - вдруг заявил Сыч. - Хотя я не теряю надежды, сижу
вот, жду сообщений... Но вряд ли, Сергей! Не надо обольщаться.

- Объясни, - со звоном в голосе потребовал дед Мазай.

- Кархан принадлежит к чеченской группировке, которая переправляет в страны
Востока живой товар из России. В основном это девушки, молодые женщины,
информация проверена. "Бархатный путь" - через Европу: Польша, Германия,
Франция, Израиль или посредством круизов по Средиземноморью. Но есть и
прямой, без проволочек, - из Сочи в Турцию.

- Где сейчас Кархан?

- Погоди, генерал, не горячись...

- А я спокоен, - вымолвил он, сглатывая жар в горле. - Я сгорел. Я теперь
мертвый, холодный... Хочу явиться к нему с того света. Поехали!

Сыч что-то прикидывал, взвешивал и все-таки запустил двигатель...


Марита ему не снилась, и потому можно было спать бесконечно, вернувшись
утром в свою квартиру. Однако едва он задремал - по крайней мере, так
показалось, - как в дверь позвонили. Ему чудилось, будто он встал, открыл
замок и кого-то впустил, но звонки продолжались. "Если участковый, -
наконец трезво подумал он, - выброшу..." - и со слипающимися глазами,
завернувшись в одеяло, побрел в переднюю.

За дверью пылал огненный халат "мягкой игрушки"...

- Привет, засоня! - сказала она весело. - Забыл, что я приду утром?

- Ты уже пришла с работы? - щурясь, спросил Глеб. - Сколько времени?

- Я еще не ходила! Ты меня перепутал! Открой глаза!

Он открыл: перед ним оказалась "кукла Барби", обряженная в халат "мягкой
игрушки".

- Мыть окна... - вспомнил он и побрел в комнату. - Я - сплю...

- Спи, обойдусь и без тебя, - бросила она. Глеб лег и почти мгновенно уснул
и напрочь заспал то, как впускал "куклу Барби", поскольку очнулся от
резкого, неприятного скрипа и увидел ее стоящей на широком подоконнике.
Восходящее над домами солнце пронизывало тонкую ткань халата, высвечивая
длинноногую, кофейно-розовую фигуру. Обесцвеченные волосы,
шелковисто-скользящие и текучие, переливались в лучах, образуя радужный
ореол; красный халат отбрасывал огромную сиреневую тень, покрывающую
дальнюю стену и кровать Головерова. "Кукла Барби" отмывала стекла
специальной жидкостью, потом оттирала скомканной газетой, смотрела на
просвет и, если находилось пятнышко, нежно дышала на него снова терла до
пронзительного скрипа.

Он любовался этой живой картиной и вспоминал, где и когда видел подобное
полотно - женщина, моющая окна. Отчего-то ликовала душа, и он лежал без
движения, боясь расплескать мираж, стоящий перед взором. Все это длилось
минут пять, пока солнце не поднялось выше, и сразу пропала чудесная игра
света. Обычный дневной свет вернул реальные краски и очертания. Глеб увидел
фигуру "куклы Барби" явственно, до мелких деталей проступающую сквозь
ткань. Длинные ноги, манящий изгиб талии, узкая, преступно тонкая тесьма
трусиков на бедрах, плотная, с темным соском грудь. Гибкие руки и длинная
шея были полуприкрыты шелком - материалом обманчивым, существующим на земле
лишь для того, чтобы скрыть не тело, а таящийся в нем вечный зов.

Вот она склонилась и стала дышать на стекло... Ему же почудилось, будто
"кукла Барби" целует его - столько нежной притягательности было в
полураскрытых губах, в изящном рисунке тела, свободно плавающего в
прозрачном красном шелке. Все это подстегивало чувственное воображение, и
фантазии были настолько реальными, что он ощутил прикосновение ее губ,
упругое тело под своими ладонями...

Где-то в глубине души, как во сне, слабо трепетал полузадушенный, неясный
протест. Будто бы кто-то силился крикнуть ему: стыдно! Пошло! О чем ты
думаешь? Это невозможно... Хрупкое сопротивление разбилось, едва "кукла
Барби" посмотрела в его сторону и заметила, что он не спит. Какое-то время
он еще пытался выломиться из магнитного поля все возрастающей знакомой
энергии, высвободить разум, опомниться, протрезветь, да было поздно! Он
чувствовал, как от него к окну с "куклой Барби" протянулся незримый, но
реальный жаркий луч, высветивший все ее желания и тайные мысли. Она пришла
сюда, заведомо зная, какие страсти разбудит, какие чувства всколыхнет, и
для этого нарядилась в знакомый халат "мягкой игрушки", забралась на
подоконник... Возможно, она ждала более скорой его реакции и действий,
поскольку не знала, что в определенном свете солнца она вызывала у Глеба
совершенно иные чувства и ассоциации...

Она знала себе цену, умела подать себя и была уверена, что выглядит
притягательнее "мягкой игрушки", стройнее, изящнее, чувственнее...

- Что с тобой, Глеб? - спросила она, дыша на стекло. - У тебя взор
Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!

Она уже не просто звала - требовала, затуманивая холодное стекло жарким
дыханием...

...Все спуталось - сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько
нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то
превращался в тихую молитву. И сорвалось слово - люблю! Сказанное в
полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся
язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила
ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он
замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:

- Говори... Говори. Говори!!

Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в
прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в
нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. "Мягкой
игрушке" нравилось совершенно иное - его огромная сила, стремительный и
страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно,
потому они вязли в пересохшем горле.

Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:

- Нет, надо остановиться... Мы - воры, воры...

- Говори, говори что хочешь... Я вознеслась! Вознеслась!

Он привел "куклу Барби" в чувство тем, что взял на руки и стал носить по
комнате. Она очнулась, ловко взобралась к нему на плечи и достала потолок.

- Вознеслась! Я вознеслась! Воскресла и вознеслась!

Она перескочила на подоконник и стала торопливо привешивать шторы, не
стесняясь наготы. Он ревниво не пожелал, чтобы ее увидели с улицы, сам
обрядил в халат.

- Ты вознеслась, а я упал, - сказал Глеб. - Так низко упал...

- Тебе же было хорошо, любимый? - засмеялась она.

- Что теперь будет... с Женей? - Он чуть не назвал ее так, как всегда думал
- "мягкой игрушкой"...

"Кукла Барби" накрыла его голову своим подолом, зашептала:

- Молчи! Тихо! Молчи!.. Женя ничего не узнает! Ничего не заподозрит! - В
голосе ее послышался сдавленный восторг. - А мы станем воровать! Это же
восхитительно - тайное похищение любви!..

Глеб целовал ее колени.

- Не хочу встречаться с ней... Только с тобой! Она открыла ему лицо,
присела.

- Поклянись, что не оставишь Женю! Клянись!

- Клянусь...

- Иначе ты раскроешь нашу тайну. А я не могу обидеть Женю, отнять тебя. Она
как сестра!.. А мы будем встречаться каждый день!

- И красть? - слабо воспротивился Глеб.

- Но ты же - воин! - воскликнула она. - Чингисхан! Ты победитель! Знаешь, я
про себя тебя так и называю - Чингисхан!

- А я тебя - "куклой Барби"!

Они рассмеялись над такой откровенностью, начали дурачиться, пока "кукла
Барби" вдруг не закричала в ужасе:

- Опаздываю на смену!! Проклятый капитализм!..

Через пять минут от нее осталось лишь ощущение - на губах, на ладонях и в
воздухе.

В тот день "мягкая игрушка" ничего не заподозрила, как, впрочем, и во все
последующие. Вернувшись со смены, она лишь предупреждала, что поспит
несколько часов, потому что устала. Он с удовольствием соглашался и готовил
ужин у нее на кухне, ходил на цыпочках, оберегая сон, и странное дело -
ловил на мысли, что любуется ею спящей, что ему нисколько не стыдно, что
нет ни раскаяния, ни протеста, и что ждет будущей ночи с нетерпением и
волнением, будто в первый раз...

И завертелось, закружилось это сумасшедшее колесо на два месяца. В короткие
часы, когда Глеб оставался один, подступало отчаяние. Он не мог
разобраться, что у кого крадет и крадет ли вообще, кого по-настоящему
любит, а к кому испытывает лишь сексуальное влечение. Много раз он говорил
себе, что попросту "запутался в бабах", что так жить нельзя - стыдно,
невозможно, подло, и много раз собирался признаться "игрушкам" либо
куда-нибудь исчезнуть и тем самым разбить этот замкнутый круг. Однажды уже
собрался ехать к родителям, для чего продал еще два ордена и купил билет,
но "кукла Барби" словно почуяла расставание и примчалась к нему домой,
отпросившись с работы, - "мягкая игрушка" тем временем беззаботно спала в
своей квартире.

- Не уезжай, - попросила она, заметив чемодан и его дорожный вид. - Не могу
жить без тебя... И Женя не сможет.

Знаток женской психологии мгновенно сломался и никуда не поехал. Но было у
него единственное утешение, причина, оправдывающая это бесстыдство: он
забыл Мариту, перестал даже думать о ней, и если вспоминал, то как
отдаленный полузабытый сон. Еще бы чуть-чуть, и тяжкая, горькая память
утратилась навсегда, вытесненная из сознания и сердца странной и порочной,
на его взгляд, любовью сразу к двум женщинам.

Утратил бы, но тут откуда-то явился Князь - сам Тучков, молодожен, который
будто бы собирался куда-то в свадебное путешествие. Пришел он не в
квартиру, а перехватил поздно вечером возле гаража, когда Глеб ставил
машину, причем сразу же предупредил о конспиративности встречи. Тучков
всегда был в плотной связке с Глебом, ибо, помимо всех прочих обязанностей,
званий, субординаций и должностей, каждый, кто принадлежал к "Молнии", имел
одну общую обязанность - рядового бойца, когда подразделение штурмовало
"объект". На этот критический кульминационный миг не существовало старших и
младших, командиров и подчиненных: все были в одинаковой экипировке, с
одинаковым оружием, в одном строю и цель имели единственную - победу.
"Рядовые" обязанности Головерова и Тучкова относились к снайперскому
искусству, и потому они всегда были рядом, выполняли обычную армейскую
работу, тонкую, ювелирную и страшную, потому что приходится видеть, как от
твоей пули погибает чья-то жизнь. Хоть и врага, но все равно - жизнь. Когда
из автомата и от живота - не видно, попал или нет, убил или пощадил. А тут
требовалось, помимо прочих премудростей, охотничье хладнокровие. Они с
Тучковым были братьями по хладнокровию.

Иные снайперы по старой традиции вели счет, который упоминался в служебных
бумагах, в аттестациях на присвоение внеочередного звания или награды; этот
же счет вел и Головеров, пока в теплотрассе приднестровского города Бендеры
не встретил Мариту - литовскую чемпионку СССР по пулевой стрельбе, наемного
снайпера "румын", на прикладе охотничьей винтовки "Барс" у которой было
семнадцать отметин, сделанных пилочкой для ногтей. Именно встретил, а не
взял с поличным, потому что не хватало воинского духа увидеть в стройной,
хрупком и очаровательной женщине врага. К тому же после артобстрела
обломками здания наглухо завалило люк теплокамеры, через которую Глеб попал
в городские коммун