Дед очень  любил его. Я  поняла  так, что  он хочет
увидеть  его  в  последний  раз, попрощаться.  Дали  машину,  и  его  тотчас
привезли, а  он глядит мимо внука и все твердит себе: "Сухроб, Сухроб..." Мы
подумали, что он уже бредит, а через полчаса бедняжка уже отмучился.
     Прокурор машинально выслушал  старушку, поблагодарил ее и с облегчением
покинул комнату, где он  явно был лишний. Всю дорогу от пригородного поселка
Келес до Прокуратуры, а  это  путь  немалый, он жалел о потерянном времени и
испытывал какой-то внутренний  дискомфорт  от встречи с  вдовой милиционера,
которого  никогда  не  видел, но испытывал личную  вину  за их судьбу, за их
бедность и неустроенность.
     Поднимаясь к себе  на четвертый этаж, как обычно без лифта, он вспомнил
мальчишку, симпатичного, смышленого, и подумал, какое у него красивое имя --
Сухроб, и  с удовольствием повторил его  несколько  раз. И вдруг  на  пороге
собственной  приемной  его пронзила  такая  неожиданная мысль,  что  он,  не
замечая никого, буквально вбежал в кабинет и бросился к телефону.
     Набрав номер полковника Джураева, расслабил  узел галстука. Даже  забыв
поздороваться, он спросил прямо в лоб, не по-восточному:
     --  Скажите,  пожалуйста,  не  видели  ли  вы в тот день в  Прокуратуре
Сухроба Ахмедовича Акрамходжаева?
     Полковник Джураев, не понимая, почему  прокурор взволнован из-за такого
пустяка, ответил спокойно, не раздумывая:
     --  Да, я хорошо  помню  тот  день. Он  тогда был  всего  лишь одним из
районных  прокуроров  Ташкента, кстати, самого неблагополучного. Он стоял  у
колонны  на  втором  этаже   бледный,  расстроенный.  Я   подумал,  что   он
чрезвычайно, подавлен оттого, что ранее знал Амирхана Даутовича, или оттого,
что  понял, какой  рискованной  работой  занят,  и  что  может ждать  его  в
определенных обстоятельствах.
     -- Скажите, а он мог видеть, куда определили дипломат?
     -- Да, конечно. Я открыто передал кейс начальнику следственной части, а
его  кабинет  находится  на  втором этаже,  так  что  мимо  Акрамходжаева  и
пронесли, он долго стоял там у колонны. Я хорошо помню его растерянное лицо.
     -- Это уже интересно... --  закончил  вдруг прокурор Камалов туманно, и
разговор оборвался, потому  что он буквально  задыхался от волнения. Впервые
он  получил  хотя бы  косвенную  улику на  Сенатора, более  того,  интуиция,
которой он часто доверял, подсказывала, что он напал на верный след.


Часть V
Лицензия на отстрел

     Душевный  разлад  Японца. Налет  на  квартиру майора  ОБХСС.  Признания
налетчика прокурору республики. Наручники для человека  из  Верховного суда.
Арест первого секретаря ЦК. Миллион за жизнь прокурора. Смерть в собственной
засаде. Автокатастрофа по заказу из тюрьмы.

     С Шубариным  в  последнее  время происходило  что-то  странное.  Всегда
собранный,  волевой, постоянно заряженный на  борьбу, он переживал  какой-то
непонятный  внутренний  кризис.  Впрочем, внешне вряд ли кому  это  казалось
заметным,  кроме  жены  и  Коста,  с  которым  Шубарин  после  смерти  Ашота
сблизился, и не только потому, что тот стал его телохранителем.
     Коста,   не   сумевший  вписаться   в  нормальное   общество,   обладал
поразительной  щепетильностью в  деньгах и  делах,  ему можно  было поручать
любые суммы, любые финансовые тайны, он знал, что верность, принципиальность
-- его главный капитал,  на том и держался. Вот  почему после  смерти  Ашота
Коста стал его доверенным человеком.
     С  легализацией индивидуальной  трудовой  деятельности  центр интересов
Шубарина из  Лас-Вегаса  переместился в Ташкент, и  местная  промышленность,
державшаяся на его энтузиазме и хватке, там быстро захирела.
     Даже  система  "айсберг",  некогда  разработанная  им  и  доведенная до
совершенства его  мозговым трестом, дававшая,  как  казалось  ее создателям,
баснословные  доходы,  не  шла  ни  в  какое   сравнение  с  теми,  поистине
фантастическими, сумасшедшими  прибылями,  что  открылись  с  кооперативными
возможностями.
     Коста обратил внимание на душевный разлад шефа, потому что тот день ото
дня  перепоручал   ему  такие  дела,  о  которых  он  еще  полгода  назад  и
предположить не мог. Теперь уже  Коста метался как белка в колесе, хотя шеф,
конечно, не прохлаждался на кортах и  в саунах, он просто-напросто на глазах
терял  интерес  к  делу.  Правда, выручал  хозяина компьютер,  умная  машина
держала в памяти всю вновь созданную структуру кооперативных, индивидуальных
и арендных  предприятий,  и нажатием  кнопки он получал любую  информацию. С
такой техникой можно было позволить себе расслабиться время от времени.
     Кончились и богатые застолья, которые он так любил в Лас-Вегасе, хотя к
его услугам  сегодня  был  собственный  ресторан:  Коста подозревал,  что  с
нынешними компаньонами  он вряд  ли ощущал сердечную близость. Иногда  Коста
думал, может, гибель Ашота, беспредел, царящий вокруг, испугали шефа?
     Но,   уничтожив  банду  Лютого,  они   тут  же   перестроили  структуру
безопасности,  и на ее организацию выделили столько денег,  сколько запросил
Карен. И сегодня  под началом Карена оказались лучшие боевики столицы. Коста
пришлось даже оборудовать для них два спортивных зала в подвалах "Лидо", где
они проводили в занятиях целые дни.
     Артур Александрович редко ходил с пистолетом, хотя по настоянию  Карена
его машину буквально нашпиговали оружием, переоборудовали  и  саму  "Волгу".
Через гараж ЦК  разжились пуленепробиваемыми стеклами с бывшей машины самого
Рашидова,  а  заводские  умельцы  бронировали  дверцы,  хотя  Шубарин  и  не
настаивал на такой безопасности. Нет, страха он, конечно, не  испытывал, тут
было что-то другое, непонятное Коста.
     Последнее  время  Шубарин  часто   пропадал  в   доме  Якова  Наумовича
Гольдберга,  человека, ведавшего овчинно-шубным производством, поговаривали,
что у  скорняка одна из лучших частных библиотек в Ташкенте. Знал Коста, что
прошлогодний  визит  в  Америку  Шубарин   нанес  по   вызову  родственников
Гольдберга,  ведал и о том, что полгода назад Яков Наумович подал прошение о
выезде в США и  сейчас активно готовился к  отъезду. Однажды  Коста подумал,
может,  шеф решил  эмигрировать  за океан и оттого охладел  к делам? Как-то,
обедая вдвоем в чайхане, Коста прямо спросил об этом. Хозяин  не обиделся на
вопрос и ответил ему как несмышленышу.
     -- Да,  сейчас  можно эмигрировать куда  хочешь, и многие, с кем  я был
связан делами в  последние  пятнадцать  лет, уже уехали  в  Бельгию,  Данию,
Голландию,  Западную Германию, Италию, Францию, Израиль и, конечно, в США, и
отовсюду мне могут  прислать вызов, только попроси. Кстати, в большинстве из
этих стран я  бывал,  и ясно представляю себе  их жизнь,  и вполне вижу свое
место там в деловом мире. Но, дорогой Коста, есть вещи необъяснимые, одна из
них  русская душа,  русскому  человеку  противопоказана чужбина, нашей  душе
нужно нечто большее,  чем богатство, положение, комфортная жизнь. Поэтому ни
о какой Америке не может быть и речи. Хотя тамошние друзья, мне очень многим
обязанные, разработали уже не  один проект  совместного со мной предприятия.
Через  них  я без  особых потерь  могу перевести свои капиталы  на Запад  и,
только ступив на ту землю,  могу иметь на счету десятки миллионов, а с такой
суммой можно и  там развернуться.  Но  для этого мне  пришлось бы обворовать
Отечество  как следует, под видом всяких  отходов,  неликвидов, металлолома,
вывезти через Прибалтику, где в портах есть свои люди,  стратегически важные
материалы и сырье, разумеется,  потратив на взятки и  подкуп должностных лиц
не один  миллион.  Все  это реально,  осуществимо и,  к  сожалению, делается
каждый день и, насколько я знаю, через  дальневосточные порты. Но такой путь
не по  мне.  Свой  контакт с  Западом  я  вижу  иначе,  -- я  должен учиться
современным  хозяйственным отношениям,  как принято  во всем мире, например:
банковскому  делу. Я  сейчас приглядываюсь, чья система более  подходяща для
нас, ведь в каждой стране своя  система финансов, есть свои нюансы. Для меня
важна и сама страна, ее люди, как они относятся к России, и что их связывает
-- и не только ее преуспевающая  банковская система. Могу  сказать сразу  --
Америка отпадает,  и не потому, что там нечему учиться, --  у нас с ними нет
никаких общих корней. Другое дело  Европа, с  которой у нас общая  история и
даже  кровное  родство,  она нам  ближе и  физически,  и  духовно, чем  США.
Возможно, ты скажешь, что и мы зачастую не в ладах с законом, да, так: но мы
не разваливаем государство и не вывозим его сырьевые богатства и ценности за
кордон, к дяде, а это, на мой взгляд, существенная разница.
     Похоже,  Шубарин  с  перестройкой  связывал  слишком  большие  надежды,
поверил в нее безоговорочно, и  сейчас, видя вокруг разгул стихии и анархии,
еще больший  упадок и развал экономики, чем во времена пресловутого  застоя,
испытывал разочарование.
     А  какой  беспредел, разгул  преступности царил  вокруг! Он пугал  даже
такого  бывалого  человека,  как   Японец.  Особенно  стремительно  росла  и
принимала  изощренные формы преступность в самой  Москве, где,  казалось бы,
есть силы и средства для борьбы с ней, да и правительство и законодатели все
живут  в столице, отчего же они не видят, или не хотят видеть,  что творится
повсюду в  Белокаменной,  что называется, у самых  стен Кремля; ссылаются на
Нью-Йорк и Чикаго, где, мол, вроде бы еще страшнее жить, чем в Москве, но от
этого советскому человеку не легче.
     Душевный разлад Шубарина  беспокоил  Коста, он  советовал  шефу  уехать
куда-нибудь месяца на два отдохнуть, развеяться, на что тот грустно отвечал:
     -- От себя никуда не убежишь, и  от  мыслей никуда не денешься, а потом
-- куда  податься, всю страну лихорадит,  от  края и  до края, везде  льется
кровь, если не на межнациональной почве, так на уголовной.
     Он  помнил ростовскую  банду,  прибывшую по его душу,  видел у них план
своего  дома,  они признались,  какие пытки ждали  его  и  его  семью. Чтобы
выжить, средство одно -- быть сильнее противника. Когда-то, чтобы  выстроить
свой  айсберг,  он одолел  не  только  экономику,  право,  банковское  дело,
пришлось освоить и науку насилия,  и тут он превзошел всех,  оказался  не по
зубам  даже ростовским  бандитам. Никогда в жизни  он не  мечтал наводить на
людей страх, иметь над ними власть, -- единственно, чего он добивался, хотел
реализовать в себе талант хозяина.
     Конечно,  нашлись бы  люди,  осудившие  его за  самосуд над  ростовской
бандой, на совести которой двадцать одно убийство на пятерых, в том числе --
три  как  раз  накануне  визита к нему. Он заставил каждого из уголовников в
отдельности рассказать о похождениях  банды и записал леденящие душу истории
на видеомагнитофон.
     Его  бы  никто  не переубедил,  что  насилие можно  одолеть, искоренить
воспитанием, убеждением, он знал, что бандит признает одно -- силу. И как он
обрадовался,  прочитав  "Очерки о преступности" Варлама Шаламова,  документ,
который  следовало бы изучать  во всех  юридических  вузах  страны.  Взгляды
Артура  Александровича  на преступность,  ее идеологию совпадали полностью с
взглядами известного поэта.
     Наверное, за двадцать пять лет, проведенных  среди уголовников, Шаламов
знал их  природу  и  нравы лучше, чем кабинетные законодатели, день ото  дня
гуманизирующие наши законы в пользу преступников.
     Когда-то Амирхан Даутович, опальный  прокурор, которого  он  пригрел  в
Лас-Вегасе,  да и  все окружение  его  было убеждено, что в смерти прокурора
Анвара  Бекходжаева, убившего Ларису Павловну,  повинен он, Шубарин.  Да, он
отчасти  приложил к  этому  делу  руку, но прокурора  Бекходжаева уже  давно
приговорили  к смерти  другие,  не  менее  серьезные люди,  и все решал лишь
вопрос  времени,   неделей  позже,  неделей   раньше,  он  лишь  предоставил
возможность сделать тому,  кто более всего  был  заинтересован  в  мести, --
человеку,  отбывшему срок за  убийство, совершенное Анваром Бекходжаевым. Он
просто приурочил смерть  прокурора-убийцы ко дню гибели жены своего друга, и
клан Бекходжаевых не мог не понять зловещего совпадения.
     За все  подлое должно последовать возмездие -- тоже  один  из жизненных
принципов Шубарина. Он  понимал, что  справедливость может утверждать только
сильный,  он  не  хотел умозрительных побед, внутреннего удовлетворения, как
прагматик  ценил  реальное  ее   торжество.  Смертью  прокурора  Бекходжаева
напоминал клану также о давней несправедливости, когда отняли у него  дело и
все эти  годы нещадно эксплуатировали чужую  курочку,  несущую золотые яйца.
Нет,  он жалел не  о  потерянных  деньгах,  он  не мог пережить  унижения  и
несправедливости  и,  когда  настал  его  час,  предъявил  им  счет.  Бывший
компаньон Бекходжаевых Коста отнес  старые векселя  и  предъявил  ультиматум
своего нового хозяина:  если деньги  не будут  возвращены  в указанный срок,
следует подготовиться к очередным похоронам.
     Он получил свою законную долю,  за эти годы оцененную в 1700000 рублей,
--  Бекходжаевы передали  через  Коста требуемую сумму,  ибо,  как и  всякие
преступники, они понимали только силу. Шубарин радовался не деньгам, а тому,
что сумел поставить зажравшийся клан на место.
     Он  всегда хотел быть свободным, а новая экономическая  политика  вроде
открывала ему для этого зеленую улицу  --  дерзай, умножай богатство, выходи
на внешние рынки, только исправно плати налоги.
     Но итоги первых лет  кооперации с  ее фантастическими прибылями, как ни
странно, не  обрадовали, а насторожили  его,  ибо он  знал законы экономики.
Воспользовавшись пустыми прилавками государственных  магазинов,  кооперативы
так взвинтили цены, что они стали  не  по  карману многим слоям населения, и
народ  в  Ашхабаде,  Новом  Узене, Гурьеве,  да и  во многих других  городах
России, выразил свое отношение к ним погромами. Но беда  никому не послужила
предостережением,  хотя   он   и  пытался  как-то  скоординировать  действия
кооператоров  в республике, но никто никого не хотел слушать, все жили одним
днем -- хапнуть сегодня, а завтра хоть трава не расти.
     Тот, кто  соприкоснулся  с кооперативами,  знал, что с первых шагов они
оказались под  жестким  контролем уголовников.  И каким бы выгодным делом ни
оказалось шить  сапоги за 250 рублей  или тряпичные брюки за сто, преступный
мир никогда не удовлетворится  доходами,  попытается и тут найти  незаконные
способы  добычи  денег. Поскольку идеологи  уголовного мира, его  стратеги и
мозговой штаб во много крат изощреннее служащих государственного аппарата, а
Шубарин, зная и тех и других, не сомневался в огромных преимуществах первых,
то они  быстро  нашли способы,  не  производя ничего, только  имея расчетный
счет,  перекачивать  безналичные   средства  государственных  предприятий  и
превращать  их  в  живые  деньги.  А  ведь  страна  и без того  перенасыщена
обесцененными  деньгами.  А  купленные  на деньги кооператоров  экономисты и
журналисты пишут в газетах, что в избытке денег виноваты рабочие и служащие,
что им повсюду повысили зарплату. Всю жизнь имевший дела с финансами Шубарин
даже представить  не мог, что  можно так беззастенчиво, ничего не производя,
грабить страну и сознательно подвигать ее к финансовому краху.
     Видимо, прав бандит Беспалый, который всякий раз в застолье  предлагает
тост за отцов новой кооперации, за Горбачева и ликующе говорит при этом:
     -- Наше, брат, время пришло, наше...
     Раньше,   как   и   многие   граждане,  отчужденные   от  власти  и  от
собственности, он тоже  отделял  себя от  государства, не  чувствовал  с ним
близости, родства, что ли, и не был в этом оригинален,  такое происходило со
многими.  Но  многомиллионные  аферы, сулившие  его  московским  коллегам  и
высокопоставленным чиновникам-казнокрадам из  военных и гражданских ведомств
сотни тысяч долларов на зарубежных счетах, заставили  его по-иному взглянуть
на Отечество. И в эти  не  совсем радостные  для страны дни  с ним произошло
неожиданное, он почувствовал, что новые дельцы грабят страну и его самого.
     Примеров  подрыва  финансовой системы государства оказалось  так много,
что он стал их записывать, систематизировать.
     Он,  как  и  все,  с  надеждой  наблюдал  за  Первым  съездом  народных
депутатов, было что-то  обнадеживающее  в его жарких дебатах. И  он  однажды
подумал, что следует вручить свои записи кому-нибудь из депутатов, ведь все,
чего  ни  коснись, упиралось  в  экономику,  в инфляцию, в поиски денег: для
пенсионеров, инвалидов, искалеченных войной  "афганцев", жертвам  Чернобыля,
землетрясений, аварий  на шахтах и газопроводах, беженцев, для сирот.  А тут
миллионы уходили за кордон, усугубляя и без того критическое положение.
     И он внимательно  стал присматриваться к депутатам, прислушиваться к их
речам,  кому из них можно  было  бы  вручить  свои  исследования и  подробно
рассказать обо всем, что творится с финансами. Но скоро  долго мучившая идея
отпала  сама собой. Стали собирать деньги,  и немалые, с предпринимателей на
поддержку  и  всяческую  рекламу  мнимых  успехов кооператоров  в  средствах
массовой информации и через депутатский корпус.
     Но  долго  мучившее  желание   кому-то   поведать  свои  тревоги-печали
разрешились самым неожиданным образом. Узнав,  что в своем  саду застрелился
Ачил Садыкович, Шубарин еще раз  почувствовал твердую руку Камалова и понял,
что  прокурор   не  остановится   ни  перед  кем  ради  торжества  закона  и
справедливости. И тогда он воскликнул мысленно, вот же он, мой  депутат, вот
человек, который не останется равнодушным к его сообщениям.
     Шубарин  понимал,  что  наша  экономика не  вынесет  такого  количества
аферистов, откровенно грабящих страну.
     Его,   дельца,  сложившегося  в  годы  твердой   государственной  руки,
по-человечески возмущали нувориши, делавшие состояние из воздуха. Он называл
их про  себя  "математиками",  деньги  они  делали  путем  сложных  бумажных
операций, не производя материальных ценностей. Раньше левые деньги  ковались
одним способом, производя неучтенную продукцию: мебель, ковры, одежду, вино,
коньяк  --  вплоть до ювелирных  изделий. "Математики", на  взгляд Шубарина,
представляли и для Отечества крайнюю  опасность, и  он  без  сожаления решил
сдать их правосудию.
     Вначале  он  собирался   просто  отправить  две  объемистые  папки  без
комментариев, прокурор догадался бы, что  к  чему.  Потом он все-таки решил,
что следует написать к ним хоть какое-то пояснение. И начиналось оно так:

     Уважаемый Хуршид Азизович!

     Этот  текст,  направленный  в  Прокуратуру  и адресованный  лично  Вам,
поначалу может показаться  странным  и даже невероятным.  Не удивляйтесь,  в
нашем обществе  сейчас много  непривычного и непонятного, идет  размежевание
сил, интересов. Сведения, которыми Вы станете располагать, могут подтолкнуть
Вас  на  мысль -- вот  наш  человек  в стане экономических  диверсантов,  не
обольщайтесь, -- я не ваш человек. Проанализировав то, что я Вам сообщу,  Вы
поймете,  что  и  в  деловом  человеке  (которого  наши  же законы заставили
ловчить, хитрить) есть определенный порог нравственности, переступая который
трудно  считать  себя  порядочным гражданином.  Есть  моменты истории, когда
чрезвычайно важно соотношение личных и государственных интересов  -- сегодня
как  раз такое время, Отечество  в опасности. И  я вполне сознательно предаю
интересы  своего клана и  хочу перекрыть пути, ведущие  к  финансовому краху
державы. И еще, письмо адресовано не Прокуратуре как таковой, а Вам, не знай
я Ваших  личных  качеств, вряд ли  появилось  желание  поделиться  подобными
тайнами, ибо цена каждой строки этой информации -- жизнь,  в большой игре не
щадят  ни  своих, ни  чужих. Отступничество,  ренегатство  карается особенно
жестоко.  Возм