ересчитал пляшущих - около двадцати человек, пьяные,
краснолицые, чем-то напоминающие американских индейцев, разве что вместо
перьев - пятнистый камуфляж.

- Ну, доигрались, сволочи, - пробормотал Глеб, доставая из машины оружие. -
Сейчас спляшете...

Он ушел с дороги далеко в сторону, поближе к селу, выбрал позицию и, встав
на колено, как будто в условиях полигона, засадил гранату в костер. Взрывом
разметало и почти затушило огонь, разлетевшиеся головни замерцали во тьме
сотнями черт и точек. Отбросив пустую трубу гранатомета, Глеб схватил
автомат и веером, от живота, разрядил весь магазин. От блок-поста
послышался визг, стон, надрывный крик, запоздало и беспорядочно
прострекотал автомат. Тем временем Глеб уже прыгал по камням в сторону
дороги, к машине, на бегу замечая, как вздыбился столб огня от
взорвавшегося автомобиля у поста - одного из многих, вкривь и вкось стоящих
по обочинам. Пламя высветило круг, в котором бегало несколько человек,
поливая очередями то место, откуда стрелял Головеров.

Он же зашел теперь к ним сбоку по дороге и хладнокровно расстрелял
оставшихся одиночными выстрелами. Посидел на проезжей части, выждал, когда
стихнет крик умирающих, и валкой походкой двинулся к блокпосту...

Скорее всего, это была ночь кровной мести, ночь "длинных ножей"; неведомая
зловещая рука отворила шлюз беспредела и зверства, ввергла человеческий
разум в первобытную дикость, ибо ничем иным невозможно было объяснить
зрелище, скрытое за огнем, за строем танцующих пьяных людей. У блок-поста,
на бетонной площадке валялись обезображенные трупы стариков, мужчин и
женщин, детей и старух, убитых одинаково - ударом ножа по горлу...

Похоже, вырезали целый род, свели старые счеты. Уголь ненависти тлел долго,
лет семьдесят, если судить по возрасту самой старой жертвы, и вот дождался
своего часа, вздулся, обратился в огонь!

Их привезли сюда еще живыми, связанными, и прежде чем нанести смертельный
удар, куражились, мучили, пытали. В багровых отблесках пылающей машины -
горели колеса и салон - мертвые мужчины казненного рода казались отлитыми
из чугуна, остывающего на ночном холоде, а тела обнаженных, обезображенных
женщин сверкали желтым пламенем, будто золотые...

А те, кого исполненная кровная месть привела в животный восторг, кто
торжествовал победу, танцуя у огня, лежали пятнистыми комьями среди
дымящихся головней. Смерть, наконец, примирила всех и навсегда. Над мертвым
полем колыхался багровый свет и черный дым от горящей резины ронял на землю
стремительную клубящуюся тень.

Глеб неожиданно почувствовал сильную боль в скулах и только сейчас
обнаружил, что не может развести стиснутых, сжатых еще на автомобильной
стоянке зубов, и сведенные судорогой мышцы превратились в камень. Всякие
попытки лишь усиливали эту боль, темнело в глазах и на горле вспухал
желвак, сдавливающий дыхание. Он добрел до машины, запустил мотор и поехал
через мертвый блок-пост, через головни, пятнистые комья и огонь...

Когда все это осталось позади и мимо замелькали багрово-красные склепы
домов с черными окнами и желтеющие костры пустых садов, несмотря на
опасность, Глеб остановил машину посередине улицы и попытался ножом разжать
свои челюсти. Лезвие скрежетало в прикусе, крошилась эмаль, чувствовался
уже вкус крови, сочащейся из разрезанной губы, но зубы не разжимались и
боль теперь переползла в уши. Он отшвырнул нож и, не скрываясь, с дальним
светом, проехал через село, замкнутое наглухо в эту страшную ночь. На
окраине поперек дороги стоял черный БТР с развернутой в его сторону башней,
на броне мелькали вооруженные люди. Глеб притормозил и потянул с заднего
сиденья трубу гранатомета, однако в этот момент на секунду его ослепило
встречным светом, зажженным на БТРе. Вероятно, узнали "Волгу", в тот же миг
прожектор выключился и черная мыльница машины сползла на обочину, освободив
проезжую часть.

Он вырвался за село, оглашая ревом двигателя пустое пространство, промчался
несколько километров и встал возле изрешеченной пулями железной автобусной
остановки. Наконец, он снова разглядел звезды и меркнущую предрассветную
луну, неожиданным образом вернувших его к действительности. Впереди был
Аргун и мощнейший блок-пост на пересечении дорог: Глеб не хотел больше
костров кровной мести, не хотел никого судить судом силы и оружия,
примирять смертью. Он вынул карту, поискал место, где можно остановиться на
день, выбрал полевую дорогу, исчезающую в "зеленке", и пополз по ней, как
утомленный ночной охотой зверь.

Зубы у него разжались сами собой, когда он, спрятав машину, убрел в глубь
"зеленки", лег на землю и мгновенно заснул.

Марита Глебу не снилась с того момента, когда он исповедался деду Мазаю под
весенним северным небом в брошенном военном городке. Она будто ушла не
только из снов, но и из жизни, поскольку Головеров даже не вспоминал о
блужданиях в подземных норах Бендер, хотя при этом не забывал имени и
образа Мариты. Однако он жил с предчувствием, что ушла ненадолго и еще
вернется, и еще будет мучить, просить чистой воды, показывать детей,
рожденных от их любви.

И она пришла в Чечне, только ничего не просила, а склонилась над Глебом и,
касаясь губами, стала поить его изо рта в рот. Он пытался отвернуться,
дергал головой, хотел оттолкнуть ее, избавиться от видения и проснуться.

- Пей, это вино, - проговорила Марита. - Ну? Почему ты стиснул зубы? Нельзя
жить со стиснутыми зубами. Пей вино и веселись. Ну?.. Это же я пришла, ты
же пить хочешь. Почему ты скрипишь зубами? Ты еще жив и жить будешь
долго... Когда придешь ко мне сам, услышишь зубовный скрежет, увидишь
страшный огонь. А сейчас - выпей вина...

Он устал сопротивляться, сдался и сразу же ощутил, как терпкое и легкое
вино потекло в рот и мгновенно разбежалось по жилам. Только вместо губ у
Мариты оказался большой черный клюв, прямой и зазубренный, как пинцет. Глеб
отдернулся, поднял голову - никого. Вокруг желтеющий лес, золотистые потоки
света невидимого за кронами солнца образовывали огромный сияющий крест. Из
живой природы был только блестящий, как головня, ворон, сидящий справа на
толстом суку дерева.

Глеб закрыл глаза и снова улетел в зыбкое пространство, похожее на марево.
Марита влила еще глоток своим клювом и тихо засмеялась.

- Какая колючая борода!.. А отчего ты дрожишь? Холодно? Если холодно, я
согрею. Прижмись ко мне, не бойся. Чувствуешь тепло?..

Он чувствовал ледяной, влажный холод и свое немеющее от него тело.
Съежился, выставил руки, чтобы не касаться Мариты; она же с неожиданной
силой потянула к себе.

- Ты уже не отличаешь тепла и холода... Одна колючая борода.

Глеб вырвался, привстал на руках: перед взором была сплошная пятнистая
стена камуфляжа, сквозь которую пробивался серебристый лунный свет в виде
креста. А ворон уже сидел на земле, в нескольких шагах от его головы.

"Еще далеко", - подумал он, свертываясь в комок.

Марита наполнила его рот горячим вином.

- Тебе хорошо, милый? Он снова вскинул голову, вспомнив о вороне, - тот
придвинулся на один шаг и в синих сумерках, в свете розового креста,
падающего с неба на землю, напоминал резиновую игрушку.

А далее он отмечал время по тому, как приближался ворон, и реальность опять
разбилась на кадры: сон - явь, день - ночь, Марита - ворон... Когда до
птицы оставался шаг, она вдруг крикнула:

- Стреляй!

Он выстрелил наяву, мгновенно выхватив пистолет, но даже от негромкого
хлопка с деревьев и с земли взметнулась черная стая и заслонила солнечный
крест. Глеб встал на ноги, в желтеющей "зеленке" сыпалась листва, сбитая
крыльями. Больше всего на свете сейчас хотелось пить: похмелье от вина
Мариты иссушило рот, язык и гортань, раскалывало голову. Он собрал оружие,
присыпанное желтыми хлопьями, нагрузился и пошел в сторону, где спрятал
машину: неподалеку от нее были две глубокие колеи от колес "Кировца",
заполненные водой...

Жажда унялась через час, когда огрузший желудок больше не вмещал жидкости.
И лишь напившись, Глеб вернулся к "Волге" и обнаружил в багажнике коробку
старого марочного вина. Он тут же откупорил бутылку и, хоть уже не лезло,
вжал в себя глоток.

Вкус был точно такой же, как во сне у вина Мариты...

И последний ее крик он истолковал как приказ, мольбу, неожиданно
примирившую Глеба с призраком или духом стреляющей женщины. Он прозвучал в
тот момент, когда ворон взлетел ему на грудь и перед глазами встал не
светлый крест, а черный клюв.

Он вышел к автомагистрали в том месте, где "зеленка" вплотную примыкала к
насыпи, сходя на нет в виде густых таловых кустов, буйно разросшихся при
диктаторском режиме, - дорожное хозяйство было давно запущено, не
оставалось ни одного нерасстрелянного знака, выбоины на асфальте достигали
опасной глубины, так что в дождливую погоду приходилось тормозить возле
каждой лужи. Возле такой выбоины Глеб и устроил засаду, проделав незаметные
с дороги "бойницы" в зарослях.

В течение первых суток он привыкал к новому месту, осваивался, вил гнездо
для ночлега, собирая в кюветах проволоку, обрывки тепличной пленки, мятые
картонные коробки. И все время его не покидало предощущение удачи, неясные
знаки которой чудились и в том, что это третье по счету место и что очень
уж неудобный обзор, всего каких-то двести метров в одну и сто - в другую
сторону. Зато пути отхода лучше не придумать, два прыжка - и ты в густой
"зеленке", где можно оторваться от любого преследования. К исходу
четвертого дня он настолько обвыкся, что на слух определял марки и
количество автомобилей, идущих по дороге, и иногда даже не поднимал головы,
чтобы проводить взглядом транспорт, и совсем редко брал бинокль. На шестые
сутки с утра зарядил дождь, но, несмотря на мерзкую погоду, отчего-то
увеличился поток машин, движущихся в сторону Аргуна, больше грузовиков с
тентами и автобусов, где видны были вооруженные люди в камуфляже и в
какой-то сборной полугражданской одежде. К вечеру с некоторым промежутком
проревели четыре БТРа и бронированный понтоновоз, загруженный боеприпасами,
и надолго все смолкло, даже не стало видно легковых. Дождь так и сыпал,
сумеречный день медленно и незаметно превратился в вечер, все замерло,
отяжелело, набрякло выжидательной тишиной. Сам не зная зачем, Глеб снял
крышки с гранатометов, приготовил их к бою, выложил из сумки спаренные
магазины, натолкал их в специальные карманы на груди и боках, отстегнул
клапаны на подсумке с подствольными гранатами. Он старался не думать -
зачем, боялся спугнуть свои руки, сглазить предчувствие ожидаемого боя.

И примерно через час, когда внезапно прекратился дождь и с юга потянул
ветер, разрывая сплошную облачность, со стороны Аргуна одна за одной
полетели машины: сначала легковые, группами по три-четыре, затем взревели
дизели КамАЗов, "Уралов" и прочих грузовиков поменьше. Эта странная лавина
пронеслась около полуночи, и на полчаса снова повисла шуршащая от ветра
тишина. Глеб всматривался в горизонт, задымленный рваными тучами, но, кроме
редко мелькавших звезд, ничего не увидел. И вот снова накатилась волна рева
моторов, дорога расцвела зыбким, мелькающим светом фар, бегущими тенями по
обочинам. Грузовики неслись на большой скорости, и если первая лавина еще
притормаживала перед лужей, заполнившей выбоину, то эта громыхала, не
сбавляя газа и едва удерживаясь на дороге. КамАЗы, набитые людьми, сменяли
автобусы, легковые, БТРы с пехотой на броне, УАЗы и даже пожарные машины.
Скоро между техникой промежуток резко сократился, появились танки с
развернутыми назад башнями, автомобили с прицепленными орудиями и снова
грузовики с живой силой. Один из них так сильно тряхнуло на выбоине, что
тяжелый миномет на лафете опрокинулся набок, из кузова выскользнули два
длинных ящика, но никто не думал останавливаться, чтобы поправить дело.
Миномет так и потащился на боку, выбивая из асфальта снопы и шлейфы искр.

Это был бег! Беспорядочное, торопливое отступление, стремление спастись от
настигающей и невидимой пока силы!

Глеб ощутил дрожащий восторг в груди и услышал свой всхлипывающий от
радости голос: бегут! Бегут!..

До четырех утра дорога от Аргуна гудела и выла моторами. Вывалившиеся из
разбитых ящиков мины - длинные и скользкие, как рыбы, катались под
колесами, вертелись, закрученные в волчок, пока не слетели с дорожного
полотна в кювет. И никто их не боялся, поскольку глаза бегущих ничего этого
не замечали, но Глеб всякий раз присаживался инстинктивно, хотя знал, что
они не разорвутся, пока не свинчен колпак с головки. Перед рассветом дорога
опустела, белесый асфальт, казалось, начал остывать, чернеть, и только
выбоина с остатками воды еще матово блестела в темноте. Прошло минут сорок
полной тишины, прежде чем снова послышался одинокий рев БТРа. Он проскочил
мимо, и люди на броне едва удержались, когда колеса попали в яму.
Послышалась ругань на чеченском, мат на русском, и не успел он затихнуть,
скрывшись за поворотом, как над асфальтом вновь вспыхнули фары - узкие
лучи, сжатые специальной светомаскировкой.

- Вот он! - вслух сказал Глеб и ощутил легкий знакомый озноб, щекочущий
тело и нервы перед боем.

По дороге на небольшой скорости полз БТР, за ним четырехколесный броневичок
БРДМ - машина войсковой разведки, а замыкали колонну тяжелый "Мерседес-600"
и грузовик-кормовоз с конусным железным кузовом.

- Стреляй! - крикнула Марита над самым ухом. Глеб поднял гранатомет,
положил трубу на плечо и нашел глазом прицельную рамку...


"Молния" просочилась в Грозный за сутки до штурма, рассредоточилась
"тройками" в тылу узлов сопротивления, чтобы потом "открыть ворота" отрядам
оппозиции, основные же силы расположились неподалеку от бывшего обкома
партии - теперь президентского дворца, у зданий МВД и департамента
госбезопасности. Бой начался тотчас, как только вышли на исходные рубежи,
но незаметный, неслышный: бесшумно снимали охрану, без выстрела захватывали
караульные помещения, резали в колодцах кабели связи, через коммуникации,
подвалы, подземные ходы проникали в цокольные этажи, скапливались и
замирали в ожидании общей команды.

К утру в городе была отключена энергия, телефонная связь, парализованы
телевидение и радиовещание - удалось вывести из строя передающие центры.
Отыскали и помещение старой, еще советской "глушилки", однако подавить
радиосвязь оказалось нечем, вывезли и разбили все оборудование. День был
субботний, госучреждения не работали, в зданиях оставались лишь дежурные
части, охрана, электрики и сантехники. Никто пока тревоги не поднимал,
поскольку уже давно привыкли днями сидеть без связи и электричества,
особенно в выходные.

Небольшие ударные отряды оппозиционных сил начали проникать в город с
раннего утра, на частных автомобилях, с разных сторон, под видом торговцев
и покупателей, сельских жителей, спешащих на городской рынок. Они
сосредоточивались возле аэропорта Северный и в Ханкале, чтобы потом
внезапным ударом захватить их, блокировать автотехникой взлетные полосы и
при необходимости сжечь боевые самолеты из гранатометов и стрелкового
оружия. Основные же силы оппозиции скрытно подтягивались в районы села
Гарагорского и станции Червленой с бронетехникой, артсистемами, установками
"Град" и личным составом, рассаженным в автобусы и грузовики.

Все шло гладко, пока под командованием генерала были свои собственные
"зайцы", знающие дело и послушные всякой его воле. Однако вместе с ударными
отрядами оппозиции, просочившимися в Грозный и временно поступившими в
распоряжение "Молнии", вползла самая опасная зараза, которая только бывает
в военном деле, и особенно в боевой обстановке, - неподчинение приказу.
Генерал не обольщался по поводу организованности и боевых возможностей этих
отрядов; они больше напоминали киношные отряды басмачей, шайки разбойников,
некие ватаги, собранные авторитетным атаманом и не для какой-то важной и
определенной цели, а как форма существования рода, клана, своеобразная
вооруженная семейственность. Никто из этих атаманов не соглашался
блокировать казармы национальной гвардии и отрядов ополчения, и ясно
почему: придется выдержать напряженный бой до подхода основных сил, а это
большие потери. Они хотели власти, возвышения своих тейпов, но никто не
собирался умирать за это, отдавать в жертву соплеменников, переваливая
самую тяжелую и опасную военную работу на соседа. С горем пополам генерал
уговорил одного из командиров сосредоточить свой отряд возле казарм, однако
когда прозвучал приказ "Штурм!", национальная гвардия оказалась свободной.
И спасла дело лишь паника, начавшаяся после того, как "Молния" в течение
получаса захватила все правительственные учреждения и парализовала действия
дежурных подразделений на опорных оборонительных узлах города.

Гарнизон в Грозном участвовал лишь в стычках с оппозицией да в бандитских
налетах на непокорные режиму села. Каждый его отряд и каждый боец были
неплохо обучены, но все вместе они оказались неспособными выполнить такую
крупномасштабную задачу, как оборона города. В войсках режима были те же
болезни, что и в рядах оппозиции, каждый командир тянул одеяло на себя.
Почти не оказывая сопротивления, деморализованный гарнизон начал
стремительно отступать, как только на улицах города показались первые БТРы
оппозиции. Никем не управляемое, народное ополчение попросту разбежалось по
домам.

Вооруженные отряды оппозиции входили в город не боевыми штурмовыми
порядками, а походными колоннами - как ехали по дороге, так и въехали в
распахнутые ворота. И все лезли на центральную площадь, к дворцу, мяли
танками легковые автомобили, сворачивали столбы, киоски, смешивались с
горожанами и митинговали.

Грозный, как, впрочем, и власть, сам падал в руки оппозиции. Войдя в город
практически без боя, упоенные бескровной победой, отряды оппозиции открыли
стрельбу в воздух из всех видов оружия. Горский обычай отмечать событие
выстрелами тут обратился в какое-то безумие. Генерал пытался одернуть
полевых командиров, рекомендовал наладить преследование противника, гнать
его в горы, отрезая от партизанских баз, и, измотав на дорогах, требовать
сдачи оружия, но вразумить ошалевших от восторга лидеров оказалось
невозможно, а Чеченец должен был приехать в Грозный лишь утром.

С сумерками этот восторг сменился другой напастью - начались грабежи
магазинов. Этот обычай средневековой войны разлился по всему городу, как
пожар: тащили все - от тряпья до автомобилей, трофеями набивали грузовики,
БТРы и даже танки. Глядя на все это, генерал снова вспомнил бывшего
начальника штаба Головерова - похоже, меняя власть в Грозном, меняли шило
на мыло...

Тем временем "Молния" рыскала по городу и окрестностям в поисках Диктатора
и его окружения. Проверены были все предполагаемые точки, где он мог
скрыться, но безрезультатно. Дороги из Грозного в южном направлении были
открыты и, скорее всего, Диктатор вышел вместе с отступавшими отрядами
национальной гвардии. После захвата дворца генерал успел вытряхнуть
несколько секретных сейфов, и теперь следовало изучать документы, чтобы
определить возможные действия диктаторского режима. И во что бы то ни стало
развивать успех, причем стремительно, не давая противнику закрепиться в
Аргуне, Гудермесе и горных селах. Поздно вечером генерал выслал две группы
по пять "троек" в эти города с той же задачей, которую они выполнили в
Грозном. Он рассчитывал, что оппозиция, награбившись до отвала, к утру
придет в себя, что прибывший в город Чеченец примет власть и вразумит
полевых командиров и тогда можно наладить преследование войск режима и
разоружение.

В полночь между отрядами оппозиции вспыхнула перестрелка. Ополченцы,
державшие под контролем аэропорт "Северный", хватились, что к утру в городе
появится какая-нибудь власть и начнет наводить порядок, поэтому для грабежа
оставалась только одна ночь. Полевой командир самовольно бросил свой объект
и привел отряд в Грозный. Он не мог обидеть своих соплеменников, ибо они не
простили бы ему такой несправедливости. Грабить в Грозном было