купаем - тряпки
продаем. Тряпки продаем - коней покупаем. Цыганская ли это жизнь?

Грязеву показалось, слеза мелькнула в темных цыганских глазах, да
"профессорское" воспитание сдержало ее, высушило внутренним огнем.

- Далеко ли кочуете? - спросил Саня, чтобы поддержать разговор.

- Гостя обмануть - Бога обмануть, - он поднял сухие, воспаленные глаза. -
Скажу тебе, в последний раз кочуем. Мой дед привел этот табор из Сербии.
Говорил, и тогда уж были плохие времена для цыган, от немцев ушли в Россию.
Отец откочевал на Дальний Восток, думал, там будет воля... А нет теперь
воли в России, ни для русских, ни для цыган. Я повел людей назад, да только
теперь в Сербию не уйти, опять война там... В Краснодарский край пойдем,
привыкли мы жить у моря. Пойдем с нами? Если плясать умеешь, значит,
вольный ты человек, и вижу, холостой, одинокий. Невесту тебе дадим, женим
на цыганке. Та, что плясала с тобой - нравится? Небось думаешь, молодая
совсем... По нашим обычаям - невеста, четырнадцатый год пошел. Не смотри,
что как тростинка, радуйся. Не заметишь, как растолстеет...

Сначала Сане Грязеву показалось, что голос барона слаб от болезни, но вдруг
услышал в нем глубокую, почти не скрываемую иную боль, скорее даже
привычную горечь, уже не замечаемую стариком. Барон медленно стянул сапоги
и надел теплые белые бурки.

- Неужто стало так худо цыганам? - спросил Грязев, не выдавая растроганных
чувств.

- Хорошо, что спросил, - отозвался тот, будто ждал этого вопроса. - Людям
стало хорошо- - цыганам плохо. Торговать начали. Когда водки не было -
водкой, сахара - сахаром. Ничем не брезговали, "цыган-торг" открыли. Машины
купили, дома... Говорили: еще год-два такой воли - и своим лошадям золотые
зубы вставим. Да как цыганам-то мозги вставить? Пить научились, а веселье
утратили. Зачем цыгану пить, если он без вина всегда весел и пьян? Мы же
народ веселили и сами не скучали, хватало радости. А нет радости - пропал
цыган.

- Но в вашем таборе весело! - попытался развеять невеселые мысли Саня
Грязев. - И народ жизнерадостный, живой!

- Это потому, что вместе собрались, истосковались по цыганский жизни. Да
надолго ли? Придем в Краснодар, к морю - разбредутся, снова купят дома,
машины, и я их не удержу. Земли у нас своей нет, и зачем цыгану автономия?
"Цыганская республика" - звучит-то как смешно... А вот погоди, еще и такой
вопрос встанет! Будут землю требовать. Только это уже не цыгане.

В таборе пир шел вовсю, уже заиграл "оркестр" - начинался свой, внутренний
концерт. Грязев услышал стук кастаньет, и сразу же вспомнилась девочка, что
танцевала с ним на "просмотре"... Табор веселился, а барон тускнел все
больше, и в этот час, кроме Грязева, утешить его было некому.

- Прости, отец. Не мне, конечно, советы давать...

- Нет, гость, говори! Посоветуй, - слегка оживился барон. - Ты умно
пляшешь, красиво... Говори!

- Не лучше ли назад, в Индию откочевать? Может, такое время настало, когда
возле матери только и можно спастись. Да и отсюда ближе, чем до Краснодара,
тем более до Сербии.

- Понимаю, о чем ты сказал, - после паузы вздохнул барон. - Долго меня эта
мысль грела... Да ведь наши предки не зря вывели оттуда цыган. Мы от Индии
давно оторвались. И к славянам приросли, так что не оторваться... Что тут
еще говорить? Гостя обмануть - Бога обмануть... Помнишь, когда в драке под
дых дадут? Отлежишься, отдышишься, встанешь и снова... Ты ведь дрался,
вижу. Кто хорошо пляшет, тот и дерется хорошо. Так вот, дали России под
дых, и потому свело русский дух. Но Россия-то отдышится, встанет - цыганам
больше не подняться. - Голос его как-то незаметно выровнялся, приобрел
силу. - Путь нам один, брат, - ассимилироваться, раствориться в русском
народе. Может, повеселеет Россия, станет немного похитрее, побойчей, может,
снова запоет, запляшет... Хоть так не пропадет цыганская кровь!

Он налил вина, вручил чашку Грязеву. На улице пели слаженно, красиво,
раздольно, однако с цыганской печальной яростью. Барон заметил его
внимание, улыбнулся, отхлебнул горячего вина.

- Если народ утратил свой образ жизни, это, брат, уже не народ, а
фольклорный ансамбль. Потому и поют так!.. Пойди к ним, потанцуй с цыганами
и оставайся у нас. Присмотрись к невесте. Понравится, так женим, и ступай
своей дорогой. Лучшей жены, чем цыганка, тебе все равно не найти. Красивые
дети у вас будут! Волосы не такие белые, как у тебя, да зато лысых не
будет. Иди, веселись! Не гляди, что я хмурый. Мне приходится всю таборную
тоску на себя брать, чтобы веселились цыгане. Так заведено было. Священники
грехи берут на себя и замаливают, а я - тоску...

В эту ночь он не мог уснуть, хотя положили его в утепленную кибитку в
меховой спальный мешок: гудели этой ночью перетруженные ноги, звенели
мотивы цыганских песен в голове, но не те, что он слушал до трех часов утра
возле костра, а как бы иные, избавленные от "фольклорности" - некая тихая,
безмерная печаль. Решение остаться у. цыган в таборе пришло внезапно и
сразу стало твердым, определенным, так что мгновенно развеялись малейшие
намеки на сон. Грязев выбрался из кибитки, подавляя возбуждение, постоял с
поднятыми к небу руками, посмотрел на гаснущие звезды. Хотелось немедленно
сообщить об этом барону, однако было еще рано, пятый час... Он тихо побрел
к коням, стоящим неподалеку от табора: там всю ночь дежурил сторож -
единственная бодрствующая душа, и охранял он не только лошадей, но и всех
спящих соплеменников.

Лошади стояли настороженные, пофыркивали, прядали ушами, вслушиваясь в
предрассветную тьму.

- Будто волчью стаю почуяли, - шепотом сказал сторож, пожилой невысокий
цыган. - Возле города волков нет, значит, люди идут, много людей. А какие
люди ночью к цыганскому табору ходят? Только милиция...

Логика сторожа была железной.

- Это меня ищут! - уверенно сказал Саня Грязев. Оказалось, в эту ночь не
спал и барон, топил печку, смотрел в огонь и, кутаясь в полушубок, тихо
покашливал.

- Что, рома, не спится тебе? - спросил он ласково.

- Решил я пойти с вами, отец, - несколько торопливо признался Грязев.

- Я ведь тебя не тороплю, - заметил барон. - И из табора не гоню...

- Ты-то не гонишь, но к табору какие-то люди идут. Скорее всего, облава, за
мной...

Барон даже не шевельнулся, бровей не поднял. Спросил, глядя в огонь:

- Признайся мне, что за слава летит за тобой? За что тебя ловят?

- Откровенно сказать, ни за что. Возможно, документы хотят проверить,
узнать, кто такой, почему пляшу на вокзалах, - Грязев усмехнулся. - А я не
хочу, чтобы спрашивали меня, проверяли! Без всякой причины, не хочу, и все!
Я вольный человек!.. Так что я привел за собой милицию, я и уведу!

- Мы тебя спрячем, - барон встал и положил руки на плечи Грязева. - Никакая
милиция не найдет.

- Извини, отец, не хочу я прятаться! Лучше поиграю с ними, подразню. Мне
это в удовольствие! А табор я в Красноярске найду.

Барон скинул с плеч полушубок и вдруг рывком сорвал с себя рубаху:

- На тебе, носи! Ты цыган! Не по крови, так по духу, иди с Богом! Жду тебя
в Красноярске! Иди, рома!

И вдруг распрямился, выгнул грудь, ударил себя по голенищам сапог:

- Иди! Иди, рома! Мне весело стало!

В таборе уже было легкое шевеление, между палаток и кибиток сновали
бесшумные тени: что-то прятали, убирали подальше от глаз. Саня Грязев
незаметно выскользнул из табора - коней уже куда-то увели, пространство до
железнодорожной насыпи было еще сумеречным, хотя в светлеющем небе четко
обозначился горизонт. Подойти незаметно к табору можно было лишь со стороны
насыпи либо в обход лесосклада. Скорее всего, облаву начнут с двух сторон.
Значит, руководство милицейской операцией должно находиться где-то в
середине... Не скрываясь, Грязев пошел в этом направлении и скоро очутился
на подъездных путях к лесоскладу. За насыпью стоял темно-зеленый омоновский
автобус, а бойцы, по всей вероятности, рассредоточились вдоль нее, чтобы
перекрыть пути отхода в сторону города. Они уже должны были видеть Грязева.

Саня прошел по шпалам, выбрал ровное место между рельсов и вытащил бубен из
сумки: цыгане принесли и вернули ему оставленные на вокзале вещи. Встряхнув
над головой бубен, Саня отбил себе ритм и пошел плясать. Если ОМОН
рассчитывал заодно потрясти табор, то сейчас он путал все планы. Внезапного
налета никак не получится, и обманчивая тишина вокруг говорила лишь об
одном: решали, брать танцора или все-таки проводить всю операцию.

Решили брать танцора...

Слева и справа возникло шевеление, и в тот же миг тишину взорвал неприятный
лающий голос из автобусного репродуктора:

- Стоять! Не двигаться! Руки за голову! Грязев вскинул руки, позвенел
бубенцами и на мгновение замер. Две фигуры в масках выскочили на насыпь -
это была их ошибка, результат плохой подготовки, и Саня немедленно ею
воспользовался, прыгнул под откос и не скрываясь помчался к автобусу.
Оттуда запоздало выскочила еще одна "маска" с пистолетом в руке и в тот же
миг лишилась оружия. Выбитый пистолет улетел куда-то на черную, разбитую
гусеницами землю, а сам омоновец - под автобус.

Путь был свободен до самого города... Когда он уже скрылся из виду,
растворившись в сумерках над темной весенней землей, за спиной треснула
короткая очередь. Стреляли для острастки или кто-то споткнулся в темноте -
небрежное обращение с оружием. В ответ Грязев побренчал бубном и взял
неспешный темп, рассчитанный на длинную дистанцию. Как всякий "заяц", он
долго водил охотников по окраинам города, петлял по пустырям, забегал в
жилые кварталы, заставлял их гоняться друг за другом и, когда они теряли
след, поджидал кого-нибудь, подпускал на выстрел и плясал под бубен да еще
под треск злых автоматных очередей. Похоже, бойцы получили приказ бить по
ногам, поскольку чаще всего пули ковыряли землю и редко секли головой
прошлогодних густых репейников. Наконец, охотники подустали и сменили
тактику. Если кто-то из них обнаруживал "зайца", пляшущего на виду, падал в
укрытие и по радио пытался навести на него своих товарищей, взять в кольцо
или ножницы. Ребята в ОМОНе оказались молодые, азартные и от этого
постоянно делали ошибки. Они давно уже убедились, что "заяц" не вооружен,
но отчего-то боялись сближения, возможно, думали, есть граната. Поэтому
Саня Грязев легко вырывался из всех окружений. И когда сожгли по нему сотни
полторы патронов, когда взошло солнце и надоело плясать казачий спас -
танец, надо сказать, веселый, но специфический, - Грязев обратился в
"волка". Он сделал круг и лег возле своего следа. Уставшие бойцы впадали в
отчаяние и теряли даже природную осторожность. Парень попался ему здоровый,
но рыхлый, с "сырыми" мышцами. Саня отобрал у него автомат и радиостанцию,
кое-как замкнул наручники на запястьях - кольца почти не сходились. Из
автомата он вынул затвор, бросил неподалеку в траву, чтобы можно было
найти, и включил радиостанцию.

- Позывной командира, быстро! - приказал он.

- Не скажу! - по-партизански заявил боец.

- Как хочешь, - бросил Саня и позвал в микрофон: - Командир! Эй, командир,
ты что, спишь, что ли?

- Кто это? Кто, мать вашу... - Судя по привычке круто материться, командир
побывал либо в Афганистане, либо на Кавказе.

- Это я, командир, - сказал Грязев. - Успокойся и слушай внимательно. Твои
бойцы стараются, но ты действуешь очень плохо. Отвратительно! Хватит гонять
людей и жечь патроны. Труби общий сбор, пусть ребята отдохнут, а ты готовь
задницу, понял? Будет хорошая вздрючка. Тебе сколько до пенсии?

- Ты кто такой?! - Голос командира дребезжал от гнева. - Ты кто, сука? Все
равно не уйдешь!.. Достану! Кто ты?!.

- Проверяющий, - спокойно сообщил Саня. - Идет негласная проверка
подразделений ОМОНа. Так что готовься, командир. Привет! Конец связи!

Он выключил радиостанцию, сунул ее в карман бойца.

- Тебя как зовут?

Боец выслушал радиодиалог и сидел теперь поникший, придавленный собственным
весом.

- Гамов, Костя...

- Вот что, Костя Гамов, - сказал Саня, подавая ему ключ от наручников. -
Запомни: хорошему вояке надо много учиться, много думать и мало есть.
Посмотри на себя, ты же жиром заплыл, а тебе всего двадцать пять. Загонят
тебя, Костя, в "горячую точку" и грохнут на третий день или, хуже, в плен
возьмут. Ты же ходячая мишень, а не боец! Хочешь быть профессионалом -
учись и думай!

- Нас учат толпы на улицах разгонять, - вдруг со злостью признался омоновец
и отвернулся.

- Ну хоть стрелять-то учат? Боец лишь дернул головой и стал отмыкать
наручники. В глазах его стояли слезы, боялся моргнуть...

- Доложишь командиру, что попадал ко мне в плен, - жестко сказал Грязев. -
Позор - это когда на него позрят, понял? - и, не оборачиваясь, зашагал к
железнодорожной насыпи...

Пешком он ушел до Бирюсинска, там сел "зайцем" на проходящий поезд,
рассчитывая в этот день добраться до Канска, однако на столике полупустого
плацкартного вагона нашел вчерашнюю газету...

Под небольшой рубрикой "Пожары", непроизвольно притянувшей внимание,
сообщалось о пожарах в Москве и Московской области за истекшие сутки -
причины, сумма ущерба, погибшие... И вдруг глаз зацепился за фамилию, от
которой сразу же пересохло во рту и стали тесными хромовые цыганские
сапоги...

6

Похороны "генерала Дрыгина" состоялись на Ваганьковском кладбище на третий
день после пожара. Наружка детально отсняла всех присутствующих, особенно
случайных, в том числе и могильщиков, и тех, кто в тот час скорбел у
соседних могил. Самого Кархана не было, однако обнаружилось четыре
неустановленных лица, которые затем сели в одну машину и уехали. Двое из
них "засветились" в Дубках, двое других уже попадали в фото- и телекадры
Сыча раньше. Неизвестные отсняли на видео весь ритуал похорон, причем тоже
снимали его в лицах, и часто - закрытый гроб генерала. Вели себя очень
свободно: оператор седьмого отдела снял кадры, как один из "ореликов" долго
держал крупный план "вдовы" генерала. Видимо, Кархан должен был
отчитываться за срыв операции перед своими хозяевами, искал доказательства
истинности смерти бывшего командира "Молнии".

Он поверил в пожар. Но не освободил генеральскую дочь.

На похоронах присутствовал почти весь состав "Молнии". Просматривая пленку,
генерал отметил, что "зайцы" не потеряли формы, вели себя соответствующим
образом и после ритуала на двух "Икарусах" поехали в бывшую пельменную,
снятую для "поминок". Туда впускали строго - в дверях стояла охрана,
поэтому "орелики" потолкались у входа и уехали. Генерал хотел побывать на
своих поминках, однако Сыч убедил пока не высовываться. Эти
"неустановленные лица" отправились на Ленинградский проспект, о чем князь
Тучков доложил по телефону еще до просмотра пленки, привезенной Сычом.

И еще до Сыча дед Мазай получил полную развединформацию о трикотажной
фабрике товарищества "Гюльчатай". Крестинин и Кабанов явились к нему утром
в день похорон, сразу же после того, как выбрались с объекта. Сидели на
кухне небритые, в грязных синих халатах, провонявших то ли затопленными
подвалами, то ли канализацией, рассказывали, комментировали видеоматериал,
отснятый на фабрике.

Сычовская разведка еще не отрабатывала этот объект и пока держала под
наблюдением. А материал Крестинина был не просто любопытным, а
сверхинтересным в оперативном плане. Хотя Кати там не оказалось... На
фабрике работал всего один цех на двух этажах четырехэтажного основного
здания и выпускал на суперсовременном оборудовании женские колготки,
которые заклеивались в импортную упаковку, производимую тут же, мужские
свитера и пуловеры с отечественной этикеткой. Два же первых этажа были
превращены в складские помещения, доверху забитые самой разнообразной
продукцией - от водки "Распутин" немецкого производства до венгерских
колбас, американских сигарет и кока-колы. Но все это были "горчичники",
отвлекающие предметы, как, впрочем, и сваленные за цеховым зданием цветные
металлы - медь и бронза в виде троллейбусного контактного провода, труб,
автомобильных радиаторов и искореженного проката. Для отвода глаз был
организован и автосервис для иномарок, десятка два которых стояло на
территории фабрики. Изюминка "Гюльчатай" скрывалась даже не в двенадцати
молодых мужчинах славянского происхождения, живущих временно на первом
этаже в небольшом боксе, где прежде была контора. Парни эти вели себя
странно: не будучи запертыми, никуда не выходили, особенно когда на фабрике
начиналась смена, спали одетыми на матрацах, расстеленных на полу, играли в
карты, не пили, курили в строго отведенном месте и не выполняли на фабрике
никаких функций. Они, словно новобранцы, ждали отправки и коротали время.
Судя по поведению - а Володя Шабанов снимал их трижды, делая крупный план
тех, кого возможно, - большинство из них побывали в лагерях, о чем говорили
наколки, своеобразная мимика и движения пальцами при разговорах, так
называемые "панты". Замкнутое мужское общество лишь обострило эти детали.
Имея один этот видеоматериал, через МВД можно было точно установить
личности некоторых жильцов фабрики.

"Красоту" личика "Гюльчатай" Крестинин с Шабановым угадали после нескольких
часов пребывания на территории трикотажки, однако не сразу смогли поднять
ее паранджу. Они несколько раз подкрадывались к проходной фабрики - почти
ничем не примечательному каменному строению, выходящему лицевой стороной на
Вятскую улицу. Шабанов много раз наезжал камерой на стены со всех сторон,
детально показывал старую шиферную крышу и снимал все подъезжающие
автомобили и людей, входящих и выходящих с фабрики. Когда на экране
появился грузовик "ГАЗ-53", Шабанов остановил кадр.

- Вот, товарищ генерал, привезли игрушку. Сейчас станут разгружать.

Машина въехала на территорию и остановилась сразу у ворот. Съемка была в
режиме, ранним утром, к тому же скрытой и неуправляемой камерой, поэтому
качество было соответствующее. Однако хорошо запечатлелось, как два
человека вытащили из будки грузовика тяжелый ящик, внешне напоминающий
обыкновенный деревянный, в который упаковывают гвозди. Они втащили его в
проходную со стороны фабрики и пропали из поля зрения.

- Что это? - спросил генерал.

- Непонятно что, - отозвался Крестинин. - Надо бы Тучкову показать. Он спец
по саперному делу. Сейчас будут кадры, только на другой кассете.

В проходной днем и ночью стояли два охранника - молодые, здоровые парни в
камуфляже, много раз снятые крупным планом во всех ракурсах. Проникнуть к
ним в дежурку с кондачка было невозможно, поэтому съемка велась через
двойное стекло. Фигуры людей двоились, расплывались в полуосвещенном
помещении, однако было заметно их устремление к потолку. На несколько
мгновений оптические оси стекол совпали, и в остановленных кадрах довольно
хорошо было видно ноги человека, стоящего на столе. Затем в поле зрения
камеры вновь оказалась крыша проходной.

- Склад довольно оригинальный, - пояснил Крестинин. - Не зря говорят, самые
дорогие ценности лучше всего прятать на виду. К тому же проникнуть на крышу
можно с улицы, даже не въезжая во двор.

Шабанов поставил еще одну кассету, отмотал нужный метраж.

- Сейчас игрушки покажем. Смотрите сами, товарищ генерал.

Сначала в кадре около минуты стояли три серых ящика, напоминавших "малямбы"
с патронами, только квадратного сечения и с крышками на петельных зажимных
замках. Потом пошел крупный план содержимого. Шабанов качал камеру, пытаясь
"посмотреть" ею со всех сторон на предмет, из-за ребер по бокам
напоминавший электромотор с пластмассовой коробкой наверху. Генерал
попросил прокрутить еще раз и остановил кадр:

- Что за устройство? Электромотор?

- Похоже... Но это баллон с ребрами жесткости, - сказал Шабанов. - Я его
еще рукой пощупал - гладкий на торцах и без опорных лап. Но на коробке есть
два винта клемм, школьные такие, с "барашками".

- Ящики без маркировки? - спросил дед Мазай.

- Чистые, и штука эта без единого пятнышка, цвет в темноте не разобрал...

- Интересная игрушка, - потерял интерес генерал. - Но