он не умер, а схоронили его двойника, а сам он спокойно
живет  в  Афганистане,  Иране,  Саудовской  Аравии.  Разве  ему сложно  было
пересечь  границу  в Термезе? Вы вчера и мне предлагали этот вариант. Другая
версия, более трагическая. Он не умер от инфаркта, а его убили. Казалось бы,
исход  один -- смерть, но убили -- это  уже жертва. Ни в коем случае не надо
отрицать его  ошибок,  они  очевидны. Приписывал? Да,  приписывал. Знал, что
каждую осень в республику  поступает около миллиарда незаработанных денег за
счет повального искажения государственной  отчетности? Знал.  Почему воровал
или способствовал казнокрадству из всесоюзного котла? Потому, что считал, за
хлопок республике платят ничтожно  мало. Не поймет  народ? Поймет, поймет --
за  рабский труд на хлопковых  полях нынешняя  плата унизительна.  Может, не
поймут в Москве или еще где-то, но  для  нас важно,  чтобы  поняли здесь,  в
Узбекистане,  двадцать  миллионов   коренного   населения,  а  на  остальных
наплевать, вас не должны  волновать чужие эмоции.  А дехканин свое слово еще
скажет, попомните это,  если уж  я  их с трудом удерживаю, то  при  нынешней
свободе все кончится взрывом.
     А идея  о сознательном воровстве,  широко  внедрившись  в массы, спасет
многих  наших  казнокрадов, да и меня тоже.  Предвижу новые  контраргументы.
Почему  воровал? Во благо  Отечества, тех  двадцати  миллионов,  задавленных
хлопком.  Что успел сделать  награбленными  миллионами для  Отечества и  для
нации? И тут есть прекрасный ответ. Многое думали сделать, понастроить школ,
больниц,  но  не успели  -- все  Москва  отобрала,  у одного бедного  Анвара
Абидовича сразу десять  пудов золота из могилы отца выкопали.  Результат? Мы
-- жертвы!  А  к жертвам  всегда есть  сострадание, а в  ином  случае  можно
рассчитывать и на понимание, тем  более  если  подавать материал в  подобном
ракурсе. Вот что нужно осторожно, в удобоваримых дозах  внедрять  в сознание
обывателя, внутри и за пределами республики.
     -- Да, никогда до этого бы не додумался, -- искренне признался Сенатор.
     Оставшуюся часть дороги прошли молча,  наверное, каждому из них  было о
чем подумать.  Прежним путем,  через бильярдный  зал  поднялись  по винтовой
лестнице  с  мраморными ступенями в  каминный зал, где  к приходу с прогулки
обновили стол, хан Акмаль предложил  выпить на  посошок.  Коробку,  чемодан,
досье из комнаты уже унесли, прокурор на всякий случай выглянул во двор, там
стояли две черные "Волги" с одинаковыми номерами, и в багажник одной  из них
укладывали чемодан с деньгами, а  коробку с  подслушивающей аппаратурой, как
вещь  хрупкую, поместили  на заднее сиденье салона, внизу все было  готово к
отъезду.
     Хан Акмаль придирчиво осмотрел стол, словно  ему чего-то недоставало, и
вдруг спросил:
     -- Вы в ближайшие дни увидите  Артура, я хотел бы передать ему подарок.
Вряд ли я скоро с ним  встречусь, а через  чужих передавать  не хотелось бы,
эту вещь тоже афишировать не стоит, иначе от нее никакого толку.
     --  Да,  я  буду  с ним обедать во вторник  и  с  удовольствием  вручу.
Передавать подарки гораздо приятнее, чем поручения, -- рассмеялся Сенатор.
     -- Нет, поручений  никаких,  хотя это  вполне  в духе  наших  восточных
традиций, вслед за подарком обычно следует просьба, вы правы.
     Иллюзионист  опять поднял  хрустальный  колокольчик  и позвонил,  в зал
тотчас  вошел  Сабир-бобо  с  плетеной  корзиной  в  руках,  накрытой  белой
крахмальной салфеткой, он поставил ее на стол, чуть поодаль от сервированной
его части.
     -- Пожалуйста, принесите  ту  штуку,  что не  подошла мне  и которую мы
решили подарить Шубарину.
     Старик молча отошел от стола.
     -- А эта корзиночка вам в дорогу,  вдруг  хорошая компания  сложится  в
поезде, погуляете. Не забудьте, когда будем уходить.
     Вернулся Сабир-бобо быстро и передал  хозяину  небольшой яркий пакет, в
каких   обыкновенно   продаются  шерстяные  вещи  известных  фирм,  свитера,
пуловеры,  жилеты. Прокурор почти  отгадал, потому что  Акмаль-хан  небрежно
достал  из упаковки жилет с  перламутровыми пуговицами, но  не вязаный, а из
добротного  материала,  темно-серого  цвета,  вполне  элегантный,  но что-то
консервативное,  старомодное  все-таки чувствовалось  в  нем. Слишком мал  у
горла вырез, будет теряться красота галстука,  двубортный, с большим запахом
на груди, и, пожалуй, чересчур удлиненный. Вряд ли такой жилет, скорее всего
английский,  мог  доставить  радость  Японцу,  тот  уж  слишком  внимательно
относился к своему гардеробу.
     -- Ну, как мой презент? Вряд ли у кого в Ташкенте есть такая новомодная
штука,  я  думаю, он обрадует моего друга Артура, -- улыбался Крез, держа на
вытянутых руках подарок.
     -- Я обязательно передам, -- ответил вежливо Сенатор, не желая огорчать
хана Акмаля.
     Хозяин дома понял, что до прокурора  не  дошла ценность  подарка, и он,
бережно укладывая его обратно в пакет, сказал:
     -- О, это волшебный жилет,  он  из  кевлара, а Артур человек  рисковый,
часто искушает судьбу. На Востоке жилету цены нет, вам ли не знать. Что чаще
всего у нас стреляют в спину  или бьют ножом под лопатку. А второго выстрела
Японец никогда не допустит, даже без телохранителя.
     "Пуленепробиваемый  жилет!"   --  наконец-то   дошло  до  него,  и   он
сконфуженно улыбнулся.
     --   Да,   американский,  там  каждому  полицейскому   положен,   жизнь
человеческая у них в цене. Привезли  для меня, но он мне мал, не сходится на
груди, да и ни  к чему теперь, и вам он тоже мал,  --  предупредил он гостя,
видя, как загорелись у него глаза,  --  а вот Артуру  будет как раз,  мы тут
прикидывали на Айдына, он по комплекции как наш друг.
     -- Да, вы действительно щедры как Крез, спасибо и от меня,  и от Артура
Александровича.
     Последний тост  подняли  за  успехи  и удачу задуманного, не успели они
толком  закусить, как каминные  часы  отбили еще  один  час.  По  тому,  как
директор глянул  на свой золотой  "Ролекс", Сенатор понял, что пора уходить,
хозяин ни при какой ситуации не встанет первым, таковы уж традиции  Востока,
много в них привлекательного, гость там действительно превыше всего.
     Прокурор  сделал  "оминь"  и  решительно  поднялся  из-за  стола,  и  в
последний момент почувствовал, что ему не хочется уезжать из уютного, хорошо
спланированного  особняка  с  красной  черепичной  крышей.  Он  увидел  себя
ненастным  осенним  вечером  в  этом  зале у  топившегося  камина,  в теплом
стеганом халате, с бокалом виски в руках, и никого в пустом доме, ни друзей,
ни женщин, а только  тихие, все понимающие  слуги, как Сабир-бобо.  Вдруг он
подумал, если когда-нибудь свершится задуманное и он займет кабинет на пятом
этаже  в Белом  доме, при любом знамени,  особняк  оставит за собой и  будет
приезжать сюда на охоту,  устраивать балы  на открытом воздухе во внутреннем
дворике, опускающемся к ущелью.
     Словно уловив его мысли, хан Акмаль спросил:
     -- Что, не хочется уезжать из этого дома?
     -- Не хочется, здесь прекрасно! Как вольно дышится, -- ответил прокурор
с неожиданным волнением и грустью в голосе.
     -- Да, я тоже ощущаю магию его стен, я рад, что он вам доставил  минуты
радости.  --  И  хан Акмаль, как был в  "Адидасе", так  и поспешил  из зала,
видимо, время подпирало  до  предела. Прихватив  корзиночку  со  снедью, где
легко угадывалась бутылка коньяка и шампанского, Сенатор вышел следом.
     Хан Акмаль, видимо, по привычке занял место рядом с шофером, а прокурор
расположился по соседству с коробкой, и вновь досье  оказалось вблизи. Папку
просунули между обвязкой  упаковки, чтобы случайно  не выпала где-нибудь, но
он  не  забывал  о  ней ни на  минуту, какое  уж тут  затерять!  Как  только
Сабир-бобо захлопнул дверцу машины за гостем, "Волга" мощно рванула с места,
видимо, шофер знал о цейтноте.
     --  Не  отказывайтесь от  любой командировки в Наманган, я всегда найду
возможность  тайно  переправить  вас  в  Аксай,  могу  и  сам  туда  прибыть
инкогнито, живая беседа, личный  контакт не повредят нашему общему  делу, мы
еще таких  слухов напридумаем,  вашему идеологическому  отделу наперекор, --
продолжил народный  депутат тему, начатую у  водопада. -- На одной хлопковой
теме  десяток  жутких проблем можно выкатить: от  экологической, где засилье
дефолиантов губят землю, до жилищной: бедному  дехканину нет места построить
дом для сына, все занято проклятым хлопком.
     Да что дом, в  иных местах  люди  годами  под кладбище места  выбить не
могут  -- опять  же хлопок.  Хлопок  создает и  продовольственную  проблему.
Когда-то нас  заверили,  вы решите хлопковую независимость страны, а  мы вас
завалим овощами, фруктами, мясом и молоком, а  "завалим" не получилось, хотя
мы свой долг выполнили до конца, дали не только стране, но и всем друзьям по
СЭВу,   а  что  имеем  взамен...  голодное  существование  и  безработицу  в
благодатнейшем краю. А теперь еще находятся умники,  которые уверяют, что мы
сидим на  шее у  других, едим чужое мясо и чужой картофель.  Ловко используя
все   беды   и  просчеты,  можно  повести   народ  за  собой  куда   хочешь,
государственная  машина  неповоротлива,   и  эту  медлительность  тоже  надо
учитывать, дорогой мой Сухроб-джан...
     --  Акмаль-ака, вы, конечно, говорите очевидные и бесспорные истины, мы
сейчас с вами не в президиуме партийного собрания, объясните мне как на духу
--  почему  вы прозрели только с гласностью и перестройкой?  Почему вы вчера
молчали? Вы, обласканный государством  человек, депутат,  орденоносец, Герой
Социалистического  Труда. Вы имели возможность не только  с трибун, но  и  в
доверительной   беседе  со   своими   влиятельными   московскими   друзьями,
приезжающими на королевскую охоту, да и  в тиши подмосковных государственных
дач,  сказать  о  болях  и  страданиях  узбекского  народа,  вас,  наверное,
выслушали бы.  Разве  не ваш друг  Шурик довел площади монокультуры до таких
размеров, что народу и для  кладбищ места  не осталось? Он что, не  понимал,
чем грозит тотальный хлопок для республики с самым  плотным народонаселением
в стране. Разве он не знал, что за хлопок мы платим здоровьем  нации, детей,
что  они чуть ли не с колыбели в  поле?  Не знал,  что  школьники и студенты
больше на хлопковых полях, чем в классах и аудиториях? Да что проку от того,
что Леонид  Ильич,  говорят, обожал наш край и дружил с Шарафом Рашидовичем,
народ от этого что выиграл?
     Иллюзионист вдруг расхохотался, причем не деланным смехом, а настоящим,
заразительным, азартным, откинув голову на высокий подголовник сиденья.
     --  Ах, как эмоционально задавали вы вопросы, Сухроб-джан, жаль не было
магнитофона,  не мешало  бы  послушать  себя со  стороны.  Вы  пылали  таким
праведным  гневом,  и, право, роль  обличителя  вам к лицу.  Вы что, всерьез
считаете, что политика служит народу, учитывает его заботы, чаяния? Отчасти,
дорогой,  лишь  отчасти, не забывайте это  в самом начале своей политической
карьеры. Массы  нужны для реализации определенной политики, и сегодня народу
надо  задавать  только  мои  вопросы и  подсказывать  мои ответы,  и  в  той
последовательности, в какой я их сформулировал, и ни в коем случае не ронять
в  толпу ваше  любопытство,  адресованное  лично мне  и  моему  другу Шарафу
Рашидовичу.  Вы  имеете право  их задавать, чтобы не наделать впредь  ошибок
Шурика, да и моих,  и  вам я,  конечно, отвечу,  но  даже в  эпоху тотальной
гласности, с традиционной оговоркой советского чиновника -- не для печати --
исключительно для вашего просвещения.
     И  в  это  время в машине  раздался телефонный звонок,  Иллюзионист сам
поднял трубку и молча выслушал говорившего, и лишь в конце сказал:
     -- Ибрагим, все идет по программе, я встречаю вас у  Красного камня, не
обращайте внимания на  "Волгу" Джалила, не  останавливайте  ее, она спешит к
поезду. Все, до встречи.
     Обернувшись к гостю, хан Акмаль с разочарованием в голосе произнес:
     -- Жаль,  Красный  камень минут  через пять, там  я сойду, а вам, чтобы
получить  ответы,  придется  приехать в  Аксай еще раз, заодно  я  подробнее
расскажу  о  Шурике,  ведь  мало кто его по-настоящему  знал, и даже в своих
книгах, как  писатель, он  не поведал сокровенных мыслей, очень скрытный был
человек.
     Машина  остановилась,  прежде  чем  выйти, Арипов  оглянулся  на заднее
окошко, вдали,  на взгорке, показалась вторая "Волга". Сухроб Ахмедович тоже
вышел  из салона  попрощаться  с  необыкновенным хозяином, с  которым провел
непростые  сутки,  они могли лечь в основу иного романа  или киносюжета, так
лихо все было  закручено от первой  до  последней минуты пребывания на земле
Аксая. По  традиции они обнялись на прощание, и  в последнюю  минуту Сенатор
понял,  что до Акмаля-хана наконец-то дошло,  какая петля стягивается у него
на шее, и здесь, у Красного камня, один на один, всем своим потерянным видом
нагловатый аксайский Крез не скрывал, что он  очень надеется  и рассчитывает
на прокурора. И все же последним его словом все равно оказались деньги, вера
в их всевластие.
     --  Вы денег  не  жалейте, деньги есть. Если  не  берут  десять  тысяч,
переходите сразу на  пятьдесят, сомневаются при  пятидесяти  -- давайте сто!
Удачи вам!
     Хан  Акмаль  сам  приветливо  распахнул  дверцу  машины  и  предупредил
напоследок
     --  Как увидите навстречу две белые  "Волги", пригнитесь, вы же знаете,
какой Тулкун хитрый, я тоже хотел бы, чтобы ваш визит остался в тайне.
     Одна  черная  "Волга" подъехала  к  Красному камню, другая  с  таким же
номером  отъехала,  страна  Зазеркалья с ее  причудами, непонятными тайнами,
секретами  оставалась  за  спиной.  Прокурор  понимал,  что  догляд  за  ним
продолжается,  небрежно откинулся на  спинку  сиденья  и Закрыл  глаза, всем
видом показывая усталость и  равнодушие ко  всему, а мысль его, напряженная,
кружила вокруг досье  на  самого себя,  до  которого  было рукой  подать, но
нетерпение  проявлять  не следовало. Человек, живущий достойной жизнью  и не
знающий за собой грехов,  не должен проявлять интереса ни к каким  бумагам о
себе, он так и поступал, так завтра Джалил и доложит хану Акмалю.
     От выпитого, от суеты  напряженного дня его клонило ко сну, лишь четкая
работа мозга не  давала ему возможности задремать, он искал повод,  причину,
чтобы небрежно взять папку и успокоиться наконец. Что знал о нем хан Акмаль,
кто у кого в большей зависимости оказался?
     -- Гости появились, -- предупредил вдруг равнодушно Джалил.
     Прокурор  открыл  глаза и  увидел,  как навстречу с  большой  скоростью
неслись две белые "Волги".  Сенатору показалось, что они сами едут медленно,
и потому сказал:
     -- Пожалуйста, прибавь скорость, и дорога, и видимость позволяют, чтобы
у них вдруг не возникло желания остановить нас.
     Шофер тут же дал  газу, и стрелка спидометра сразу метнулась за отметку
"120", люди хана, видимо, приказы не обсуждали ни при каких обстоятельствах.
Когда до встречных машин осталось метров двести, Сухроб Ахмедович пригнулся,
и  через мгновение белые  "Волги", с форсированными двигателями, при матовых
стеклах,  скрывающих  тех, кто  находится  в салоне,  со  свистом пронеслись
рядом.  Джалил и сидевший за  рулем первой машины  Ибрагим, приветствуя друг
друга, одновременно нажали на клаксоны, и два звука слились в  один, высокий
и резкий.
     --  Проскочили,  -- сразу сказал водитель,  потому  что машина ныряла в
низину, а  гости  остались  за бугром. -- А Ибрагим несется как сумасшедший,
куда спешит? -- почему-то вдруг сказал Джалил.
     При упоминании имени Ибрагима у Сенатора опять заныл бок, и он невольно
потянулся к ушибленному сапогом месту. "Сволочь,  сгною в тюрьме, как только
появится возможность",  -- зло подумал  прокурор, обиды он мало кому прощал.
Не пришел даже извиниться, и хан хорош, должен был притащить его на аркане с
петлей на шее, а то, ишь, расстроился, чуть не плачет, все у него валится из
рук,  распалял  себя  прокурор. Он  рисовал в  воображении одну расправу  за
другой  над золотозубым  человеком в  шевровых сапогах, что даже  упустил из
виду досье,  в которое  так хотелось заглянуть, а  тем временем подъехали  к
окраине Аксая,  к тому шлагбауму, где засекли  его появление на геликоптере.
Машина вдруг  остановилась, хотя  все  тот  же  полуденный  постовой в мятой
киргизской  шляпе  не  требовал  этого,  не  перегораживал дорогу  полосатой
железной трубой. Джалил, обернувшись, сказал:
     -- Я на секунду, отмечусь в журнале, у нас порядок  такой. Строго когда
уехал, когда приехал, учет... -- И выскочил из машины.
     Сенатор  невольно потянулся к досье, достал, даже  раскрыл папку, но  в
последний  момент  вернул на место,  но так, чтобы оно при тряске вывалилось
само.  Только  он успел  это  сделать, как вернулся водитель,  и  они  снова
тронулись  в  путь, Сухроб Ахмедович по-прежнему лежал с закрытыми  глазами,
откинув голову на мягкие подушки, и вроде ни к чему не проявлял интереса.
     Неожиданно ярость на Ибрагима, пинавшего его вчера сапогами, перешла на
самого Сенатора, случались и у него вспышки беспричинной злобы. Он уже забыл
и  о  пяти  миллионах,  лежавших в  багажнике,  и  об  атташе-кейсе, набитом
фотокопиями  документов  на  влиятельнейших   людей   республики,  забыл   о
прослушивающей  аппаратуре,  подаренной ему, не вспомнил  и  о том,  что хан
сохранил  ему  жизнь, а  в том, что его могли живьем  зажарить в тандыре, не
было и доли шутки, он-то знал, с кем имеет дело.
     "Ишь, мулла, наставник нашелся, учить меня решил, как дестабилизировать
обстановку в республике, -- распалялся он  все больше  и больше, -- конечно,
хлопок у народа в печенках сидит, и не только коренного, хотя он более всего
и страдает, убирают его по осени одни горожане, а они на девяносто процентов
русскоязычное  население,  им тоже от монокультуры жизнь не сахар, с августа
по декабрь  сплошь каторга, никакие законы, кроме  хлопковых,  не действуют!
План! План любой ценой!"
     Да разве в  этой стране мало обиженных, недовольных, кроме хлопка? Куда
ни  ткни, везде  беда.  Только  за  последние  тридцать лет,  считай,  еще с
хрущевских  времен  через тюрьмы  пропущены  почти  двадцать  пять миллионов
людей, и, наверное, такое же количество откупилось или избежало возмездия по
многим  другим  причинам, в том числе абсолютной беспомощности,  беззубости,
некомпетентности органов. Вот какой страшный, криминогенный  слой  в  стране
проживает, давно не верящий  ни  в бога, ни в царя,  а  тем более в  светлое
будущее, которое  мы ежегодно отодвигаем  все дальше и дальше. Их так много,
что у них давно сложилась своя этика, мораль, законы, свой язык, культура.
     Вот  они то и  ждут сигнала что-либо покрушить, свергнуть любую власть,
ибо в ней они видят  только зло  и  причину  своих неудач, им все  равно, до
какому поводу выйти на площадь. Вот  куда следует подносить горящую  спичку,
хан Акмаль, там давно уже все полито бензином. Тем более, работая в органах,
он знает, что  некому бороться с этим злом, профессионалов можно  по пальцам
пересчитать, партийный аппарат и тут насадил никчемную номенклатуру, которую
за  профнепригодность, развал работы гнали  отовсюду, и  остались  последние
прибежища   для  самых   безнадежных  коммунистов  --  правовые   органы  да
многострадальная культура.
     С обиды на Ибрагима прокурор невольно перешел на анализ своей поездки в
Аксай.  Тут  очевидны и плюсы  и  минусы. Конечно, он  уезжал не  с  пустыми
руками, взял, кажется, все, на что рассчитывал, но  удовлетворения в душе не
было. Во-первых,  оттого, что поездка  стала  известна Шубарину  и хочешь не
хочешь придется отчасти вводить того  в курс дела. Артура Александровича  не
обманешь,  да и не следовало. Наживешь такого врага, что лишишься  жизни, уж
он-то знает  о  его деяниях куда  больше, чем хан  Акмаль,  заведший на него
до