рмацию - весь сеанс занял три секунды, зашифрованный
текст сообщения на две страницы улетел, как пуля. Пока он сортировал и
сжигал лишние бумажки, пришел ответ из Москвы, подписанный Сычом. Капеллан
сел за расшифровку, и в это время вошел Тучков.

- Глеб, этот упырь отказывается задержать вылет! - сообщил он с порога. -
Слышь, Глеб?

Головеров притворился спящим, не хотелось шевелиться, думать, возвращаться
мыслью к этой мерзкой твари - Кастрату...

- Тише, - оборвал его Отрубин. - Пусть спит...

- Ну что, снова его на игле держать? - зашептал Тучков. - Отошел, ожил,
гад... А из аэропорта сообщают, его самолет двигатели прогревает.

- Конечно, отпускать самолет с товаром нежелательно, - порассуждал
Капеллан. - Неизвестно, какие у пилотов инструкции, куда он полетит. Но не
встанешь же ты на полосе перед ним?.. Свяжусь с центом, пусть попробуют
перехватить. Кастрат все равно не полетел бы в одном самолете с товаром, не
такой дурак. Он хотел цинки с героином погрузить. А ждут товар в
каком-нибудь Урюпинске... Пусть летит!

- А что с упырем делать? Наглеет, сволочь!..

- Вколи ему дозу, - спокойно сказал Отрубин. - Потом мы с ним побеседуем...
Поднявший меч да от меча погибнет.

- Это Глеб так распорядился? - неуверенно спросил Тучков.

- Это я распорядился, - слегка надавил Капеллан. - Иди, не мешай.

Их голоса слышались будто бы в отдалении, как если бы они уходили, а
Головеров оставался на месте, безнадежно отставал и оказывался в
одиночестве. Жизнь продолжалась без него, сложный этот механизм, как
комбайн в поле, жал, молотил, веял, отделял солому от колосьев, зерна от
плевел и действовать мог без его участия.

- Глеб? - вдруг позвал Отрубин через некоторое время. - Да знаю, что не
спишь... Дело серьезное, что-то изменилось. К нам идет дед Мазай. Сыч
просит обеспечить безопасность. А мы с этим Кастратом можем все их
спецслужбы поднять на ноги. Все-таки исчез личный друг Диктатора...

Головеров приоткрыл глаза - реставраторы, восстанавливая лепнину на
потолке, точнее, пытаясь восстановить, вылепили утраченные детали, замазали
все каким-то серым раствором и бросили. Теперь вместо золоченой красоты
карнизов получился мрак, уродство, бессмысленность...

- Вставай, Глеб, - Капеллан сел на край раскладушки. - Все это - дело
грязное, мерзкое... А всякое грязное дело надо делать чистыми руками.
Вставай, это тебя касается.

Глеб перевел дух и набрал в грудь побольше воздуха, словно собирался
нырнуть...

5

Он ни минуты не верил в ее покорность, в молчаливое, незаметное
существование в доме, вроде бы нацеленное угодить законному мужу, ибо,
когда ловил ее случайный взгляд, видел только зеленый кошачий блеск в
глазах. Казалось, сейчас прижмется к полу, приложит уши и зашипит... Это
наполняло Саню какой-то спортивной веселостью и азартом и в самом деле
укротить ее, сломать в ней "служебный" нрав, открыть подлинный женский
характер, без инструкций Бауди и психотропика.

Он верил, что всякая женщина - прежде всего слабое, нежное существо, как бы
озаренное стихийными выплесками тонких чувств, тонкого ума, сдержанного
практицизма и, уж конечно, незлобивое. Возможно, такая вера была просто его
мечтой, представлением об идеальной женщине, на которой, если встретится,
можно жениться через час знакомства. Он вовсе не собирался воспитать из
этой дикой кошки свой идеал; скорее всего, это противоборство законных
супругов было поединком - кто кого пережмет, передавит и кому скорее
надоест играть свою роль.

Мало того что Валя-Лариса везла на себе все хозяйственные заботы хоть и
временного, но все-таки дома, по субботам он брал ее с собой в Култалан на
городской рынок, сам выбирал товар, торговался, расплачивался и все покупки
взваливал на законную жену, как на осла. Если не брал ее, значит, в поездке
Саню обязательно сопровождал Бауди - инструктора постоянно контролировали.
И уж лучше было ездить с Валей-Ларисой, помыкать ею, навьючивать всякой
всячиной, чтобы она поскорее раскисла на жаре и потеряла бдительность.
Через городской базар Грязев связывался со своим резидентом, приезжавшим в
Култалан под видом "челнока" из России. Каждый раз это был новый человек,
узнать которого можно было лишь по товару и приблизительному месту, где он
будет торговать. И товар каждый раз был новый, заранее условленный,
специфический, неповторимый: то несколько самодеятельных картин с
определенным сюжетом - такими обычно торговали на Арбате, то глиняные
игрушки установленной раскраски, то обыкновенные матрешки с лицами знакомых
Грязеву людей. Одним словом, что-то родное, российское - как не купить
маящемуся от ностальгии человеку? Шифровки с информацией он передавал
обычно с деньгами, если были микропленки - портреты курсантов "Шамиля",
руководства, лиц, посещающих центр, - опускал капсулы в карман, пакет,
сумку резидента, а свою почту получал со сдачей или с покупкой.

Законная жена выдерживала тяжести, помыкание и деспотизм до конца августа,
ни разу не пикнула, на пожаловалась, а если что и говорила покровителю
Бауди, то вряд ли получала утешение: подобное положение женщины - вполне
нормальное для Востока. В сентябре у Грязева заканчивался срок работы,
условленный в контракте, однако это ничего не значило и он не обольщался,
что ему пожмут руку, выплатят заработанное, выправят документы на обратный
путь и посадят на туристский теплоход вместе с русскими "челноками". Сам
контракт вроде бы уже был забыт, начальник центра "Шамиль" все чаще
заговаривал, что пора бы уже подбирать в диверсионную группу на новый курс
обучения кандидатов, прошедших первоначальную подготовку в общей массе
курсантов. Распоряжений таких не давал, но в присутствии Грязева как бы
мимоходом высказывал эту мысль, одновременно выражая тем самым похвалу
инструктору, дескать, молодец, из этих увальней, кичливых, самоуверенных
наемников, возомнивших себя "дикими гусями", сделал настоящих бойцов,
способных действовать всей группой, тройками и в одиночку. Иногда он, как
школьный инспектор, присутствовал на занятиях по тактико-специальной
подготовке, наблюдал с интересом, однако и в его глазах виделся кошачий
блеск. А Грязев играл "преддембельское" настроение, слегка развеял вечно
мрачный вид, хоть изредка, в строгой форме, но балагурил с курсантами и,
вызывая на конкретный разговор начальника центра, намекал, что пора бы
готовиться к отвальной.

И тут произошло событие, которого Саня не предполагал и которое вышибло его
из колеи. В последнюю субботу августа, он, как всегда, поехал на казенной
машине в Култалан с очередным донесением и просьбой подстраховать его
документами и транспортом в момент выхода из игры. Для этой цели он
разработал специальную операцию для отработки перехода границ в горных
условиях с выходом в Иран, где должен был уничтожить выпестованных
диверсантов и уйти в Грузию. При согласии руководства с таким планом в
Иране его должен был ожидать человек в условленном месте, поскольку
спускаться с гор на дороги без документов было рискованно. Это не по Сибири
от ОМОНа бегать, с иранскими ребятами не поиграешь в кошки-мышки, у них
патронов много, стрелять научились... На городском базаре он, как всегда,
сделал сначала разведочный маршрут, заметил торгующего резидента и стал
делать хозяйственные покупки. Сторговал половину только что зарезанного
барашка, круг сыра, говяжью печенку, взвалил все на законную жену и пошел
искать свинину, которую изредка и тайно продавали потомки некрасовских
казаков, живущих в Турции еще с Булавинского восстания. Валя-Лариса, как и
положено, шла позади и в рабской покорности несла свою ношу - куда иголка,
туда и нитка. Обычно краем глаза он посматривал за ней, чтобы далеко не
отстала в сутолоке, не потерялась на восточном крикливом базаре, и если
отставала, то Саня останавливался и делал вид, что разглядывает товар. В
этот же раз через головы народа он заметил круг, в котором плясали какие-то
горцы в бешметах, увлекся, зачесались ноги - и забыл о жене. А когда
оглянулся, ее уже не было.

Ходить белой женщине по Турции, особенно по ее окраинным землям, было
небезопасно; говорили, что их попросту воруют и увозят в горы как наложниц.
Это было не совсем плохо - потерять свой "хвост" и хоть раз ощутить себя
свободным, может, даже поплясать с горцами. А если ее какой-нибудь дурак
похитил, так и вовсе можно сорваться с привязи и пожить в одиночестве хотя
бы последние недели до "дембеля": донесения приходилось писать и шифровать
в туалете!.. Но что-то екнуло в душе, жалость смешалась с неудовольствием,
и Саня повернул назад. Жену он выводил "на люди" в черных одеждах и чадре,
из-под которой виднелись одни глаза, и лишь по зеленому кошачьему блеску
можно было признать в ней белую женщину - вряд ли кто разглядит в толчее и
вряд ли кто украдет. Значит, что-то случилось!..

Дважды он пробежал по тем местам, где в последний раз видел ее и где
потерял, и лишь на третий нашел. Валя-Лариса полулежала на циновке возле
грязной, обшарпанной стены дома, подложив под голову ковровые переметные
сумы с покупками. Над нею хлопотала старая турчанка, давала пить, прыскала
в лицо и что-то тараторила на своем языке. Снятой с головы чадрой был
подпоясан низ живота, а развившийся жгут тяжелых каштановых волос лежал на
мостовой. Бескровные губы, вдруг запавшие щеки, приоткрытый рот, ловящий
знойный воздух...

Но в ее глазах он в первый раз увидел промелькнувшую радость.

- Спасибо, - по-турецки сказала она старухе, указала на Саню. - Мой муж!
Спасибо!

Турчанка что-то еще потараторила, указывая то на живот Вали-Ларисы, то на
переметные сумы и ушла, не взглянув на Саню.

- Что с тобой? - спросил он, присаживаясь возле, - мимо шли люди, задевали,
толкали его в спину.

- Все в порядке, - слабо проговорила она. - Тепловой удар, перегрелась...

- Неправда! Тебя ударили? Упала?..

- Нет-нет! Все хорошо, милый.

- А почему перевязан живот?

- Чтобы легче дышать на жаре, такой обычай... - солгала она. - Сейчас я
встану. И пойду.

И тут до него дошло. Ожгло будто порохом от выстрела в упор.

- Ты... беременна? Ты забеременела?!

Валя-Лариса промолчала, отвернулась. Саня взял ее голову, повернул к себе -
она закрыла глаза, из-под сжатых выпуклых век потекли слезы.

- Что же ты молчала? - теряясь в неопределенных чувствах, пролепетал он. -
Могла бы сказать...

- Зачем? - Она попыталась встать на ноги, держась за стену. Саня запоздало
помог. - Пойдем, мне уже хорошо.

Она потянулась за переметными сумами и даже намеревалась сделать рывок,
чтобы забросить на плечо. Грязев отнял ношу:

- Тебе нельзя поднимать тяжести! Ты что?..

- Можно, - упрямо проговорила она. - Даже нужно. Дай мне! Дай!

- Не дам! И не скандаль на базаре, - по привычке сделал он нравоучение. -
Женщинам не позволено скандалить...

Валя-Лариса сощурилась, убирая волосы, усмехнулась бледными губами.

- Пожалел? Пожалел, да? Спасибо, о, превосходный муж. О, мой благодетель!

В глазах ее отметилась только боль и горькая, тусклая усмешка - злости как
ни бывало...

- Отдай мне сумки! - потребовала она, - Мне нужно таскать тяжести. Чем
тяжелее, тем лучше. Здесь тебе не Россия. Нет больниц, где делают аборты.

- Ты что? - как-то туповато и обескураженно спросил Саня. - Тебе не нужен
ребенок? Ты хочешь... аборт?

- А тебе он нужен? - со скрытой тоской спросила Валя-Лариса. - О чем ты
говоришь? Какой к черту!..

- Но я - муж! - заявил он. - Следовало бы спросить меня!

- Спросить? - Она попыталась рассмеяться - не получилось, болел живот. -
Тебя женили на мне - не спросили... Муж! Объелся груш...

Саня забросил сумы на плечо, взял ее за руку, как берут невольниц, и повел
сквозь толпу к машине, оставленной на стоянке. Там усадил жену на заднее
сиденье, включил кондиционер. Пока шел, был полон мыслей и слов, но тут
сидел рядом и не знал, что сказать. Валя-Лариса откинулась на спинку,
вытянула ноги и замерла, положив руки на свой, еще никак не выделявшийся
живот.

- Сколько месяцев уже? - наконец спросил Саня.

- Кажется, два, - не сразу ответила она. - Или около этого... Еще не
поздно.

На короткий миг он подумал, что ее беременность - провокация, попытка таким
образом оставить его в центре, продиктованная Бауди, однако он тут же
открестился от этой мысли: привыкший к постоянному контролю за обстановкой
разум уже замыкался на подозрительности и фантазировал черт знает что. Будь
так, она бы не старалась избавиться от беременности, напротив, давно бы и с
радостью сообщила об этом.

- Почему ты не хочешь ребенка? - спросил Саня. - Боишься потерять свою...
работу?

- Детей рожают от любви, - просто сказала Валя-Лариса.

- А ты еще можешь это делать? Способна на такие чувства?

Наверное, ей было нечего ответить, а возможно, она не хотела говорить с ним
о том, о чем не сказано было ни слова ни в инструкциях, ни в контракте. Ее
беременность сейчас становилась лишней обузой, усложнением обстоятельств
выхода из игры, и следовало бы, наоборот, поддакивать ей, поощрять
намерения... Но не поворачивался язык: это была первая женщина в мире,
которая зачала от него. И вместе с этим как бы зачала в нем отцовские
чувства, ибо он испытывал желание и стремление защитить еще не родившееся
дитя.

- Нужно найти врача в Култалане, который бы взялся сделать аборт, -
трезвеющим голосом произнесла она - в прохладной машине ей стало лучше. -
Желательно сегодня.

- С этими вопросами обращайся к Бауди, - резковато ответил Саня. - Он -
твой покровитель, твоя "подружка"-наперсница.

- Бауди ничего не должен знать! - предупредила Валя-Лариса.

- Понял. В контракте есть условие - не беременеть. Так?

Это было так, потому что она промолчала, прикусила губу, наверное, от боли.
Перетерпела, повторила еще раз:

- Сегодня желательно... обязательно нужно врача.

- Почему именно сегодня?

- Да потому что в следующую субботу тебя уже не будет!

Неожиданное это откровение слегка обескуражило Грязева.

- Как - не будет? Куда я денусь? Умру, что ли?

- Поедешь на Балканы! А я останусь одна! И неизвестно, когда вернешься.

- На Балканы? Что я там забыл? - изумился Саня. - Никуда я ехать не
собираюсь. Мне и здесь хорошо.

Теперь она замолчала оттого, что сказала лишнее, неположенное, выдала
какие-то замыслы руководства с центром.

- Нет уж, давай договаривай! - потребовал он. - Дело семейное, общее. Я
должен знать, что меня ожидает. Ничего себе новости! На Балканы. Между
прочим, там война идет. А у меня в контракте нет участия в боевых
операциях. Я инструктор!

- Забудь ты об этом контракте! - посоветовала Валя-Лариса. - Неужели еще не
понял, что тебя отсюда никогда не выпустят? Контракт...

- Не понял еще, но догадываюсь, - проговорил Саня. - И ты меня втянула в
эту авантюру, хорошим коньяком поила, а как любила!.. Ладно, я стану
рассчитываться за глупость, дорвался до халявы: коньяк дармовой, сладкая
женщина... Но вот Господь и тебя наказал. Ты не хочешь ребенка -
забеременела... Хотя ребенок - какое это наказание? Благо!

- Ну хватит, хватит, - взмолилась она. - Не рви мне душу, я и так на
нервах. Помоги мне, Саша! Найди врача! Здесь Восток, здесь нельзя женщине
обращаться с такими вопросами...

- Хорошие законы на Востоке!

- Я тебя очень прошу. Ты уедешь и - все, я пропала. Тяжести не помогают, в
горячей воде сидела... Очень крепкий плод.

- Это же прекрасно, Лариса! - воскликнул он. - Будет здоровый ребенок!

Глаза ее испуганно вздрогнули, расширились зрачки.

- Как ты... назвал меня? Тогда я подумала - ослышалась... Второй раз
называешь... Как?

- Лариса.

- Откуда тебе известно мое имя? - Кажется, в этот миг она забыла о
беременности.

- Откуда, - засмеялся Саня. - Однажды ты во сне проговорилась. Еще в
Москве. Не бойся, я не скажу никому.

- Еще раз повтори. Хочется послушать.

- Лариса, Лариса, Лариса...

- А теперь забудь, - попросила она. - И я забуду. Не вспоминай никогда сам
и не заставляй вспоминать меня. Впрочем, ты скоро уедешь...

- Да не хочу я уезжать! Тем более от беременной жены! - серьезно заявил
Саня. - Правда, жена ты фиктивная, но ребенок-то - настоящий Никуда я не
поеду!

- Не говори глупостей. Поедешь.

- И что, с Балкан не вернусь? Прихлопнут там?

- Вернешься, но не скоро. Может быть, через полгода.

- Кто же здесь будет готовить новую группу?

- Инструктор из Иордании. А ты с Балкан уедешь в Иорданию.

Саня рассмеялся с издевательской догадливостью:

- Вот как! Замена! Как в Советской Армии! Теперь ясно... Значит, ты
переходишь в жены новому инструктору и должна быть в форме.

Валя-Лариса дернула головой, усмехнулась:

- Ревнуешь, да?.. Как интересно!

- Нет, что ты! Не ревную... Я же человек в прошлом военный, привык:
приезжаешь на новое место - получаешь оружие, продовольственный и вещевой
аттестаты. А тут еще и жену! Класс! Кстати, а в Иордании мне положена жена?

- Хватит издеваться, Саша! - со звенящей мольбой выдавила она. - Найди
врача, прошу! Мне ничего не остается... Узнают о беременности - вышвырнут
из Турции. Без копейки! А в Москве нет ни квартиры, ни места. Не пойду же я
на панель беременной...

Он уловил скрытую фальшь в ее отчаянии, однако снова отмел подозрения -
какая дрянь лезет в голову! Эта безмозглая женщина, эта продажная тварь
действительно в тяжелой ситуации. И носит под сердцем его ребенка...

- Помоги мне, Саша! - молила она. - Не хочу больше этой проклятой работы,
опостылело все!.. Если хочешь сохранить нашего ребенка - помоги. Только ты
сможешь помочь!

- Чем же я помогу тебе здесь? Тем более, говоришь, поеду на Балканы?..

- У меня есть документы, могу уехать отсюда в Россию без проблем. Но как
мне там? Алик найдет!

И не пощадит ни меня, ни... ребенка. А у тебя много друзей, сослуживцев.
Напиши им письмо, чтобы позаботились... о нас, спрятали. Твой генерал -
влиятельный человек.

Грязеву хотелось переломить себя, однако проколовшая его спица
настороженной подозрительности оказалась тверже.

- Генерал в могиле, - заметил он. - Ты же знаешь...

- Ах да, - уронив лицо в ладони, вымолвила она. - Заговариваюсь... Совсем
сошла с ума, не соображаю... Но есть же другие! Ты же понимаешь, от Алика,
кроме твоих сослуживцев, никто не спасет!

Чуткий к ритмам слух не улавливал сейчас ритма истинного горя, все время
слышался сбой, какой-то лишний, настораживающий такт, не позволявший душе
сопереживать...

Расчет Бауди был уже понятен: Грязева подталкивали своими руками внедрить в
"Молнию" разведчика. Напиши он письмо, Валю-Ларису, жену Сани, да еще и
беременную, приютят, окружат заботой, возьмут под защиту, сделают своим
человеком...

- Хорошо, - задумчиво проговорил он. - В понедельник договорюсь с Халидом,
поедем и найдем врача. А сейчас - домой.

- Значит, из этой жизни мне нет возврата? - уже по дороге спросила она. -
Думала, ты добрый, поможешь... Конечно, зачем я тебе? Изломанная вашим же
кобелиным племенем? И ты такой же...

"Ангел, спаси меня! - неожиданно для себя попросил Грязев. - Вытащи меня! И
ее, если она не виновата... И ребенка моего, если он есть!" Сообщение,
заготовленное заранее, можно было не передавать, чтобы не сбивать с толку
центр: все круто менялось и грозило полной неизвестностью. Лишь сейчас он
начинал осознавать, что играя в "дембельское" настроение, он в глубине души
тешил надежду на скорое избавление от турецкого "путешествия", оставлял
маленькую лазейку, выражавшуюся в русском "авось".

Путешествиям же не было видно ни конца ни края...

В тот же день, вернувшись в лагерь, он вызвал курсанта, чтобы к вечеру
приготовил шашлык из молодой баранины, хотел пригласить начальника центра
Халида, однако тот его опередил, прислал гонца со своим приглашением в
турецкую баню. Рассчитывал, вероятно, сообщить, что "дембель" отменяется и
что служить ему в этом центре, как медному котелку. Редкие эти приглашения
всегда что-либо означали, давали некий новый поворот событиям. И снова
Грязев отметил моме