ень зарождается не так ярко и
ясно, как летом, а как бы сквозь туман, наволочь. Какая тишина стоит в такие
часы  даже в городе, а уж тем более у них, в  махалле, где дворы потонули  в
зелени  и  все  открытое  пространство  укрыто  от  зноя виноградником.  Ему
захотелось увидеть свой сад, и он тут же из комнаты включил огни на аллеях и
лужайках  напротив  своего окна.  Удивительное  зрелище  ухоженный, в  пору,
рукотворный  сад!  Ему уже  почти  пятнадцать  лет, а для деревьев, особенно
редких,  реликтовых и  некоторых  фруктовых, это возраст зрелости, расцвета.
Если кто-нибудь спросил бы у него, чем  бы вы хотели заниматься для души, он
ответил  бы -- только  садом! Поэтому он чрезвычайно ценил своих садовников,
выделял их из  многих людей, с кем общался в махалле, зная  их работу.  Да и
они наверняка чувствовали его интерес, тягу к саду, больше чем к чему-либо в
огромном  хозяйстве, оттого и старались, отдавали работе душу, понимая,  что
создают что-то  особенное. Это не только для сада, но и для них он приглашал
специалистов из знаменитого Шредеровского  ботанического сада,  и они каждый
раз открывали  садовникам такие тайны, связанные  с деревьями, кустарниками,
цветами,  что   те   только  диву   давались;  конечно,  даже   талантливый,
трудолюбивый самоучка -- одно, а ученый с  такими же качествами -- другое, а
талант Шубарина в том и состоял, что  он  находил  и  сводил подобных людей.
Вместе  с садом  росли  и  формировались его  садовники.  Каким  бы усталым,
раздраженным ни приезжал он домой, стоило ему минут десять погулять по своим
аллеям, напряжение  снималось,  светлела голова,  он знал, что воздух в  его
саду, в его имении за высоким,  глухим дувалом имел особое целебное свойство
и никто не переубедил бы его в обратном.
     Но как бы  ни был мил и дорог собственный  сад,  он редко мог позволить
себе  любоваться  им  часами, хотя у него  выпадали и такие  дни.  Рука  его
невольно отключила освещение за окном и вновь включила торшер  у письменного
стола.  Он  невольно  улыбнулся,  потому  что  подумал  --  я  живу словно в
автоматическом  режиме. Рабочий  кабинет  отличался просторностью, он любил,
что-то обдумывая, ходить по нему,  иногда,  правда крайне редко,  три-четыре
раза в году у него случались тут экстренные совещания, на которых собиралось
пять-шесть человек, и тесноты никто не ощущал.
     Вот  и сейчас,  с чашкой  остывающего  кофе в руках, он выхаживал вдоль
стен, украшенных его последним увлечением -- картинами. Но сегодня он их  не
замечал,  его волновал вопрос, почему Сухроб  Ахмедович оказался  в Аксае, у
опального  хана  Акмаля,  у которого  над головой сгустились тучи и об  этом
догадывался любой мало-мальски  здравомыслящий  человек?  Вопрос  не был так
прост, каким казался. О том, чтобы Сенатор приехал туда официально, не могло
быть и речи, иные времена, иной уровень субординации, да и попади он туда по
службе,  это  означало  бы  в  сопровождении людей из  Наманганского  обкома
партии, что исключало всякий риск. О том, что на шее у Сенатора затягивается
петля,  Шубарин догадывался,  да тот и  не скрывал  этого.  За несколько лет
общения с  ним они понимали  друг друга с  полуслова. Да  и  сам хан  Акмаль
подтвердил, что вышла какая-то накладка и они немного повздорили. Зная  нрав
аксайского хана, "немного" означает, что еще не убили. Зачем прокурору нужна
была  эта поездка, почему  полез в петлю  и, считай, чудом остался жив? Ведь
если узнают в Прокуратуре, КГБ или ЦК, что он тайком наведался в горы к хану
Акмалю,  на  карьере его можно поставить крест, такими  вещами не шутят, тем
более  ныне.  Напрашивался  еще  один  вопрос  --  почему тот  скрыл от него
поездку, будь  она хоть  официальная, хоть тайная, ведь знал, что хан Акмаль
часто обращался к нему с личными просьбами самого Верховного.
     Почему  визит тайный  и  что  за  этим  кроется?  Артур  Александрович,
поставив пустую чашку на низкий столик у кресла, продолжал  вышагивать вдоль
своих  картин, не обращая на них внимания. И вдруг  его озарило, несмотря на
ранний  час, он набрал телефон Миршаба,  наверное, работа  того в  Верховном
суде приучила к неожиданным звонкам, не до этикета было сейчас Шубарину.
     -- Слушаю вас, -- ответил тотчас вовсе не сонный голос Хашимова.
     -- Салим, это Артур, я даже затрудняюсь сказать доброе утро, ради бога,
извини за звонок в неурочное время, но я второй день никак  не могу отыскать
нашего друга, а он мне нужен позарез.
     -- Что-нибудь с "Лидо"? -- спросил тревожно Миршаб.
     -- Да нет, с  "Лидо" все  прекрасно, процветает. Он нужен мне совсем по
другому поводу, не знаешь, где он проводит уик-энд?
     -- Нет, он мне  ни  о  какой  загородной  поездке не говорил,  хотя  мы
виделись  с  ним в  пятницу после обеда,  скорее всего загулял  где-нибудь в
городе. Впрочем, он и мне нужен, но мое дело терпит, отыщется.
     -- Конечно, отыщется, --  ответил как можно беспечнее Японец  и положил
трубку.
     В том, что лучший друг и  соратник  Сенатора не  знал о его  поездке  в
Аксай,  сомневаться  не  приходилось.  Что  же  все-таки  крылось  за  столь
поспешным  визитом  к хану  Акмалю?  Звонок среди  ночи  из  Аксая, конечно,
оказался вынужденным, никак не предусмотренным, для Шубарина это было ясным.
Не  ведет ли Сухроб двойную игру? Но  зачем? Их теперь так  много связывало,
что не  было резона  действовать  за  его спиной. Задал  же  загадку  ночной
звонок.
     Артур Александрович остановился возле большого полотна Сальваторе Роза,
самой ценной  картины в его коллекции, но  не удосужил  ее даже единственным
взглядом, хотя любил и гордился этим приобретением.
     Первое,   что  напрашивалось   из  нынешней  ситуации,  это,   конечно,
пристальнее присмотреться к самому Сенатору, может, тут, в биографии, и есть
объяснение  его  закулисным  действиям?   Тот  жест,  что  продемонстрировал
прокурор Акрамходжаев несколько лет назад, в день смерти Рашидова, снимал  с
него  все  подозрения, ни о  какой  тотальной проверке,  как бывало всегда с
теми, кто попадал в орбиту интересов картеля Шубарина, не могло быть и речи.
Прокурор располагал таким досье на всю его империю, что от нее не осталось и
воспоминаний, стань они  достоянием общественности, особенно в дни правления
Андропова.
     Все это так, но от фактов, ни от прошлых, ни от нынешних, не уйти, если
на прошлые есть убедительные объяснения, следовало найти на нынешние. И они,
конечно, найдутся, в этом он  не  сомневался, но  ему почему-то не  хотелось
копаться в жизни Сенатора, все-таки он сам его отчасти создал.
     Но как бы ему этого ни хотелось, отныне следовало присмотреться к нему,
и дело это нельзя было перепоручать никому. Излишняя подозрительность  могла
закончиться большим скандалом. Сенатор за последние годы  резко, на  глазах,
преобразился, рос, что  называется, на дрожжах, власть шла ему на пользу, он
так разносторонне раскрывался  день ото дня, что удивлял многих,  да  и  его
самого порою. Живой природный  ум схватывал  на  лету силу  в республике,  и
Шубарин  знал,  что многие  большие люди  при  определенной  ситуации  могли
сделать ставку именно на него, даже прожженный политикан Тулкун Назарович не
исключал именно такого поворота событий в судьбе удачливого Акрамходжаева.
     Да,  взлет  Сенатора удивлял  многих, но он-то  знал  подлинные причины
стремительной карьеры районного прокурора.
     Шубарин  внимательнее,  чем  кто-либо, прочитал все его  публикации  на
правовые темы.  Ни в смелости,  ни  глубине теоретических  разработок, ни  в
новом мышлении, ни  в страстности, эмоциональности убеждения отказать он ему
не  мог. Как говорится,  работа без  сучка и задоринки, верное  попадание  в
десятку, в сердцевину наболевших проблем. Да что там публикации, он разжился
и    докторской    своего   подопечного   --   все    верно,    безупречная,
высокопрофессиональная  работа!  Но  почему  же   тогда   насторожила  серия
выступлений  в печати,  почему он  не  мог искренне  восхититься  докторской
бывшего районного прокурора, хотя  прекрасно понимал ее  ценность и  отдавал
должное гражданской смелости автора.
     Потому  что,  знакомясь  с работами Сенатора, его никогда  не  покидало
ощущение, что все это в той или иной форме он уже слушал  и  даже четко знал
от кого --  Амирхана  Даутовича. Да, да, убитого прокурора  Азларханова.  Но
никогда тот не  говорил ему в долгие ночные  беседы, что занят какими-нибудь
научными  изысканиями  в  области  права.  Хотя,  казалось  бы,  какой смысл
таиться,  если действительно занимался  этим,  разве он противился бы  такой
работе, наоборот. Конечно,  когда закрались сомнения,  он  навел  справки --
соприкасались   ли  когда-нибудь   пути  двух  прокуроров?   Ответ  оказался
однозначным  --  никогда. Да и  что  могло  связывать  такого образованного,
широко эрудированного человека, каким  был прокурор Азларханов, с  вороватым
районным прокурором, занимающимся ночными грабежами.
     -- Амирхан Даутович... -- вырвалось вдруг с уст Шубарина, и он невольно
застонал, его до сих пор мучил вопрос -- подумал ли, умирая, Азларханов, что
это он приговорил его к смерти?
     Помнится, когда  в  тот  роковой день, поздно  вечером,  он прилетел  в
ташкентский  аэропорт из  Нукуса,  где еще находилось  тело умершего  Шарафа
Рашидовича,  ему тотчас  доложили, что Коста пристрелил Азларханова. Придя в
себя, еще не владея ситуацией, он  понял, что случилось что-то  невероятное,
возник какой-то тупик, и Джиоев вынужден был стрелять. Он хорошо знал Коста,
тот  не  станет  спасать собственную шкуру любой ценой, он один из  немногих
знал об его истинном отношении к прокурору. Коста понимал  странную взаимную
симпатию бывшего областного прокурора и крупного  дельца  теневой экономики,
им обоим,  каждому в своей сфере, не дали легально реализовать  свой талант,
свои  возможности.  Коста, как  и самого Шубарина, было сложно провести,  он
знал их давно, имел возможность понаблюдать за обоими. Значит, действительно
произошло роковое стечение  обстоятельств. Как  потом расскажет Сенатор, так
оно и  было,  отпусти прокуpop  Коста,  тот  ушел бы,  пристрелив  на  входе
полковника Джураева, во дворе его страховали на белых "Жигулях".
     Полгода  спустя после  гибели  прокурора  Шубарин  вызвал  в  Лас-Вегас
братьев  Григорянов, скульпторов,  тех  самых, что поставили памятник убитой
Ларисе  Павловне, жене Азларханова. Ашот,  которому  было поручено доставить
родственников в штаб-квартиру, сразу  высчитал,  почему  их  вызывают, и  со
свойственной телохранителю прямотой, спросил:
     -- Вы решили заказать памятник этому предателю?
     Хозяин спокойно выслушал злобную реплику и сказал:
     -- Ты меня правильно понял, я действительно хочу заказать ему памятник,
мне не по душе, чтобы могила  такого человека  осталась безымянной и заросла
сорняком. Государство забыло его при жизни, на что же рассчитывать ему после
смерти? Мы с  ним,  как ни странно это звучит,  были единомышленниками,  и я
высоко ценил в нем человеческие качества, они-то, к сожалению, и привели его
к гибели.  Будь он  подлец, прожил бы долго и  богато. Разве  это  не  стоит
восхищения,  уважения? --  Видя, что  сказанное  что-то  пробило  в  тяжелом
сознании Ашота, он закончил: -- А теперь езжай и не говори больше глупостей,
могу и обидеться, я ни от кого не скрывал, что с любовью относился к нему.
     Вспомнилась ему и  первая годовщина смерти прокурора, они в тот день  с
Файзиевым  оказались в Ташкенте, передали в Госплан заявки на будущий год. В
конце года  они всегда охотились за чьими-то невыбранными  фондами. Тактика,
тоже некогда высчитанная Шубариным, ему хоть за неделю до нового года выдели
что-нибудь, уж он-то свое вырвет в  любом случае. В  общем, дел у них  в тот
день хватало. Как только они вышли из Госплана, Артур Александрович попросил
на  минутку заехать  на  Алайский рынок,  к цветочным  рядам.  Вернулся он в
машину скоро, с огромным букетом белых роз, купил он их вместе с ведром.
     -- С  утра такой  великолепный  букет,  значит,  влюбился  всерьез,  --
пошутил Файзиев, удивляясь странному поведению своего шефа. -- Теперь, как я
понимаю, заедем за роскошной хрустальной вазой, -- продолжал в той же манере
словоохотливый компаньон. Но Японец шутки  не поддержал,  а попросил ехать в
старый город, в действующую мечеть, чем еще больше удивил своего коллегу.
     Когда подъехали к мечети, Шубарин  сдернул  с головы Икрама Махмудовича
наманганскую тюбетейку ручной работы, очень дорогую, как и все принадлежащее
пижонистому заму, включая и белый "мерседес", и велел подождать  минут пять,
дел  у  них  до  отлета в  Москву  хватало.  Была  пятница, и  в  мечеть,  к
полуденному  намазу тонким  ручейком  стекались  старики, а возле ворот  уже
собирались  нищие.  Артур  Александрович  кинул взгляд  вдоль  дувала, нищих
оказалось семь,  и  он  улыбнулся удаче. Мусульманское  поверье  гласит, что
нужно  подать именно семи  нищим, семи  верующим  старикам. Он быстро раздал
каждому из них по красному червонцу, чем вызвал моментальный шок, и попросил
их на  чистейшем узбекском языке помолиться в память  о его  друге Амирхане.
Затем он  стремительным  шагом  вошел в  мечеть,  где во внутреннем  дворике
старики  неторопливо готовились к намазу, и опять в тени шелковицы он увидел
семерых  стариков,  а  семь других,  у хауза,  наполняли кумганы  водой  для
омовения, вдоль  стен  он  уже  не стал смотреть. Он быстро обошел и тех,  и
других,  и,  вручая  каждому  по  десятке,  просил  опять  же  на  узбекском
помолиться за упокой души его друга, убиенного Амирхана. Через пять минут он
вновь  сидел  рядом  с ничего  не понимающим Файзиевым и,  не возвращая  ему
тюбетейки, сказал:
     -- А теперь на кладбище Чиготай.
     Когда подъехали  к кладбищу, там же  неподалеку, в старом городе, хотел
выйти вместе с шефом из машины и водитель, но тот его резонно сдержал:
     -- Сиди, у нас на двоих одна тюбетейка. С непокрытой головой появляться
на мазаре считается кощунством.
     Компаньон  остался  в  "мерседесе", не понимая,  кому же  предназначены
цветы. Он все еще считал, что это связано с женщиной.
     Кладбище  Чиготай находилось  на небольшом  взгорке или холме и  начало
свое существование задолго до того, как город коснулся его окраинами. Сейчас
стремительно разросшийся после землетрясения Ташкент захватил  мазар  в свои
глубокие   объятья.  Он  оказался  в  самом   центре   жилого   массива   из
индивидуальных построек, строились тут с  размахом, и район утопал в зелени,
и   на  фоне   окружающих  его   массивов  многоэтажек  выглядел  ухоженным,
респектабельным и оттого чужеродным.
     Несмотря на позднюю осень, стоял  по-летнему яркий,  солнечный день,  и
Артур  Александрович,  выйдя  из  машины,  невольно  достал  дымчатые  очки,
подниматься ему предстояло навстречу солнцу. У осыпающегося глиняного дувала
мазара сидели нищие, немного, человек пять,  и он каждому  из них  безмолвно
подал подаяние. Какой-то  остроглазый мальчишка, видимо  подрабатывающий тут
на мелких поручениях скорбных родственников, тут же приметил, как не вязался
респектабельный вид Шубарина  с цветами в хозяйственном  ведре, и он  тотчас
вызвался поднести его. Увлеченный мыслями о встрече с прокурором, он передал
ведро  с  розами мальчишке, и  тот, моментально обретя  подобающий  ситуации
печальный вид,  медленно пошел  вслед  Шубарину, от его взгляда, конечно, не
ускользнул миг, когда человек в светлой тройке щедро подавал нищим.
     Как и  всякое  кладбище большого  столичного  города,  Чиготай  занимал
огромную  площадь, за  пятьдесят  лет существования  превратился  в огромный
скорбный парк, со своими аллеями, улицами, переходами, тупиками. На Востоке,
впрочем,  как  и  во многих других  местах,  принято  на  могилах высаживать
деревья,  кустарники,  цветы.  Года  два  как Чиготай считался  закрытым,  и
захоронения на престижном  кладбище  делались  с разрешения горисполкома, но
Прокуратура  республики  сумела  выхлопотать  для своего бывшего  сотрудника
ордер на два квадратных метра земли, и могила находилась  в  глубине мазара,
почти  у  самого  дувала,  где  протекал  широкий,  полноводный  арык. Артур
Александрович хорошо знал дорогу туда,  он был  здесь полтора  месяца назад,
когда братья Григоряны пригласили его принять работу.
     Пятница, мусульманский день, сродни русскому воскресенью или  еврейской
субботе,  и оттого  людей  на  кладбище оказалось больше обычного,  хотя тут
посетителей хватало  в любое время.  Когда они вышли  к последнему повороту,
откуда уже хорошо виднелась высокая гранитная  стела, Шубарин хотел  забрать
ведро с  цветами  у  мальчишки,  как неожиданно  заметил  крупного,  рослого
человека в милицейской форме  у ограды могилы прокурора. Он чуть  сбавил шаг
--  сомнений  не  было,  человек  стоял  у  того  самого  захоронения,  куда
направлялся он. Ни встреч, ни разговоров ни с кем он не хотел, хотя  человек
в форме его и заинтересовал, поэтому быстро сориентировался.  Левее, в одном
ряду  с прокурором,  покоилась  молодая женщина, известная  балерина,  его в
прошлый раз  поразил  памятник, воздвигнутый  ей из  белого  мрамора. Братья
Григоряны,    сопровождавшие    его    в    тот    день,    тоже    отметили
высокопрофессиональную работу скульптора, и из разговора с подошедшими потом
к могиле  людьми  выяснилось, что  автор  был  мужем  балерины,  погибшей  в
автокатастрофе. У этой могилы, как понял тогда Шубарин, часто бывали люди, и
он направился прямо к ней. Убирая с постамента памятника  пожухлые цветы, он
украдкой  глянул в сторону могилы Амирхана  Даутовича  и узнал в человеке  в
милицейской  форме  Джураева,   начальника  уголовного  розыска  республики.
Полковник стоял  напротив могилы,  держа  в руках  форменную фуражку, и даже
скорбь по поводу  убитого товарища не могла скрыть на его лице  удивления, а
удивляться было чему. На могиле стоял памятник из темно-зеленого, с красными
прожилками  гранита,  и  такая же  строгая плита покрывала  могилу.  Изящная
бронзовая монограмма, витиевато сплетенная из трех букв А. Д.  А., врезанная
заподлицо  с поверхностью  гранита  и тщательно, до блеска,  отполированная,
занимала первый верхний угол плиты. Кто близко общался с  ним, тот знал, что
так необычно выглядела подпись прокурора. А на стеле, под портретом Амирхана
Даутовича, бронзой значилось:

     Азларханов
     Амирхан Даутович
     1932-1983
     прокурор

     А чуть ниже, после "прокурор" уже не бронзой, а прямо в  граните  четко
выбито: "настоящий".
     И  этот  штрих,  одно   слово  "настоящий",   придавало   традиционной,
трафаретной  надписи  совсем иное звучание,  выбитое,  видимо,  в  последний
момент, по чьему-то требованию или по душевному порыву скульптора, бросалось
прежде всего в глаза.  Было,  наверное, отчего удивиться замотанному  день и
ночь полковнику, ожидавшему увидеть осыпавшийся,  пыльный могильный холмик с
фанерной доской  у  изголовья.  Полковник  стоял  по-военному прямо,  словно
участвовал в почетном  карауле,  возможно, он  вспомнил тот  проклятый  день
прошлой  осени,  когда  он  всего  на две  минуты  не  успел  на  встречу  с
прокурором.  Не  опоздай,  прибудь  он  хоть  на  минуту  раньше  прокурора,
наверняка остался жив. Полковник не успел  упредить выстрелы Коста, и оттого
всегда ощущал свою вину перед товарищем.
     Человек в мундире неожиданно быстро склонился к плите, поправил красные
гвоздики  и, еще раз окинув взглядом ухоженную могилу, направился  к выходу.
Как  только  он  отошел  от захоронения, плечи  его  обвисли,  куда-то  враз
подевалась  легкость,  еще минуту назад бросившаяся в глаза,  седая, коротко
стриженная  голова поникла. Так, с  непокрытой головой,  держа  фуражку  под
мышкой, он  уходил все дальше и дальше, и,  как показалось Шубарину, суровый
полковник, гроза убийц и отпетых рецидивистов,