знав,  что и полковник
копит золото, Анвар Абидович отобрал у него двенадцать килограмм собранного,
большей частью в царских монетах. Нурматов долго этого не мог пережить, хотя
и знал, что свояк без ума от монет.
     --  Силен  обэхаэсник,   решил   конкуренцию  самому   хозяину  области
составить, они,  наверное, все  такие,  я  тут тряхнул  одного, молодого  да
раннего,  правда,  он  еще капитан,  -- прокомментировал  прокурор, вспомнив
Кудратова.
     -- Когда полковника  арестовали, я  предложил отравить  его,  был у нас
один  шанс,   Анвару  Абидовичу  позволили  встретиться  с   ним,  как-никак
родственник. Он  должен был угостить  свояка сигаретой, а через сутки тот бы
неожиданно скончался, и ни одна экспертиза, тем более  наша, советская, с ее
допотопным  оборудованием и  средствами,  не  установила  бы причины.  Но он
пожалел Нурматова, больше того, сказал, что  спасет его.  Он и  встретился с
ним,  чтобы заручиться  согласием,  что  освобождение полковник  оплатит  из
своего кармана, сумма тут шла на сотни тысяч, хозяин расценки знал.
     --  Не  один он не понимает,  что  времена  изменились и  еще как круто
поменяются,  --  сказал  неопределенно  хозяин  дома,  разливая  поданный  к
разговору чай.
     --  Я так и сказал,  что  нынче  времена другие, нет  ни  вашего  друга
Леонида  Ильича,   дочке  которого   вы  дарили  каракулевое  манто,  нет  и
всесильного Шарафа  Рашидовича, любившего и опекавшего  вас,  и зять бывшего
генсека, хотя  и генерал-лейтенант  и второй человек в МВД, и  за миллион не
вытащит Нурматова  из  петли,  потому  что занялись  полковником  не  только
следователи по особо важным делам Прокуратуры СССР, но следователи КГБ, а им
предлагать взятки все равно что нырять в кипящее масло.
     -- И что он ответил на такую откровенность?
     -- Сказал, что я еще не знаю силы и мощи партийного аппарата, где он не
последний человек, впрочем, его трудно было в чем-то переубедить, особенно в
последние годы, когда тесно контачил с семьей Леонида Ильича.
     -- И что, он совсем не внял, говорили вы все-таки убедительно, особенно
насчет следователей КГБ, по его делу тоже присутствовал человек  оттуда,  вы
как  в воду  глядели,  -- пытаясь прояснить для себя кое-что,  хитро обронил
хозяин дома.
     -- Освобождение полковника Нурматова он считал  себе по силам,  и я его
особенно не  отговаривал  от  этой  затеи.  Мне  лично  Нурматов был глубоко
несимпатичен,  и судьба  его  меня не  волновала. К себе я  его и на дух  не
подпускал, хотя он всячески стремился сблизиться. Однажды он попытался взять
меня за горло,  не вышло.  Хотел, пользуясь мундиром, испытать на испуг, и я
не  стал  жаловаться  хозяину  на  самоуправство  свояка, хотя  Тилляходжаев
догадывался, что между нами пробежала  черная кошка.  Но я  показал ему, что
его ждет,  приехал  среди бела дня на работу и вывез его прямо из  кабинета,
натерпелся он страха  на  всю жизнь.  Меня всерьез  беспокоила судьба самого
Анвара Абидовича, может, я старомоден, сентиментален, но я обязан ему многим
и не  хотел уходить  в сторону при первой беде хозяина. Убедить  в  грозящей
опасности мне его все-таки не удалось, но кое-что  я все-таки предпринял, на
будущее, так сказать. У него большая семья, шесть детей, уже пошли внуки.
     --  Да,  двое  его  сыновей  заканчивают  юридический факультет  нашего
университета, --  вставил свое слово прокурор, давая понять, что и он хорошо
осведомлен  о  семье  человека,  недавно  претендовавшего  на  место  Шарафа
Рашидовича.
     -- Толковые  ребята, раз в месяц непременно обедаю с ними  в чайхане на
Бадамзаре. Мы с  Анваром Абидовичем решили,  что  они останутся в  Ташкенте.
Каждому я помог  приобрести кооперативную квартиру в респектабельном районе,
есть у них и загородные дома, купленные отцом на подставных лиц еще пять лет
назад, будущее молодых людей мы успели все-таки  продумать.  Но я не об этом
хотел  сказать. После  ареста полковника Нурматова.  я попросил  его ссудить
миллион  одним  моим  знакомым,  затеявшим  крупное  дело и имеющим надежное
прикрытие, заверил, что этот миллион и будет страховать его семью,  что бы с
ним  ни случилось.  Отдавая  "лимон",  он  автоматически  становился  первым
пайщиком и на одни проценты с оборота мог  обеспечить даже  своих малолетних
внуков. Тут он не стал упираться, наверное, подумал, какая  разница, где они
лежат.  Он был неплохой экономист и в  последние годы  не  жаловал  бумажные
деньги,  может,  оттого  расстался  с  ними  без  сожаления,  зная, что  они
обесцениваются с каждым днем. Как бы там ни  было, пока  я жив, его семье не
придется бедствовать, даже если он, несмотря на его колоссальные связи, и не
сможет вырваться из беды, в которую попал...
     И  вдруг,  когда  хозяину  дома показалось,  что Шубарин  настроился на
сентиментальную волну, смирился, что  секретаря  обкома больше нет у власти,
прозвучал жесткий вопрос, вернувший его на землю.
     -- Чем вы конкретно можете помочь моему патрону? И кого из свидетелей в
первую  очередь  нужно  убрать  или  серьезно  побеседовать  с  ними,  чтобы
облегчить участь нашему другу и покровителю?
     -- Помочь? -- искренне удивился прокурор, понимая, что не Шубарин, а он
сам  попадает под еще большее влияние Японца и что тот диктует  свою волю, а
вопрос его скорее похож на приказ. -- Увы, во-первых, дела я не видел, оно в
руках у следователя  КГБ. Во-вторых, все начнется, когда предъявят обвинение
и  пойдут допросы, тогда и станет ясно,  кто больше всего мешает ему и  кому
следует  дать  "закурить"... Конечно, я уверен, все  будут  открещиваться от
этого  дела, как  черт  от ладана, и мне придется заниматься им вплотную, не
исключено,  что я смогу видеть его и присутствовать на каком-нибудь допросе,
это в моей компетенции... Трудные времена настали, Артур Александрович... --
заключил он на философской ноте.
     -- Нет, почему же трудные? Легкими  они никогда не были, а теперь стали
непонятными,  это  верно. Как  только  поймем, чего  хочет новая власть, так
многое и образуется. -- И, считая  разговор оконченным, сказал: -- Через час
пятнадцать минут вылетает самолет на Заркент, я должен срочно  встретиться с
ним, может, и удастся  что-нибудь предпринять. А вам  за информацию спасибо.
-- И, пожав руку, стремительно вышел из кабинета.
     "Вот  так прибрал  к рукам  Шубарина", -- подумал растерянно прокурор и
кисло улыбнулся.
     Арест секретаря  обкома из Заркента словно разбудил крупных должностных
лиц  от  спячки,  снял со многих  глаз  пелену беспечности,  и  Сенатор стал
замечать тайное  объединение  или примирение  кланов,  состоявших  в  давней
вражде, не поделивших сферы влияния в республике. Наконец-то поняли -- время
не  для  конфронтации и амбиций, что  выжить можно  только  действуя  единым
фронтом против перемен, против тех, кто пытается навести порядок.
     В этой ситуации Сенатор понял, оценил, какой  ключевой пост он занимает
в столь ответственный  для республики период. К  нему  практически стекалась
информация  из   всех  административных  органов,  включая   КГБ,  он   имел
возможность   присутствовать   на  любом  мало-мальски  важном   оперативном
совещании, будь то в МВД, прокуратуре, Министерстве юстиции, Верховном суде,
находящимися  под надежным оком Салима. Правильно они  рассчитали  когда-то,
застолбив место в Верховном суде, там решалась судьба многих денежных людей,
не принадлежащих к партийной элите, ими занималась вплотную  Москва. Сенатор
видел  официальные  рапорты  следователей  по особо  важным делам,  где  они
отмечали,  что  начальник  областной торговой  вотчины  Тилляходжаева, некий
Шудратов,  арестованный одновременно со свояком  секретаря обкома, предлагал
миллион только за то,  чтобы его дело  передали в Верховный суд  республики,
видимо, хорошо знал нравы местной Фемиды.
     Еще   одним  нескончаемым  источником  информации  Сенатору  служили...
анонимные  письма, их  поток,  и  без  того никогда  не прерывавшийся с  тех
печальных  тридцатых годов, в период правления Андропова -- Черненко вырос в
десятки раз.
     Снова,  пользуясь историческим опытом, одни пытались руками государства
потопить  других,  и  опытный глаз  Сухроба  Ахмедовича  безошибочно видел в
большинстве  из  них только  корысть и зависть, иных, добивающихся правды  и
справедливости, встречалось мало, они тонули в море  оговоров, да  они и  не
интересовали прокурора.
     Можно  сказать,  у  него даже хобби  появилось, он тщательно и  любовно
собирал подметные  письма, систематизировал их по тематике: хищения, взятки,
должностные     преступления,     аморальное     поведение,     политическая
неблагонадежность. Часто из разных источников сигнализировали об одном и том
же,  и  опять  же  он  интуитивно  чувствовал,  стоит  ли за  ними  дирижер,
закоперщик или действительно прорвало плотину терпения. Такую информацию  он
ставил  особо высоко,  выделял ее, тут, при надобности, прихлопнуть человека
ничего  не стоило.  Иногда  он  часами  читал  анонимки, для него  это  было
увлекательнее самого изощренного кроссворда, так он тренировал свой коварный
ум: высчитывал, сопоставлял, анализировал, приходил к неожиданным выводам.
     Будь у  меня время, размышлял  он однажды,  сокрушаясь,  я  бы  написал
трактат  "Должность и преступность". Наверное,  человечество потеряло  из-за
его  занятости  удивительный по  наблюдениям  и  выводам труд, предметом  он
владел в совершенстве, преступность  знал не  понаслышке и должностями Аллах
не обидел.
     Арест первого секретаря  Заркентского обкома  партии  вызвал  в регионе
шок.  Непонятно,  что  успел предпринять  он  за две недели  до  задержания,
предупрежденный верным вассалом, но  действия его оказались непредсказуемыми
для многих.
     Он добровольно  и  без  сожаления расстался с наворованным  богатством,
отдал  168 килограммов золота и шесть миллионов рублей, сердечно  признался,
что  запутался в жизни,  нанес  партии непоправимый  вред и хотел бы, по его
словам,  раскаянием  и  помощью  следствию искупить  вину  перед  обществом.
Следствие,  воспользовавшись его  раскаянием, пустилось на тактический  ход,
объявив,  что  Тилляходжаев  в  закрытом  судебном  заседании  приговорен  к
расстрелу и  что приговор обжалованию не подлежит. Как оживились, приподняли
головы  многие  арестованные  чиновники  из  партийного  и  государственного
аппарата  в  московской  тюрьме  под  романтическим  названием   "Матросская
тишина". Все,  что только можно  было  свалить, они  дружно перекладывали на
Анвара Абидовича, какой с мертвеца спрос.
     Следователи   терпеливо  фиксировали  заведомую  ложь  и   по   вечерам
показывали  протоколы допросов  Тилляходжаеву,  вызывая у  того справедливый
гнев, бывшие коллеги в подлости  и  коварстве  превзошли  все его  ожидания.
Учитывая эмоциональность  секретаря  обкома,  вспышки возмущения  надо  было
видеть,  такие  бурные сцены не  удавались и  гениальным  актерам. Не  менее
интересными оказывались очные ставки с оговорившими его  высокопоставленными
соратниками по  партии, с  соседями  по многочисленным  президиумам.  Что  и
говорить, трудной  ценой  он  выторговал  себе  жизнь. У  него осталось одно
желание  --  умереть  в  собственной  постели,  оттого  и  старался  угодить
следствию, чтобы за  рвение скостили ему и те пятнадцать лет, что получил он
взамен расстрела.
     Чистосердечное признание и раскаяние бывшего хозяина Заркента многим  в
республике  не  понравилось,  дважды  пытались   подпалить  его  дом,  чтобы
укоротить язык,  но  дважды  поджигателя в последний момент настигала пуля в
затылок.   Двое  убитых   с   канистрой  бензина   у  глухого  дувала   дома
Тилляходжаевых  наводили  на  серьезные размышления, от  семьи  отступились,
третьего смельчака не нашлось.  Артур Александрович  оставался  верен своему
слову и  страховал семью  своего покровителя надежно, ровно год в  семье под
видом родственника жил незаметный парень по имени Ариф, стрелял он всегда на
звук, пользуясь глушителем, промашка исключалась.
     Спас  Анвару  Абидову однажды  жизнь и Сухроб  Ахмедович,  он  случайно
узнал, что, когда Тилляходжаева  привезут в Ташкент на очную ставку  с одним
высокопоставленным человеком, находящимся еще у власти, его отравят. Деталей
и  исполнителей  заговора  против  секретаря  обкома он не знал, но посчитал
своим  долгом  поставить Шубарина в  известность.  Японец  встал  за  своего
бывшего покровителя стеной, что, в общем-то, понравилось Сенатору.  Японец и
потребовал, чтобы он  немедленно поставил в известность КГБ,  что прокурор и
сделал.
     Вслед  за Анваром Абидовичем последовал арест  еще  целого ряда крупных
деятелей, что вновь явилось  полной неожиданностью для населения. Покончил с
собой при  задержании туз бубновый,  каратепинский хан,  тот самый секретарь
обкома, который без ложной скромности любил, когда его называли "наш Ленин",
не меньше. Располагал информацией Сухроб Ахмедович, что нити хищений в ocoбo
крупных размерах потянулись к некоторым секретарям ЦК. Край, где он жил, для
посвященного  человека  открывался  еще одной неожиданной стороной. При всей
неограниченной  власти партийного  аппарата тут на  равных правили  и тайные
силы, что-то наподобие теневого кабинета.
     Если  сказать кому-то,  что  назначение иного  министра  решается  не в
Ташкенте,  а  в скромном горном кишлаке  Аксай,  под  Наманганом,  наверное,
многие приняли бы за байку и  посмеялись. Но смеяться  не следовало, Сенатор
знал  расклад сил как  никто другой, и если  бы  за  него ходатайствовали из
Аксая, то он уже давно сидел где-нибудь повыше  даже, чем сегодня.  Скромный
директор  агропромышленного  объединения,  дважды   Герой  Социалистического
Труда, депутат  Верховного Совета, ценитель  чистопородных  скакунов, бывший
учетчик тракторной  бригады,  недоучка  Акмаль Арипов, любивший, возможно, в
пику   каратепинскому  хану,   чтобы  его  называли   "наш   Сталин",  но  и
благожелательно откликавшийся на "наш Гречко", чуть ли не подменял Верховный
Совет  республики.  Сюда,  в  Аксай, прежде  всего  тянулись  за  поддержкой
соискатели  министерских  портфелей.  Он настолько считал себя  сильным, что
позволял себе, не таясь, называть самого Шарафа Рашидовича -- Шуриком. Шурик
и звонил ему чуть ли не ежедневно,  отладили дорогостоящую правительственную
связь с  резиденцией  аксайского хана. Не смог  Сенатор в  свое  время найти
дорогу ни к Шарафу Рашидовичу, ни к аксайскому хану, они вполне обходились и
без  районного прокурора Акрамходжаева, но сегодня  без него, как он считал,
не может обойтись и всесильный Акмаль Арипов.
     Если  к  судьбам   многих  высокопоставленных   деятелей  он  относился
равнодушно, а в иной раз и радовался их беде, то его отнюдь не радовало, что
следователи  по  особо  важным  делам  все  теснее  сжимали   кольцо  вокруг
аксайского  хана. Акмаля  Арипова отдавать  в  руки  правосудия  Сенатору не
хотелось.
     Почему  же  человек  из   ЦК  так  переживал,  что  следствие  вплотную
заинтересовалось  делами  и личностью  Акмаля Арипова?  Он что ему --  брат,
сват, помог когда, в своем нынешнем положении он вряд ли был нужен Сенатору.
Вроде  все верно, но  только не для тех,  кто знал истинную  силу аксайского
хана.  Мудрый  человек  был  Рашидов, что  и  говорить,  и  силой  несметной
располагал, хоть явной, хоть тайной,  но  и  тот начинал день  с телефонного
разговора  с  Аксаем  и  ни  одну  серьезную   должность  не  утверждал,  не
посоветовавшись  с другом Акмалем, и с недругами  сводил счеты  силами людей
народного депутата Арипова.
     Акмаль-ака  был  настолько  богат, что однажды  вполне серьезно  сказал
хлопковому Наполеону:  "Я Крез, а ты  нищий". Это Анвар  Абидович-то  нищий!
Десять пудов  золота враз  отдал добровольно государству и  шесть  миллионов
наличными,  с учетом  того,  что Шубарин  предупредил  его за  две недели до
ареста.
     Но главное богатство Креза из Аксая составляли все-таки не деньги, и не
золото,  и  не   целый  табун  чистокровных  скакунов.  Он  имел  настоящее,
профессиональное сыскное  бюро,  куда люди приходили ежедневно из года в год
как на службу. Располагал он огромным досье  практически на всех должностных
лиц республики, велись  и отдельные  папки на людей  из  Москвы,  посещающих
республику. Правовые  органы много,  наверное,  отдали бы,  чтобы заполучить
такой бесценный  архив, хранящийся в  специальных  железобетонных катакомбах
Аксая.  Может,  обладая  невероятным  компроматом  на  все случаи жизни,  он
когда-то  сблизился  и  с  Шарафом Рашидовичем?  Отсюда,  из  Аксая,  из его
подвалов,  шли  подметные  письма на  неугодных  людей,  отсюда  запугивали,
шантажировали,   провоцировали,  дискредитировали,  и  для  всего  этого  он
располагал штатом людей, служивших ему верой и правдой. Вот почему спешили в
кишлак,  затерянный  в  горах,   окольцованный  не  одной  сетью  охраняемых
шлагбаумов,  на  поклон  министры  будущие  и  опальные.  Только заручившись
поддержкой  аксайского хана, получив от него  посвящение в  сан, можно  было
считать себя  полномочным  министром.  И вокруг  такого  человека  сжималось
кольцо,  и  в  один день  могли  исчезнуть  в  государственной  казне  сотни
миллионов рублей и пропасть в  недрах КГБ бесценные архивы, все шло к этому,
в исходе судьбы аксайского хана Сенатор иллюзий не питал. Потому что видел и
знал, что от него все отвернулись, каждый спасался в  одиночку, да и тот сам
не чувствовал время, жил прежней гордыней, уповал  на власть денег и наемных
нукеров, которые  могли запугать кого угодно, все ждал -- если не завтра, то
послезавтра в стране изменится ситуация.
     Может  быть,  и  изменится ситуация, но к тому времени архив  и денежки
уплывут  в  Ташкент на  одну  и ту  же  улицу, ибо  КГБ  и Центральный  банк
республики  находятся  на Ленинградской, какой толк, если  потом Акмаля-ака,
как пострадавшего от разгула демократии, и освободят и назначат персональную
пенсию за  заслуги перед партией и народом. Без денег, без тайных досье, без
наемных нукеров какой же он хан? Не  проходило ни одного  крупного закрытого
совещания,  где не  заходил  бы  разговор о нем.  Уже готовились документы о
лишении Акмаля Арипова депутатской неприкосновенности и множества высочайших
наград страны.
     О  том, что Акмаля  Арипова  оставили один на  один с  Прокуратурой, он
догадывался  еще  и  потому,  что  никто  не  интересовался его  делами, как
случалось постоянно но поводу судьбы того или иного человека. Смущало  и то,
что сам Первый, некогда спасший его при Брежневе, на совещаниях  очень резко
отзывался  о  нем.  Что  это  могло  значить? Тактика?  Маневр?  Или  что-то
изменилось между ними?  Или Первый  откровенно сдавал своего старого  друга,
чтобы  выжить самому? Вопросов хватало, а ответов не было.  Если это уловка,
маневр, тот мог в личных беседах, что вели они по долгу службы один на один,
намекнуть,  что  следует  выручить  уважаемого человека  из Аксая.  Он  даже
провоцировал  Первого пару раз, но тот нейтралитет  держал четко, словно  не
замечал намеков, и Сенатор понял, что хана Акмаля решили уступить Фемиде без
боя.
     И тут пришла неожиданная  мысль -- рискнуть, как  некогда с ограблением
Прокуратуры  республики.  Если уж он так поднялся от содержимого  небольшого
дипломата,  к каким людям нашел ходы, и какие двери сейчас открывал ногой, и
с кем  уже успел поквитаться, то  завладей архивом  и  многочисленными досье
аксайского хана!..  От таких перспектив кружилась голова, как в  лихом танце
начинало  стучать сердце, хотелось  петь, плясать,  кричать, кричать на весь
Белый дом: "Ну, теперь вы все у меня в руках!"
     А  к  архиву заполучить  бы и людей,  много лет занимавшихся слежкой  и
сбором  компромата,  всех этих  изощренных  фотографов  с  их фоторужьями  и
приборами   ночного  видения,   каллиграфистов,  иные   дон