остите, - проронила она.

До самого вечера они просидели друг перед другом молча, глядя то на
пузырящееся в бутылке шампанское, то в окно с разводьями изморози. В купе
сунулись было офицеры, однако Олеся вдруг зашипела на них:

- Пошли вон, мерзавцы!

Те мгновенно исчезли и появились лишь глубокой ночью, прокрались на
цыпочках, неслышно улеглись на свои нижние полки и как бы растворились в
темном купе.

Наутро за окном началась весна, и чем ближе поезд подходил к океану, тем
становилось теплее и как бы просторнее. В самом Владивостоке уже не было
снега, и в Золотом Роге бродили белые суда. Офицеры вышли из вагона и
исчезли по-английски, не прощаясь, а Олеся вдруг подала Грязеву руку:

- Давайте познакомимся. Меня зовут Татьяна.

- Где же Олеся?

- Осталась в поезде... Мне хочется показать, где я живу. Вы можете поехать
со мной? Меня встречает машина. Вас потом отвезут, куда скажете.

Услужливый водитель приземистой японской машины усадил их на заднее сиденье
и помчал куда-то за город, в объезд бухты Золотой Рог. Через час они
въехали в какой-то поселок, вытянувшийся вдоль океана.

- Колхоз имени Чапаева, - голосом гида сказала она и указала на длинный,
барачного типа старый деревянный дом. - А это мое жилище.

Жизнь в поселке показалась Грязеву убогой, какой-то обветренной, источенной
нищетой и мерзостью запустения. На оттаявших, воняющих рыбой помойках
бродили грязные чайки, облезлые собаки; на солнышке возле палисадников с
забурелой травой сидели старухи в зимних одеждах. Двое пьяных мужиков
что-то везли, впрягшись в автомобильный прицеп. Олеся-Татьяна еще в поезде
переоделась в дорогой белый плащ, легкие перламутровые босоножки на
высочайшем каблуке и теперь выглядела среди этой угасающей жизни белой
нахохлившейся чайкой. Не заходя в свой дом, она повела Грязева к берегу
шипящего океана. Как-то она умудрялась не споткнуться, ступая по крупному
галечнику, не зябнуть на ветру и не моргая смотреть на яркое солнце.

- Вот здесь я и живу, - проговорила она, остановившись у кромки
накатывающих волн. Вода шипела, словно разлившееся шампанское...

Потом они долго брели вдоль прибойной полосы, и Грязев собирал раковины,
сначала брал все подряд, но чем дальше шел, тем больше их становилось. Он
выбрасывал одни, поднимал другие, однако находил более красивые и снова
бросал, поднимал и, наконец, отчаялся, поскольку весь берег оказался
засыпанным раковинами, каждая из которых могла украсить любую коллекцию.

- Все, не смею больше задерживать, - сказала Татьяна. - Счастливого пути.
Прощайте.

Он посмотрел на вьющиеся по ветру ее волосы, дотронулся рукой и сдержался,
не выказал шипящего прилива чувств.

- Прощайте. И не оборачиваясь, напрямую пошел к машине. Открывая дверцу, не
удержался, глянул из-под руки: Татьяна стояла к нему спиной, смотрела в
океанскую даль... А казалось, будто провожает его взглядом. Всю обратную
дорогу этот ее образ стоял перед глазами, и отчего-то становилось зябко и
неуютно в излишне цивилизованной машине. Лишь когда въехали во Владивосток,
призрак постепенно растворился, рассеялся в движении людских потоков на
пешеходных переходах. Грязев пытался вспомнить ее лицо и не мог. И жалел,
что не взял с берега ни одной раковины...

Город давным-давно окружил и поглотил пригородный поселок, не сохранив ни
единого старого дома. Осталось только имя, которым теперь назывался новый
"спальный" микрорайон. Александр Иванович прошел его вдоль и поперек,
заглянул в каждый сквер, на каждый пустырь - ни единого следа. Спросил
нескольких прохожих, попытал бабушек у подъездов - население было новым,
недавним, и никто не помнил ни старую каменную школу, ни клуб, ни церковные
развалины и кладбище возле них. Он понял, что и здесь искать так же
бесполезно, как искать самую красивую раковину на берегу океана.

Поздно вечером он поехал на вокзал и по дороге только вспомнил, что у него
почти нет денег, что вряд ли хватит на ближайшую электричку до станции
Угловая. Смущенный и возбужденный этим обстоятельством, Грязев побродил
возле касс, попытался войти в зал ожидания, однако был остановлен у
вертушки - требовали проездной билет. Когда он вернулся в просторный
кассовый холл с цепочками длинных очередей и сел на чемодан под щит с
расписанием движения поездов, ноги сами начали выстукивать ритм,
напоминающий бой барабанов в ожидании казни. Это помогало быстрее
размышлять. Пол в холле был плиточный, звонкий, женские каблучки цокали по
нему со звуками поцелуев...

Александр Иванович снял зимние сапоги, достал из чемодана туфли на тонкой,
но твердой коже, переобулся и сбросил куртку. Публика была уже почти
готова: десятка полтора пассажиров стояли перед расписанием, образовав
полукруг. Он снял кепку, положил ее к ногам публики и сразу же взорвался
дробным ритмом испанского танца. Надо было удивить, ошеломить вечно
спешащих путников. На вокзале по-ночному было довольно тихо, лишь шорох
шагов и негромкий говор. Через пару минут он уже захватил внимание
кассового зала - к щиту расписания все прибывал и прибывал народ, а очереди
развернулись, люди тянули шеи, прислушивались. Скоро Александр Иванович
почувствовал отдачу: озабоченные лица становились светлее, у наиболее
чувствительных к ритмам людей уже вызревало восхищение, и в кепку полетели
деньги. Сначала сотенные бумажки, потом полутысячные... Он сориентировался
в желаниях вокзальной публики и стал отбивать некий коктейль ритмов,
основанный на цыганочке. Он творил, шалил, куражился, входя в раж.
Зрительский накал был настолько высок, что уже перестали бросать деньги. А
их бы хватило до Уссурийска!

Он чувствовал, что переигрывает, передерживает, превращая пошлость добычи
денег в спектакль, но не мог остановиться, не мог обмануть публику. В толпе
появились сначала две милицейские шапки, затем еще две - смотрели,
таращились через плечи и при этом что-то передавали по радиостанциям. Один
в бронежилете и с автоматом под мышкой протолкнулся вперед - то ли
обкладывали, получив команду проверить танцора, то ли на правах власти
лезли поближе, в первые ряды... Тогда он сломал почти выстроенный
хрустальный дворец ритмов и широко пошел в высокую финальную присядку...

4

До назначенного с Карханом поединка, за сутки до вечера "вопросов и
ответов" в Дубки ворвалась трещащая конница мотоциклистов из девяти человек
да еще с пассажирами. Въехали засветло, покружили по деревне, ненадолго
спешились возле магазина - покупали водку, что-то спрашивали, затем
умчались к станции электрички, покатались там по перрону и лестницам,
вызывая восторженный визг девиц на задних сиденьях, и полетели в сторону
дачного поселка театралов.

Можно было считать, что операция началась...

Спустя полчаса в ту же сторону промчались две-три пожарные машины со
световыми сигналами, а чуть позже - микроавтобус с ОМОНом. Кажется, рокеры
что-то там учинили. Дед Мазай хотел забраться на крышу, посмотреть, нет ли
дыма за лесом, и в тот миг увидел знакомый "Опель", подворачивающий к его
дому. Владелец этой машины никак не мог быть задействованным в операции!
Князь Тучков хлопнул дверцей, озираясь по сторонам, закурил, словно
демонстрируя себя наблюдателям Кархана.

Так и не выглянув в слуховое окно, генерал спустился вниз и вышел навстречу
гостю.

- Тебя какие черти принесли, Князь? - спросил он весело. - Неужто
попроведать старика?

Тучков озабоченно поздоровался, отшвырнул сигарету, помня, что дед Мазай не
выносит табачного дыма.

- Дело, товарищ генерал. Пошли в дом. Отвлеченный рокерами, генерал никак
не мог сообразить, хорошо ли, что Князь заявился вне всякой режиссуры, или
плохо? Не насторожит ли Кархана, не заставит ли его принять экстренные
меры? Размышляя так, он решил до конца отыгрывать внезапный визит Тучкова и
повел его в мансарду, хотя перенес вещи в боковую комнату. Мансарду он
называл теперь "студией звукозаписи": пусть слушают, с чем приехал Князь, и
пусть знают о его визите обе стороны и принимают соответствующие меры.
Потом можно увести куда-нибудь и, если надо, объяснить ситуацию...

Строители уже заменили в мансарде окна вместе с блоками и теперь забирали
стены дорогой декоративной плитой под мореный дуб и готовили пол к настилке
паркета. Еще день, и "клопы" Сыча навечно останутся в стенах...

- Тут у меня стройка в полном разгаре, - сообщил генерал. - Решил вот
сделать настоящую генеральскую дачу. Хватит нам жить в нищете.

- Ого, - похвалил Тучков. - Не слабо... Дело хреновое, Сергей Федорович.
Славка Шут арестован, сидит в Бутырке.

Ему послышалось - убит, сказано было с такой же непоправимой горечью и
скорбью. Дед Мазай сдержал дыхание, спросил спокойно:

- За что его в Бутырку-то?

- Через своих знакомых спортсменов он устроился начальником тира в
"Динамо". Я был у него, даже пострелял... Что там произошло, совершенно
неясно. К его следователю прорвался - молчит как рыба. Суть в том, что из
оружейной комнаты исчезло семь стволов - пистолеты Макарова. Пока ему
инкриминируют халатность, но я почуял, гнут на кражу. Взлома нет,
сигнализация не срабатывала. И стволов нет...

- Погоди, с каких щей "макаровские" пистолеты в спортивном тире? - прервал
дед Мазай. - Это же не спортивное оружие!

- О, Сергей Федорович! - зло рассмеялся Князь. - Там у них есть и автоматы,
и карабины. Тир сейчас полукоммерческая организация: плати денежки и
стреляй из любого вида оружия. Славка еще пошутил, скоро, мол, "стингеры"
прибудут, а на будущий год - установки залпового огня "Град". Там теперь
все тренируются бок о бок: банкиры и бандиты, киллеры и жертвы. Спортсменов
туда на выстрел не подпускают! Только на общих основаниях.

- Чем же я помогу Шутову? Ты же за помощью прилетел?

- Как - чем? - изумился Тучков. - Поехали в Москву! Надо, чтобы Славку
перевели на Лубянку в следственный изолятор. И дело передали.

- Значит, мне прикажешь идти на поклон?

- Дедушка Мазай!.. Славку спасать надо! Генерал мгновенно взвинтился:
подслушивающая аппаратура в пустых помещениях работала плохо, давала "эхо"
и почти не доносила эмоциональных красок.

- А твой Славка что - ребенок? Он думал, куда идет? Видел, какие люди
окружают? Если у него крадут оружие - в любом случае виноват! У
профессионала из карманов утягивают стволы!! Позор!

Тучков не ожидал крика, смутился:

- Со всяким бывает... его подставили. Кому-то было выгодно...

- Нас с тобой тоже подставили! Всђ! Не желаю слушать!.. Иди к Крестинину.
Его взяли в "Альфу", он при деле. Пусть выручает товарища.

- Товарищ генерал!.. Что Вася Крестинин, вот твои связи и друзья...

Его надо было глушить! Не дай Бог, начнет называть имена...

- Нет у меня друзей больше в этой конторе! - заорал он прямо в лицо Князю.
- Нет и не будет, понял?! Хоть бы один заступился!..

И зажал рот изумленному Тучкову. Тот сообразил, пробежал взглядом по
стенам. Генерал указал ему на репродуктор.

- Не ожидал, Сергей Федорович, - после паузы с обидой пробубнил Князь. - Не
нужны стали, отдыхать мешаем!

- А ты не имеешь права обижаться! Видали, губы надул!.. Небось пока не
припекло - не ездили ко мне. Это я должен обижаться!

Тучков маячил ему - просил "вольного" разговора. Генерал знаком пообещал
ему, однако приказал ждать. Следовало до конца отработать на Кархана,
косвенным путем дать надежду, что он почти согласен на его предложение.

- Странные вы люди, - подобрев, продолжал дед Мазай. - Беспомощные, как
дети. Привыкайте жить в обществе! Учитесь. Сколько можно переживать шок?..
Ты-то устроился на работу? Или болтаешься еще?

- Я женился, - признался Князь. - Очень неудачно, надо сказать...

- Ну вот, даже жениться не можешь толком! А тебе сорок лет! Ты психолог,
аналитик... Где же твои глаза были?

- Она мне бумаги показала, родословное дерево - княжна Львова по мужской
линии. На деле оказалась внучкой поэта Бориса Давидовича Львова.

- Зачем тебе княжна? - прищурился генерал. - Ты сам-то ведь не князь. А
натуральный самозванец.

- Но я столбовой дворянин Тучков!

- Оно и видно, столбовой...

- Неужели ничего нельзя сделать? - затянул Князь.

- Что, настоящую княжну найти?

- Да нет, с Шутовым. Сергей Федорович, подумай... Дед Мазай побродил по
мансарде, попинал рассыпанный звонкий паркет.

- Пусть посидит. Наука будет... Возможно, скоро вы мне оба будете нужны.
Тогда и поговорим. А пока не дергайся, сиди тихо. Что ко мне ездил -
никому. Все! Ты меня притомил! Бывай здоров, Князь.

Они спустились вниз, вышли на улицу. От калитки генерал стал показывать на
дом, махал руками - делал вид, что рассказывает о ремонте. Сам же заговорил
четко и отрывисто:

- Проверь, есть ли за тобой слежка. Трижды проверь. С соблюдением строгой
конспирации встретишься с Головеровым. Предупреди: не соглашаться ни на
какие предложения, кто бы их ни делал. Только после конспиративной встречи
со мной. От Глеба по цепочке предупредить всех, кого возможно. С условием
жесточайшей конспирации.

- Как в тылу противника, - заметил Тучков.

- Похоже, что так и есть. Я под полным контролем. Думаю, что и за вами
присматривают.

- Кто?

- Ребята серьезные, профессионалы. События могут развиваться стремительно.
Возможны попытки захвата кого-либо из вас в самое ближайшее время. Так что
будьте готовы. За Шутова не боюсь, а вот за вас... расслабились на
гражданке. В любом случае в руки никому не даваться. Ко мне больше не
приезжать. Все понял?

- Так точно...

- Все, езжай. Ты меня притомил!

Генерал постоял у калитки, проводил тучковский "Опель" и не спеша поплелся
в дом. Он точно знал, что к Князю сейчас приделают "хвост", проследят, куда
он кинется, к кому побежит. До сих пор дед Мазай не мог определиться,
хорошо или плохо, что приезжал Тучков. С одной стороны, полезно
предупредить всех ушедших из "Молнии", с другой - он опасался, как бы
ребята не начали переигрывать и не насторожили бы Кархана и тех, кто стоит
за ним. Обстановка была еще хуже, чем в тылу у противника. Здесь срабатывал
умиротворяющий психологический эффект родной страны, своего дома, где,
кажется, и стены помогают. Но как раз в стенах сидели большие чужие уши...

Через полчаса после отъезда Тучкова прошли назад пожарные машины, однако
омоновской машины еще не было. Зато уже в темноте несколько раз протрещали
по деревне мотоциклы: рокеры разделились на группы по трое и совершали
какие-то странные перемещения, возможно, сбивали со следа милицию. В
двенадцатом часу генерал закрыл печную трубу, запер двери и лег спать.
Конечно, делал вид, что спит, однако и в самом деле заснул. А подскочил
оттого, что во дворе, под самыми окнами, послышался шум, хруст прошлогодних
лопухов и приглушенный говор. В темноте он натянул брюки, тельняшку и,
прихватив пистолет, осторожно вышел на улицу. В траве за забором лежали три
опрокинутых мотоцикла и кто-то прятался за деревянной пристройкой. То ли
Сыч так спланировал, то ли рокеры действительно прятались от милиции,
работавшей вслепую. В любом случае следовало устроить шум. Генерал включил
свет над крыльцом:

- Кто здесь? Выходи!

- Заткнись, мужик! - зашипели из-за пристройки. - Иди спать!

Дед Мазай деловито спустился с крыльца и стал отвинчивать колпачок на
золотнике колеса, чтобы спустить воздух.

- Ах ты сука! - заорал рокер и выскочил на свет. - Вали отсюда!

Второй заскочил на крыльцо и разбил лампочку. И сразу же к генералу
выбежали четверо в мотоциклетных касках, кожаных куртках - не поймешь, где
ребята, где девицы.

- Ну, падла! На колени!

Генерал вскинул пистолет и выстрелил над их головами. Рокеры отпрянули,
завизжали девицы.

- Вон отсюда, твари! - закричал он. - Я вас, шакалы, перестреляю! Вон!

Они подняли мотоциклы, покатили их к воротам, отругивались, отлаивались,
как собаки, на ходу заводили моторы. Дед Мазай решил, что уже расправился с
непрошеными гостями, и поднялся на крыльцо, но в этот момент один из них
отделился, поднял что-то с земли и метнул в машину генерала. В тот же миг
рокеры дали газу и умчались по улице. Сыч проинструктировал команду хорошо,
однако битье машины было чистой самодеятельностью, куражом. Лобовое стекло
выдержало, но растрескалось в правом нижнем углу...

В соседнем доме справа на минуту вспыхнул свет в окне; левый же сосед
наверняка смотрел на улицу, боясь обнаружить себя. Генерал походил вокруг,
поругался в пространство, затем завел и отогнал машину за дом. Возвращаясь
назад, он неожиданно заметил, что дверца под деревянную пристройку чуть
приоткрыта; это могло означать единственное - рокеры исполнили заказ и
привезли труп. Но почему сегодня, когда по условиям должны были сделать это
завтра? Ведь с утра приедут мастера и начнут работать. Что, если кому-то
вздумается сунуться под пристройку?..

Дед Мазай, скрываясь в тени дома, плотно прикрыл дверцу, затем вошел в сени
и, не включая света, вывернул топором половую доску. Труп лежал у стены,
ничем не прикрытый, хотя в одежде и обуви. Перевозили его как пассажира, на
заднем сиденье - подогнуты ноги, руки у колен - поза спящего, зябнущего
человека. Сыч подобрал команду рокеров наверняка из молодых прапорщиков и
лейтенантов, и действовали они почти вслепую, без посвящения в детали
операции. Должно быть, натерпелись страху, возясь с покойником... Генерал
оттащил тело в дальний угол, собирая на ощупь всякий деревянный хлам,
привалил сверху, затем отыскал в сенях кусок толстой проволоки и крепко
привязал дверь изнутри.

Что-то изменилось в планах операции, возможно, Сыч получил какую-то новую
информацию и теперь Кархана можно ждать в любой момент. А поскольку
неизвестно, что он замыслил, то лучше не спать в собственной постели, даже
в боковой комнате. Одевшись потеплее, дед Мазай поднялся на чердак
мансарды, намереваясь скоротать ночь, и было уж устроился возле слухового
окна, как проснулся мультитон. Завершение операции переносилось на
сегодняшнюю ночь, точнее, раннее утро. Без встречи с Карханом, без вечера
"вопросов и ответов", без подписания контракта.

Сыч предлагал ему "умереть" через четыре часа...

Он ощутил то, что не знал никогда, и чувство это можно было назвать
смертной тоской. И жаль было не чужое имя, которое он носил более двадцати
лет, не судьбу, принятую вместе с этим именем, а свое собственное "я",
сросшееся и с именем, и с судьбой, что теперь составляло его прошлое.
Другой жизни просто не могло быть. Не могло быть другой профессии, иной
души, семьи, даже не подозревавшей о своей родословной.

Чувство это настолько было сильным, всеохватным, что поглотило, вобрало в
себя все оттенки и грани иных чувств, а печаль все иные печали. Вдруг
поднялась температура, бросило в холод, оледенели руки и ноги, а в
солнечном сплетении возник вяжущий, колкий озноб. Он старался взять себя в
руки, овладеть собой, погасить усилием воли неожиданные и странные
ощущения, однако этот приступ смертной тоски оказывался сильнее сознания.
Повинуясь ему, он сполз со своего насеста перед слуховым окном, скорчился в
позу эмбриона - точно так лежал где-то внизу безвестный мертвый бродяга - и
надолго замер. На какой-то миг ему стало хорошо, отступило напряжение,
опасение, желание мыслить и анализировать. Он будто бы заснул, точнее,
забылся и вздрогнул, ожил от внезапной и острой мысли, что теряет время.
Всякое промедление грозило действительной смертью!

И как-то сразу очистились, распрямились чувства, и от мощного прилива крови
к конечностям просветлело в голове, разум стал холодным и острым, как
осенний льдистый заберег на реке. Тем более он вновь услышал треск
мотоциклетных моторов, разрезающий ночные Дубки: это был еще один сигнал.
Сыч все продумал и заготовил официальную версию...

Генерал спустился вниз, вновь оторвал доску в полу пристройки и, подняв
труп, взял его на руки, перенес и уложил на свою кровать в боковой комнате.
Он не включал света, поэтому не мог рассмотреть лица покойного.

- Прости, брат, - сказал он деловито и сухо. - Я тоже не хотел больше
служить, да вот приходит