елудке. Утром у Глеба разболелся живот - не на
пользу пошло ворованное. Ко всему прочему, он заметил, как из села в
сторону фермы вышла одинокая женская фигура. Приближалась она медленно, с
частыми остановками, однако целенаправленно; это была пожилая русская
женщина в темных, невзрачных одеждах, в платочке, повязанном по-чеченски, с
большим животом и толстыми, вероятно больными, ногами. По пути к коровнику
она что-то искала, всматривалась в даль, бродила между заросшими травой
навозными кучами, и Глеб, рассмотрев в ее руке кусок хлеба, понял, что это
хозяйка зарезанного им козла. На скотном дворе женщина будто забыла о
поисках, посидела на камне у распахнутых ворот, вытянув ноги, передохнула и
вошла в коровник. Глеб осторожно наблюдал за ней сквозь дыру в потолке,
через которую когда-то подавали сено. Забраться на чердак из-за своего веса
и болезненной неуклюжести она не смогла бы, поэтому он чувствовал себя в
безопасности, главное, не заметила бы следов крови: резал козла в потемках
и присыпал следы наугад... Женщина прошла в глубь сумрачного помещения, на
ходу, машинально, закрыла на вертушки распахнутые калитки в коровьи стойла,
медленно огляделась и, заметив грибы на полу, неожиданно заплакала в голос.
И плача, сняла платок, расстелила и стала собирать шампиньоны. Эти странные
женские слезы отозвались неожиданным образом - у Глеба перехватило горло и
заложило нос. Под долгие всхлипы и вздохи она собрала грибы, подняла платок
за уголки, села на коровью кормушку и заплакала еще горше, с низким,
неразборчивым причетом, будто по покойнику. Уголок платка выскользнул из
руки, грибы рассыпались, а она этого и не заметила. Чужое это,
подсмотренное горе вдруг ознобило голову, и непонятные слезы закипели в
глазах. Глеб тихо отпрянул от дыры, сел, обняв колени, и несколько минут
слушал щемящий душу бабий вой. Не козла она оплакивала, что-то другое,
возможно, свою собственную жизнь...

"Что же ты плачешь, мать? - стискивая зубы, мысленно спросил Глеб. - Ну
хватит. Хватит! Иди!"

Плач неожиданно оборвался, и несколько мгновений внизу была полная тишина.

- Кто здесь? - наконец спросил женщина тихим, боязливым шепотом. - Эй! Кто
гут есть?

Глеб замер, затаил дыхание: неужели не подумал, а сказал вслух? И был
услышан?..

На четвереньках, стараясь не шуршать сопревшей и пересохшей соломой, он
подобрался к лазу - женщина осматривала потолок, чувствовала присутствие
человека. А на лице ничего, кроме страха...

Платок с рассыпавшимися шампиньонами валялся в стороне. Забыв о нем,
женщина медленно двинулась к воротам, опасливо жалась к стене, словно
ожидая выстрела сверху. Сейчас уйдет, позовет людей или даже кому-либо
скажет - и все пропало. Не то что прячущийся человек, тут всякий незнакомец
вызывает подозрение, а среди земляков Диктатора оппозиции не может быть, и
рядом еще учебный центр...

- Не бойся, мамаша, - негромко сказал Глеб и выглянул в дыру. - Не бойся, я
свой, русский.

Женщина остановилась у ворот, готовая в любое мгновение скрыться за углом,
на заплаканном, красном лице отпечаталось глубокое смятение. Глеб сдвинул
автомат стволом вниз и медленно, чтобы не спугнуть, спустился на ограждение
коровьего стойла.

- Ты кто? - разглядывая его, проронила женщина. - Дезертир?

- Нет, я не дезертир... Я русский, мать.

- Так русские и есть дезертиры.

- Я сам по себе. Забрался на чердак отдохнуть.

- Значит, бандит, - горестно вздохнула женщина. - Сейчас много бандитов, и
русские есть, и чеченцы. Все с ружьями ходят, как ты.

- И не бандит, матушка, - улыбнулся Глеб. - Просто человек. Спал и услышал,
кто-то плачет внизу...

- Как не бандит? Зачем вон доски отодрал? - Она указала на чердак. - Может,
жизнь еще поправится, так и ферма сгодится. Не все же воевать будут.

В первый же день, дождавшись ночи, Глеб осторожно выломал доски фронтона:
иначе невозможно было стрелять из гранатомета на чердаке, реактивный
выхлоп, ударившись о преграду, мог опрокинуть, сбить с ног. Конечно, сухая
солома после выстрела обязательно вспыхнет за спиной, но пока разгорится,
дело будет кончено...

- Потом починю, - пообещал он. Женщина лишь махнула рукой, мол, знаю, как
починишь...

- Все разорили... И что люди думают? Новая ферма была, семь лет, как
построили. Считай, и не попользовались. Только обрадовались, не надо навоз
вилами кидать, механизация... Вот тебе и механизация.

- Что же ты плакала так, мать? - спросил Глеб.

- Как не плакать? - деловито спросила женщина. - Двадцать лет тут
зоотехником отработала, еще в старой ферме мои коровы стояли. Каждое утро в
пять часов на ногах, зимой и летом в эту горку... Медали получала, на
пенсию собиралась. А какие коровы у меня были! Нет теперь ничего, все
растащили, одни слезы остались...

- Кто растащил-то? - Глеб спустился на пол и, не делая резких движений,
приблизился к женщине.

- Да все, кому не лень. В одну ночь всех коров по дворам развели.

- Русских-то много в селе?

- Мало... Всего и было шесть домов. Специалисты жили, механик, главный
инженер, ветеринар да учителя. Кто по распределению после учебы, кого
райком послал. Теперь одна я осталась. Как совесть люди потеряли, так и
грабить стали. Русские все уехали, дома побросали. А раньше жили душа в
душу с чеченами, зла не знали. Люди и люди, - она присела на перевернутое
железное корыто. - Что сделалось нынче? Куда и стыд по девался? Нас уж пять
раз грабили, все забрали. Машину угнали, ковры унесли, холодильник... И еще
ходят, глядят, что бы взять.

- Неужели свои грабят? - спросил Глеб.

- Свои не трогают. Свои ездят в соседнее село грабить. А из того села - к
нам. Мы так раньше ездили опытом обмениваться или с концертами. Весело
жили. Теперь как волки стали, где живут - не пакостят. Да легче ли от
этого?.. Наказание нам, что ли? Я после техникума сама на юг просилась, так
хотелось пожить в теплых краях. Родом-то из Сибири, из холода, там у нас
ничего не растет путем. Вот и хотела поискать легкой жизни. Здесь-то в
землю семечко брось - вот и урожай. Да и живут здесь богаче, с Сибирью не
сравнить. Вон какой дом мы себе построили!.. Да все теперь прахом пошло.

- Президент-то к вам приезжает-нет? - воспользовавшись паузой, спросил
Глеб, - Он же земляк ваш.

- Приезжает, да все к себе в село, - пожаловалась она. - У нас редко
бывает. К нему ведь не подойдешь, не пожалуешься... Приезжает, тут его
любят, чечены так прямо как больные делаются... А не ты ли моего козла
прибрал, парень? Козел у меня потерялся... Ой, однако, ты взял!

Обмануть ее было нельзя - все равно бы "услышала" обман, как услышала его
мысли...

- Я прибрал, матушка, - признался он. - Прости меня, не по злу - от голода.
Подумал, чеченский козел...

- Если чеченский, то и брать можно?.. Вот с этого и пошел весь разор. А
говоришь, русский... Какой ты русский, если украл? Это чеченам воровать и
грабить можно - нам нельзя, нет у нас такого обычая. Моего козла даже
чечены не брали - ты взял.

- Прости, мать... Я тебе деньги за него отдам.

- Да что деньги, - со слезой в голосе проронила она. - Козла жалко, умный
был, ласковый... Память по мужу моему. Он покупал, с гор привел. Вот
смеху-то было, как вел...

- Что с ним случилось, с мужем твоим? - спросил Глеб, подавая деньги. -
Убили?

- Нет, трактором задавило. Пахал там, внизу, за дорогой... Сломалось
что-то, полез ремонтировать. Трактор и покатился... - Женщина подняла
глаза. - Как это - деньги есть, а голодный? Ох, не простой ты парень. Ох,
не просто-ой...

- Бывает, и с деньгами голодный, - уклончиво ответил он. - Всяко бывает,
матушка... Ты возьми, возьми деньги.

Женщина убрала деньги, не сводя пытливых глаз, вдруг сказала:

- Ох, знаю я, чего ты сидишь тут! Знаю, кого ждешь... Ой, гляди, парень,
попадешься к ним...

- Не выдашь, мать, так не попадусь, - глядя ей в глаза, проговорил Глеб. -
Не сердись за козла, я тебе потом другого приведу.

- Не приведешь, - уверенно заявила она. - Дела у тебя худые, голодный
сидишь. Ты ведь не от души обещаешь, а чтоб не выдала тебя.

Она тяжело поднялась, подобрала платок, вытащила из шампиньонов кусок
хлеба, отряхнула от грибных крошек.

- Возьми вот хлеба... Он чистый, не брезгуй. А мясо больше не ешь. Козел
старый, был чуть ли не ровесник мне. Плохое мясо... Закопай его.

Глеб взял ломоть, спрятал в карман.

- Спасибо, матушка...

Она потопталась на своих ногах-тумбах, в последний раз оглядела коровник.

- Ну, пойду я... Только ты в спину-то мне не стреляй.

- За кого ты меня принимаешь, мать?

- Кто ты есть, за того и принимаю, - не мигнув глазом, сказала женщина. -
Чую ведь, кого ты тут караулишь... И вот что скажу: уходи-ка отсюда.
Начнешь ты здесь войну, беда мне будет. Не дай Бог, убьют тебя и увидят,
что русский. Тогда придут и меня... Уходи, пожалей, если совесть есть.
Посиди до ночи и ступай. Не воюй у нашего села.

Уходила она безбоязненно, выбирая дорогу среди рытвин и камней, скрытых в
траве. По правилам организации засад, Глеб не имел права отпускать ее, и
всякий, попавший сюда, должен был остаться до конца операции. Глеб смотрел
в спину женщины и мысленно повторял одно слово - не выдавай...

А рука предательски гладила и раззадоривалась от автоматного ствола.


В бывшей Югославии Бауди был не в первый раз, хорошо ориентировался, тут
его знали, встречали, как старого знакомого, начиная от таможни в морском
порту Бар и кончая большими чиновниками в Косово, куда диверсантов привезли
на туристическом автобусе. Однако он пытался вделать вид, что впервые
оказался на Балканах и радушный прием не что иное, как мусульманский обычай
встречать дорогих гостей. Возможно, сам Бауди и имел какую-то ценность для
хозяев, но уж никак не собранные с миру по нитке наемники, приехавшие в
чужую страну сдавать экзамен на звание профессионального диверсанта и
убийцы. Вряд ли благоразумный человек испытает счастье, если примет в своем
доме пусть и мирных в данный момент гостей, но с окровавленными руками. А
хозяева в Косово закатили чуть ли не банкет по случаю приезда "группы
туристов", правда, полулегальный, в каком-то пансионате среди живописных
гор, провозглашали здравицы, хотя и смотрели несколько мимо глаз, куда-то в
переносицу или на подбородок. Грязев с любопытством наблюдал за этим
спектаклем и ждал, чем же кончится дело. Когда же, наконец, и в каких
условиях Бауди вскроет заповедный пакет с "экзаменационными билетами". Вина
в этом уютном местечке было хоть залейся, хорошего, из разных сортов
винограда, и насидевшиеся на "сухом законе" курсанты дорвались до
дармовщинки, так что в дело пошли кувшины вместо бокалов. В самый разгар
лихого веселья хозяева сразили гостей наповал: будто русалки из волн
морских, вышли на пиршество двенадцать юных и не очень юных дев, украшенных
розами, в легких купальниках. Осоловевшие курсанты враз встрепенулись,
распустили хвосты и перья, пошли кругами, однако по сценарию русалочки
играли непорочных нимф и не давались в жадные, изголодавшиеся мужские руки,
веселили, поддразнивали вполне пристойными танцами, верно, с
заимствованными деталями из древнегреческих обрядовых действ перед
воинами-победителями. И обстановка была соответствующая - крытая колоннада,
где пировали, мраморные статуи в густых кущах сада. После изнурительных
тренировок, горячих скал, марш-бросков по безводным гористым пустыням,
психологической подготовки, когда твоя жизнь зависит от длины бикфордова
шнура, отрезанного инструктором, когда, подавляя рвотный позыв, зажимая
нос, надо зашифровать донесение на разлагающемся, облепленном мухами трупе,
а потом еще разобраться с незнакомым аппаратом космической связи и сделать
передачу, - и все это под обстрелом, когда над головой вместе с насекомыми
летают настоящие пули и бьет в лицо каменная крошка, - даже пропахшая потом
казарма кажется раем. Заповедный же уголок на Балканах казался курсантам
если не американским фильмом про красивую жизнь, то уж приятным,
мечтательным сновидением точно.

Танцовщицы в розах с предусмотрительно убранными шипами исполнили все свои
номера и благосклонно согласились остаться на четверть часа в компании с
"тургруппой" воинов. А Грязеву вдруг стало жутко. Этот пир со всем
антуражем чем-то напоминал гульбу смертников, рабов-гладиаторов, которые
завтра погибнут невесть где и за что, хладнокровно и без чувств расстанутся
с жизнью, но которым сегодня позволено и полагается все, что можно испытать
лишь за долгую жизнь.

Сегодня они получат даже по рабыне на одну, последнюю ночь...

Это был некий реалистический возврат к варварской дикости, словно розами,
украшенной современными атрибутами и признаками конца двадцатого века.
Умышленно или нет, но в людях искусственно пробуждали древние инстинкты,
примитивные чувства и желания, исключая вместе с догматами совести и
человечности развитый и обогащенный знаниями разум. Такие же опыты
проделывали и с Грязевым, когда в Москве накачивали "химией", а в Турции -
на более высоком уровне - турецкой баней. И трудно было преодолеть этот
"психотропик", ибо не посмотришься в зеркало, не призовешь своего
ангела-спасителя. Он до сих пор не мог избавиться от навязчивого ощущения
нежных рук прекрасной банщицы-рабыни, сморгнуть видение - ее темные,
потрясающие воображение мужчины глаза. Когда она снилась, Саня стонал,
отчего-то плакал навзрыд и, зная, что это сон, не хотел просыпаться.

Теперь аналогичным образом обрабатывали сознание курсантов, правда, не
"штучно", как его, а более грубо, скопом, коллективно. Исполняли их мечту,
делали реальностью миф о красивой жизни настоящего воина. Пожить так,
покататься как сыр в масле, а потом и умереть нестрашно...

Между тем хохлы, заводные и азартно-драчливые ребята, решили сделать
алаверды прекрасным недотрогам, покорить сердца или уж хотя бы обратить
внимание на себя, поскольку девы улыбались "гладиаторам", однако тоже
смотрели профессионально - мимо. Сговорившись, они включили гопака и вышли
плясать. Надо сказать, плясали они недурно, слаженно, весело, к тому же
умели довольно артистично куражиться, подзадоривать друг друга. Не хватало
только оселедцев на темени:

Бауди перед поездкой на Балканы рекомендовал сбрить их вместе с вислыми
усами, чтобы избавиться от особых примет. И тут Саня не сдержался,
буквально влетел в круг и сразу взял высокий темп и инициативу. Никто в
центре "Шамиль" даже не подозревал, что он пляшет, причем профессионально,
не для пьяного застолья. Разве что Бауди, изучая его личность, сталкивался
в каких-нибудь отчетах-анализах с указанием на способности инструктора.
Хохлы ожили от его появления, вначале даже обрадовались, видимо решив
утереть нос москалю, - гопак есть гопак! После десяти минут ребята начали
трезветь, все еще не оставляя надежду "сделать" инструктора. Истинная
украинская душа могла позволить одержать верх над собой где-нибудь в горах
на марш-броске, но никак не на пиру, да еще под взорами нимф-молодок. Если
хохол не первый, он не хохол.

Как всякое состязание, перепляс притянул внимание всего застолья, а Грязев
дразнил, изображал слабеющего, заставлял "гладиаторов" радоваться, потом -
резко разочаровываться. Он знал десятки способов, как обезвредить соперника
в кругу, и смаковал их, плясал с улыбкой, раскованно, изобретательно. Двое
хохлов скоро отвалились один за одним, оставив с Саней самых выносливых.
Добровольные помощники только успевали перекидывать звукосниматель на
аппаратуре. Лица плясунов между тем начинали каменеть, уже не получалось
веселья, скорее, вырисовывалась спортивная злость.

Три месяца жизни в лагере центра "Шамиль", ежедневные долгие тренировки и
общение - пусть не всегда дружелюбное, жесткое, на принципах роковой
необходимости - сделали свое дело. Сломалась и осыпалась разделяющая
Грязева и курсантов незримая стена, умерилась неприязнь, пригасла
ненависть. Что бы ни было, по какую бы сторону баррикад ни стояли они, а
человеческие взаимоотношения могли сводить и сближать даже врагов, потому
что жизнь сама по себе вещь мудрая и пластичная, в отличие от идеологии и
ориентированного на нее сознания. Постепенно Саня в каждом рассмотрел
человека - хорошего, плохого ли, но человека со всеми присущими ему
качествами. Внешне он не менял своего отношения к "гладиаторам", выжимал из
них сок и соль, отрабатывая выживаемость в особых условиях, откровенно
мучил, выдерживал сутками на леднике в горах и на солнцепеке в долинах, ел
сам и заставлял их есть траву, кору деревьев, учил уходить от погони и
догонять, прыгать с парашютом на бреющем полете, обращаться с химическим и
бактериологическим оружием - все по полной программе "Молнии". Нет, он
никого из них откровенно не жалел, но понимал каждого: как ему тяжело, как
дрожат мышцы от напряжения, душа от страха, губы и руки от злости. Во имя
чего бы они ни мучились - они все равно терпели страдания, испытывали
пограничные чувства между жизнью и смертью. И в высшем проявлении этих
чувств сотрясались все их земные устремления; в эти критические моменты они
как бы очищались, и не сотвори никто из них зла - каждый имел шанс остаться
человеком, которого муки научили жить.

Это были всего только мгновения, краткие периоды их непорочного
существования, впоследствии всякий раз сметаемые земным практическим
разумом. Но они еще были, и потому в душе Грязева рождались чувства,
отдаленно напоминающие сострадание. Разбойник Варрава стал святым лишь
оттого, что принял муки свои -на Голгофе рядом с Христом, поскольку
мучаются все одинаково: и Господь, и душегуб...

Свое отношение еще можно было понять, но что чувствовали они, "гладиаторы",
глядя на инструктора? Грязев заметил, уловил момент, когда в какой-то
степени покорил курсантов, заставил, вынудил их уважать себя лишь за то,
что умел делать вещи, которые пока оставались недоступными для начинающих
диверсантов. Случилось это сразу же после первого марш-броска -
испытательного во всех отношениях. На глазах у группы, наблюдающей в
оптические приборы, он в одиночку и без оружия захватил блок-пост возле
лагеря, разоружив достаточно подготовленных бойцов центра "Шамиль".
Измочаленные на марше "гладиаторы" по сигналу Грязева спустились к дороге и
застыли в откровенном изумлении. Шесть здоровых лбов лежали на земле вниз
лицом под стволом автомата; а Саня еще добавил с куражливой
самоуверенностью и вызовом:

- Через три месяца каждый из вас должен сдать мне вот такой экзамен. У кого
кишка тонка - я не задерживаю.

Этому нельзя было научиться ни за три месяца, ни за три года, впрочем, как
и искусству танца. Воинский дух имел совершенно иную основу, и высечь его с
помощью даже всемогущего американского доллара, ласкающего глаз наемника,
не представлялось возможным никогда. Взрывать, убивать, отравлять
водопроводы и даже спасаться от смерти научить их не составляло труда. Но
способность в нужный момент возбудить в себе воинский дух, взметнуть его
над собой мощным столбом, в один миг взорваться энергией движения,
молниеносного удара, толкнуть впереди себя такой же столб гибельного для
противника страха, когда человеческое подсознание охватывает единственная
мысль-сигнал - это конец! - не требующая перевода на другие языки, - это
был образ жизни, а не наука.

Он заставил "гладиаторов" уважать себя и чувствовал, что дальше этого дело
не пошло. И что бы он ни делал, чем бы ни удивлял, ни завоевывал их иного,
человеческого отношения, не в состоянии был выбить искру любви к "отцу
командиру". Хотя между ними не осталось разделяющей стены, однако продолжал
стоять человек с зеленым лицом, изображенный на денежной купюре. Он делал
людей подневольными, а рабу недоступны высшие чувства...

И здесь, на пиру, в кущах райского сада, Саня лишний раз убедился в этом.
На кругу против Грязева остался только один хохол - Никита, что все три
месяца служил у него "шестеркой" и особо "доверенным" лицом, которому можно
было поручить даже слежку за законной женой. Держался он на одном
самолюбии