ая
жена опомнилась, с трудом натянула маску покорности.

- Хорошо... муж. Возьми карточку.

Назавтра она обязательно побежит к опекуну Бауди, все расскажет, потребует
вернуть ею заработанные деньги...

- С этой минуты из дома ни шагу! - предупредил он. - Все, что требуется,
принесут слуги. Увижу дальше двора - вышвырну, как блудливую кошку!

- Слушаю и повинуюсь, - не без сарказма произнесла она и удалилась на свою
половину.

Саня разделся и упал на кровать; чтобы до конца отработать мужа-деспота,
через некоторое время требовалось призвать в постель законную жену и
заставить ее любить. Он лежал и тянул время, не в силах самого себя
заставить любить, пробудить к этому хотя бы не душу, а тело. Но ощущал
только ноющую, болезненную пустоту...

За три часа до общего подъема в лагере он встал, переоделся в американский
камуфляж, новый, необмятый и потому неприятный для тела, взял полученный
вчера автомат "узи" - кусок металла без всякой эстетической формы,
придающей обычно притягательный вид оружию, и заметил, что все вокруг
начинает медленно раздражать. Это было сейчас кстати... У порога вспомнил о
часах и вернулся в спальню. Валя-Лариса не проснулась даже от стука
ботинок, спала крепко, с мраморно-холодным лицом, со стиснутыми зубами.
Несколько секунд он смотрел на нее и боролся с желанием склониться и
поцеловать в сомкнутые, выцветшие за ночь губы. Отвернулся, взял часы и
вышел осторожно, на цыпочках...

В доме-казарме, где жила элита центра "Шамиль", Грязев приказал дежурному
сыграть тревогу. Разоспавшиеся перед утром курсанты хоть и повскакивали
сразу, но собирались медленно, бестолково - роняли оружие, бегали с
незашнурованными ботинками и спотыкались, наступая друг другу на шнурки,
путались в бронежилетах и снаряжении. Саня терпеливо выждал, когда
диверсанты встанут в строй и их командир, лейтенант-эстонец, доложит по
форме.

- Очень слабо, - заключил он, вживаясь в роль инструктора. - Придется,
господа, начинать с азов. Лейтенант, командуйте "отбой".

На четвертый раз диверсанты поднимались уже удовлетворительно, однако
инструктор услышал ропот недовольных хохлов, пока еще незлой, с намеком,
дескать, порядочки будут, как в Советской Армии.

- Советской Армии больше нет, - спокойно заключил он, внутренне наливаясь
яростью. - А порядочки будут такими, как я захочу! Лейтенант! "Отбой"!

На седьмой раз у курсантов лишь поблескивали глаза. Грязев распорядился
взять двойной боекомплект, горное снаряжение и "малямбы" - специальные
корпусные вещмешки, имитирующие взрывчатку. Диверсанты уже имели дело с
подобным снаряжением, возможно, и марш-броски бегали с полной выкладкой,
потому теперь тихо страдали от предчувствия тяжелого дня. Разве что
эстонцы, бывшие офицеры, и татарин из Крыма оставались невозмутимыми и
готовыми на все.

Грязев поставил задачу командиру, указал на карте маршрут движения и сам
побежал налегке, позади курсантов. От брошенного курдами селения в горы
уходило множество овечьих троп, пропадающих где-то вверху. Диверсанты с
места взяли довольно резво, лейтенант-эстонец, нагруженный чуть меньше
остальных, подгонял, покрикивал, и его прибалтийский акцент звучал в этих
горах как-то неестественно, и вообще все пока тут было непривычно, странно,
словно на экране огромного телевизора. Русскоговорящие мужики, обряженные в
американские доспехи, навьюченные, как верблюды, тяжело топали по чужим,
незнакомым горам в глубине арабских земель, пыхтели, обливались потом,
хватали воздух разинутыми ртами. И во имя чего? Почему?! Вся эта мешанина
напоминала дурной сон, картину-абстракцию, спектакль абсурда. И сам он,
Александр Грязев, которому Богом была отпущена судьба плясать и веселить
людей, сейчас гнал их по крутым горам, как диких животных, играя в этом
сатанинском спектакле. Гнал и тихо изумлялся, насколько послушны эти
взрослые мужики, насколько безмолвны, испытывая муки! И то было
удивительно, что повиновались они не ему, наемному инструктору, конкретному
человеку, а тоже некой абстрактной, реально неощутимой величине, некоему
духу, ибо сейчас, обливаясь потом, стирая шеи о воротники, будто посыпанные
мелкой белой солью, невозможно почувствовать цену денег, зеленых бумажек с
тупым зеленым лицом. Она всегда будет меньше, чем собственные страдания,
дешевле, чем мучительный бой сердца, стук крови в ушах, разбитые о камни
ноги.

А сколько всего еще было впереди у этих людей, восходящих на Голгофу со
смертными зелеными лицами?..

Первый привал инструктор объявил после трех часов непрерывного бега, когда
уже высоко поднялось солнце и развеялась горная утренняя прохлада. Уронил
их на солнцепеке, на сухой каменной осыпи, белой от пыли, среди сверкающих
снегом высоких вершин. Во фляжках не осталось уже ни грамма воды - выпили,
вылили себе за шиворот еще в начале броска, не умели экономить ни средства,
ни силы для выживания. И шелестели теперь пересохшими языками, сухо
откашливались, выпутывались из лямок, из бухт страховочных канатов,
избавлялись от тяжелых "малямб", чтобы облегчить плечи. И едва лишь
выпутался последний, Грязев подал сигнал к движению. Кто-то снова потянул
вещмешки, ружейные ремни, но большинство лежали, распластавшись на щебенке.
Саня молча поднял автомат и дал длинную очередь возле разбросанных рук и
ног, брызнула каменная крошка, всклубилась пыль. Мгновение они таращили
глаза на короткий ствол "узи", потом резко зашевелились, стали торопливо
завьючиваться: сейчас они ненавидели и инструктора, и эти зеленые бумажки с
портретом смерти, и руку, подающую их...

Сначала сломался молдованин. Через полтора часа после привала он стал было
отставать, и командир-эстонец взял палку, подгонял, как обессиленного быка,
хлестал его по спине, по бокам, но не мог пробить из-за магазинов с
патронами, растолканных по карманам бронежилета, и поклажи. Изловчившись,
врезал по ногам и сбил на землю. Молдованин закатил глаза, ноги сводило
судорогой, изо рта засочилась липкая пена. Разъяренный лейтенант успел
трижды сходить палкой, прежде чем Грязев коротким ударом в лицо опрокинул
его и уложил рядом. Пользуясь случаем, курсанты повалились на камни, кто-то
взялся вскрывать банку с тушенкой, надеясь наскрести оттуда бульона.
Инструктор снял свою фляжку, сунул горлышко в рот молдованина, дал пару
глотков, брызнул в лицо.

- Снаряжение с него снять! - приказал он командиру. - Раздать по частям
каждому. Двоим взять под руки и - вперед!

Пока молдованина освобождали от поклажи и разбирали ее между собой, бритый,
тонколицый хохол будто бы между прочим заметил:

- Сам-то порожний бежит! Толику бы взял - не разломился...

Грязев мгновенно схватил его за плечо, резко развернул к себе, дыхнул в
расширенные блестящие глаза:

- Положено, сынок! Я свой груз оттаскал бесплатно, понял? За любовь к
Отечеству! А за то, что вякнул, бери молдованина один. И при хоть на горбу!

- Не возьму, - слабея, воспротивился он, чувствуя, что не выдержит такой
нагрузки. - Простите... господин!

- Тогда прикончи его! - рявкнул Саня и дернул автомат хохла. - Пристрели!

Курсанты замерли, переглядывались, в один миг успокоилось надорванное
дыхание. Горбоносый рыжий татарин что-то визгливо выкрикнул, рывком
поставил молдованина на ноги, сунул его в руки бритому:

- Неси давай! Выполняй приказ!

Упавшего взяли под руки двое хохлов, потянули за собой, а Грязев догнал
командира, сказал ему, чтобы слышали все:

- Не смей бить курсантов! Это не в Советской Армии!

После следующего пятиминутного привала не смог встать еще один - русский из
Прибалтики: у этого был просто тепловой удар. На сей раз без суеты и
разговоров с него сняли груз, привязали к рукам ремни и потащили за собой,
как лошадь. Русский едва держался на ногах, упирался, не видел ничего
вокруг себя и часто падал, разбивая локти и лицо. Давным-давно кончились
овечьи тропы, скорость резко упала, группа не укладывалась во временной
норматив, поэтому тридцатиминутный привал возле горного ручья инструктор
сократил до десяти. Курсанты бросились к воде, пили, набирали во фляжки,
спешно раскупоривали сухой паек. Полюбовавшись на полубезумную эту
жадность, Грязев неожиданно выпустил очередь по руслу ручья, сверху вниз.

- У настоящих псов войны делается так! - отчеканил он. - Вначале поят и
кормят тех, кто ранен или вырубился. Между прочим, точно так же принято
делать у людей.

Курсанты, у кого оставались свободными руки, доедали сухпай уже на ходу,
выцарапывали руками безвкусную тушенку итальянского производства, пихали в
рот вместе с кусками сахара, давились и кашляли: какой-то идиот учил их
есть на марше, на бегу - из соображений скорости и чтобы постоянно
поддерживать силы. Но вся эта самодеятельность была совершенно напрасной,
поскольку существовало веками проверенное правило - пища любила покой, хотя
бы пятиминутный, чтобы успели выработаться желудочный сок и желчь. Иначе
она усваивалась плохо, лежала камнем и, наоборот, отнимала силы, вызывала
расстройство и "медвежью" болезнь - резкий понос...

Грязев решил не переучивать - по этой незначительной причине вряд ли
заподозрят во вредительстве, а выполнять боевые задачи с этой командой он
не собирался.

В горах уже смеркалось, когда группа наконец-то вышла на финишную прямую к
лагерю, но инструктор всего лишь пересек дорогу и увел курсантов вдоль по
склону. Там уложил их среди камней, приказал установить приборы оптической
разведки и ткнул пальцем в татарина:

- Ты!.. Спустись вниз к заставе, пересчитай, сколько там человек. Заметят -
ко мне можешь не возвращаться.

Тот все понял, сбросил с себя лишнее и пополз к блок-посту. Остальные же
достали приборы и разлеглись отдыхать. Саня знаком подманил лейтенанта и
поставил условие - если сейчас, в течение пяти минут он не доложит, сколько
человек охраняют заставу, группа пойдет на новый круг, а командир - в штаб,
получать расчет. Через несколько секунд курсантов невозможно было оторвать
от приборов: порядки Советской Армии въелись в них так сильно, что ни о
каком профессионализме не могло быть речи. Срабатывали всего две истины, не
истребимые ни новым качеством наемника, ни большими деньгами: одна древняя
- страх кнута, другая исконно русская - познание мира мордой об лавку.
Скоро лейтенант доложил, что на блок-посту четыре человека, однако
приползший от дороги татарин насчитал на два больше.

- Внимание, - сказал инструктор. - Всем наблюдать. Показываю в первый и
последний раз. Если через три месяца каждый из вас не сможет сделать, как
я, уходите из группы сегодня, ищите другую профессию. Кто сломался на
марш-броске, свободны уже сейчас.

Он бросил автомат, скинул ремень с флягой, не спеша снял ботинки и плавной,
кошачьей походкой двинулся в сторону заставы...

4

"Брандмайор" отыскал "генсека" в правительственных охотничьих угодьях -
помог Комендант, отдав негласную команду пропустить директора ФСК. Приехал
он не в самый добрый час: только что неудачно прошла королевская охота на
кабанов. Егеря вместе с "опричниками" выгнали к лабазу стадо из четырех
голов, удачно подставили под выстрел, но "генсек" промахнулся с первого
раза и не сделал второго выстрела. Снайпер же, засевший в стороне,
рассчитывал именно на этот второй выстрел, промедлил определенное время и
нажал спуск. Крупная свинья закувыркалась на поляне, остальные пошли
врассыпную. Подделка оказалась настолько явной и грубой, что взбесила
"генсека", хотя он и не слышал выстрела, - на снайперской винтовке стоял
глушитель. Разъяренного охотника спустили на землю, где он устроил разнос
"опричнине", после чего, даже не взглянув на добычу, уехал в охотничий
домик. Там он сел за стол в зале трофеев, выпил с горя стакан коньяку и, не
закусывая, отдуваясь от гнева, притих, ссутулился, и как только хмель
достал головы, ощутил приступ тоски. Тосковал в последнее время он часто и
лишь по одной причине - начал чувствовать стремительно надвигающуюся
старость. Пока одолевал тяжелый путь к власти, пока с упрямостью и
дерзостью кабана несся напролом сквозь партийный прагматизм глубоких
стариков и старцев в Политбюро, бывал не однажды бит, обруган и опорочен,
но всегда чувствовал себя молодо и превосходно, как опытный, живучий вояка.
Но достигнув власти и могущества, беспощадно избавившись о г всех мыслимых
и немыслимых конкурентов и одновременно собрав вокруг себя мощную команду
единомышленников, он не успокоился, не утратил дерзкого, вызывающего духа.
Тяжелый, нокаутирующий удар пришелся со стороны, откуда в пылу борьбы он
никогда не ожидал. Старость была неотвратима, неумолима, как лавовый
горячий поток, и эта глухая тоска напоминала ему тяжелый, удушливый
сернистый дым. Всякая неудача, связанная с возрастом, всякий промах все
ближе и ближе подталкивали его К черте, за которой была лишь геенна
огненная...

В такие часы он презирал членов своей команды, не хотел никого видеть,
поскольку реально осознавал, что его старость заметна, видима "опричниной"
и эта свора только ждет мига, когда можно с яростью наброситься на хозяина,
порвать на куски, и кто первым вцепится в дряхлеющее горло, тот и примет на
себя его с таким трудом одержанную победу и власть. Он ненавидел команду,
однако в приступах тоски не хотел думать о ней и распалять себе ослабленное
сердце. "Опричнина" казалась ему недостойной даже его случайной,
сиюминутной мысли, ибо он чувствовал, как вместе с горькими думами медленно
вытягивается из души живительная энергия, а из дряблого тела - последние
молодые клетки. "Генсек" часто вспоминал свою мать - рукастую, с грубым,
обветренным лицом крестьянку и мысленно, бессловесно, жаловался ей,
бесслезно плакался, не ожидая утешения. Но приятнее было думать о детстве,
будто в хмель, погружаясь в прошлое. Над землей тогда стояло высокое небо
со стерильно-белыми перистыми облаками, и если наплывала из-за горизонта
грозовая туча, то уж обязательно была черной, страшной, несущей ураганный
ветер.

Да и сама гроза отличалась невероятной яркостью: ударит гром, так стекла
звенят, полыхнет молния - деревья загораются. А уж ливень хлестанет - вся
земля вскипит!.. Зато потом до чего же голубой и чистый воздух, до чего же
яркое солнце! И лужи теплые-теплые, и грязь чистая-чистая...

Он любил в детстве эти контрасты и незаметно перенес ребячью любовь на все
вещи, явления и поступки, во взрослой жизни недостойные такого чувства, и
тем более - в старости. И никто не мог понять его неожиданных,
непредсказуемых действий, не характерных ни для возраста, ни для его
высочайшего положения; его внезапных увлечений и желаний, не
предусмотренных никаким этикетом. А он в подобных случаях просто тосковал
и, погружаясь в детство, испытывал полузабытые контрасты.

В этом состоянии и застал его "брандмайор"... Несколько минут "генсек"
смотрел на него мутным, отсутствующим взором и, наконец, спросил глухо, как
больной:

- Ну что пришел?.. Жаловаться будешь?.. Все ходят, жалуются друг на
друга...

В такие минуты его нельзя было перебивать, а говорить он мог долго, с
длинными паузами, потому директор ФСК молчал.

- Хоть кто-нибудь бы пришел, порадовал... - он слегка оживился, будто
вспомнив, кто перед ним. - Говорят, ты государственный переворот задумал?
Правда или нет?

Что-то вроде усмешки появилось на губах. "Генсек" прошел отличную школу
партийной номенклатуры, прекрасно умел держать в напряжении своих
подчиненных, однако под напором старости ему и этого уже не хотелось
делать. Было ясно, о чем он спрашивал: Комендант докладывал "генсеку" о
воссоздании "Молнии" для операции в Чечне. И было ясно, что интригует его
государственным переворотом Участковый...

- Задумал не я, но переворот готовлю, - признался "брандмайор", отвечая на
шутку "генсека". - Сейчас на стадии разработки оперативного плана.

- А, не верю! - тяжело махнул рукой "генсек" и уронил со стола вилку,
засмеялся, отпихнул ее. - Во! Сейчас женщина придет! Что-нибудь просить...
Колючая, из Думы, наверное... Ты не знаешь, кто придет?

- Не знаю, - односложно ответил директор ФСК, умышленно не спеша со своим
докладом: более сильный эффект будет произведен, если "генсек" спросит сам
о вакуумных зарядах...

- А должен знать! - серьезно сказал он. - Ты все должен знать, что
происходит в государстве... Где сейчас Джохар, знаешь?

- Так точно! В данный момент находится в Урус-Мартане, выехал на
переговоры, ищет поддержки у старейшин.

"Генсек" вскинул голову, приподнял тяжелеющие веки и брови:

- Ты что, следишь за ним?

- Идет разработка операции, - сдержанно повторил "брандмайор". - Агентурная
информация поступает...

- Да все равно не верю!.. Джохар умнее вас, настоящий генерал, горбом
выслужил... А вы... Ты мне эти бомбы нашел?

- Так точно, нашел.

- Что?! - "Генсек" машинально привстал. - Правда, нашел?

- Да, правда. Местонахождение установили оперативным путем, изъяли во время
транспортировки. Сейчас вакуумные заряды находятся в специальном хранилище
ФСК.

Он на некоторое время забыл о стальном катке старости, распрямился,
приподнял плечи - обдумывал услышанное - и ощущал отдаленную, как эхо,
радость.

- Ну вот, хоть от одного дождался!.. Не зря я тебя за уши вытащил. А
Джохара наказать сможешь? Только давай без вранья... Сможешь?

- Смогу, но требуется время, - твердо ответил директор ФСК. - Три-четыре
месяца. Максимум - полгода.

- Много! Много! - "Генсек" пристукнул кулаком. - Три месяца!

- Постараюсь, но нужно политическое обеспечение...

- Ладно, верю, - перебил он. - Работай!.. Кто там у тебя отличился? С
бомбами?

- Полковник Сыч с группой оперативных работников, - доложил "брандмайор".

- Сычу подготовь документы на генерала, подпишу... Хотя у тебя там
генералов развелось!.. Но этому подпишу. А тебе... Тебе пока ничего не дам,
так много получил... Хотя дам! - "Генсек" налил стакан коньяку. - Пей,
молодец!.. Порадовал! Пей, генерал!

Отказываться было не принято. Коньяк с государева стола провалился в пустой
желудок - позавтракать было некогда, а закусывать у "генсека" на аудиенции
не полагалось. Иное дело бы - в общем застолье...

- А я вот сегодня промазал, - вспомнил он неудачную охоту и почувствовал,
как слабеют плечи. - Стрелял близко, а будто кто под руку толкнул... Да я
знаю, кто толкнул! За спиной стоит, толкает...

Надо было уходить - промедление могло все испортить.

- Разрешите идти? - откозырял директор ФСК.

- Иди, иди... А Джохар еще молодой, усы черные, глаза черные, горят...
Красивый мужик!

Пока "брандмайор" ехал до ближайшего магазина, чтобы телохранитель купил
какой-нибудь закуски, совсем опьянел и уже кусок не полез в горло. Тогда он
откинулся на спинку и попытался заснуть, чтобы протрезветь до Москвы,
однако и проспаться не успел. В свой кабинет заходил полупьяный, сжимал
кулаки, держал себя в руках, старался ступать ровно, глядеть перед собой. А
в приемной уже сидел нахохлившийся Сыч, ждал результатов; за ним - еще
человека четыре с папками в руках, со срочными бумагами. Директор впустил
одного Сыча, остальных отправил к своим замам.

- Тебе генерала, мне - коньяк, - объяснил он. - Так что прими
поздравления... И срок установил - три месяца.

- Это нереально! - сразу запротестовал Сыч. - Поступает очень серьезная
информация о вооруженных силах Диктатора...

- Я сказал примерно так же, - признался "брандмайор". - Наткнулся на
нетерпение... Будем искать выход!

- Барклай-де-Толли не согласится! Людьми рисковать не станет...

- Придется подключать "Альфу", идти на поклон в МВД, просить его спецназы.

- И трупами завалить Грозный!

Директор ФСК перевел дух, потряс головой - коньяк "генсека" имел какой-то
липкий, неотвязный хмель, сквозь который реальность как бы скрашивалась,
сглаживались углы, упрощались проблемы...

- Согласен, Николай Христофорович, - проговорил он. - На сегодня решение
будет одно: занимайся только оперативным планом и операцией. Вместе с
командиром "Молнии". Кто из вас будет старшим - разберетесь, но за все
о