Иногда, впрочем, Маккене  снились  события  тех  дней  так,  как  они
развивались на самом деле.
   У них ушло два дня на то, чтобы взять след аборигенов и  догнать  их.
Поднявшись на один из песчаных холмов незадолго до наступления  сумерек,
они увидели трех туземцев и оставшихся животных. Почти пятьдесят  часов,
проведенных в раскаленной пустыне, давали о себе знать.  За  их  плечами
лежал тяжелый путь, на всем протяжении которого Маккене и его  напарнику
не попадалось на глаза ничего живого, кроме  чахлых  кустиков,  покрытых
острыми колючками, да юрких ящериц. Зато время от времени они натыкались
на небольшие груды камней, отмечавших  места,  где  нашли  вечный  покой
незадачливые путешественники.
   Давай брать их,  -  пробормотал  Дик,  с  трудом  шевеля  запекшимися
губами.
   Маккена  молча,  словно  охотничья  собака,  почуявшая   дичь,   стал
спускаться по склону холма.
   Услышав или почувствовав его приближение, аборигены  подняли  головы.
Как и предсказывал Маккена, они утоляли жажду кровью животных.  Один  из
бычков со вспоротым брюхом лежал перед  ними.  Вокруг  растекалась  лужа
крови.
   Никто не издал ни звука. Туземцы даже не шелохнулись. Их  изможденные
лица не выражали ни злобы, ни раскаяния. Это привело Маккену  в  ярость.
Раз они согрешили, (а он в этом ни на секунду не сомневался), то  должны
раскаяться в своем поступке. Он просто задыхался от гнева, глядя  на  их
поразительно безмятежные физиономии.
   Иногда Маккене снилось, будто все  трое  аборигенов  были  мужчинами:
фрейдовское "сверх-я" Маккены пыталось играть в прятки  с  самим  собой.
Правда заключалась в том, что несчастная троица представляла собой семью
или, вернее, ее остатки: отец, мать и их одиннадцатилетний сын.
   Мальчик держал в руках окровавленный нож. Кровь капала  со  стального
лезвия на сухую, потрескавшуюся землю, жадно  поглощавшую  любую  влагу.
Маккене пришло в голову, что отец учил сына умению  выживать  в  пустыне
при отсутствии воды.
   Ладно, - сказал Дик и, выхватив пистолет из кобуры,  направил  его  в
сторону аборигенов.
   Те не только продолжали безмолвствовать, но даже и  не  взглянули  на
нацеленное на  них  оружие.  Казалось,  присевший  в  традиционной  позе
стрелка Дик просто не существовал для них. Он же, стискивая  побелевшими
пальцами рукоятку "Магнума", застыл на  месте,  точно  дожидаясь,  чтобы
туземцы пошевелились первыми. Возможно,  однако,  ему  просто  почему-то
было страшно приблизиться к ним.
   Что касается Маккены, то все его внимание было  поглощено  мальчиком.
Придерживая рукой кобуру с "Магнумом", он подкрался поближе, то  и  дело
моргая, чтобы крупные капли пота,  катившиеся  со  лба,  не  попадали  в
глаза. Вглядевшись в мальчишку  повнимательней,  Маккена  удостоверился,
что это именно тот, кто ему нужен. Он несколько раз видел его в Бандуме.
Еще с момента  первой  встречи  лицо  паренька  неотступно  преследовало
Маккену, так что в конце концов даже стало ему сниться.
   Вот  почему,  несмотря  на  январскую  жару,  Ян  Маккена   отважился
вторгнуться в пустыню Симпсона. Преступление  аборигенов  не  слишком-то
волновало его. В самом деле, разве мало преступлений совершается  каждый
божий день?
   Только когда Маккена прикоснулся к мальчику, на лице  отца  появились
первые проблески хоть каких-то эмоций. Внезапно  вскочив,  он  согнул  в
локте хилую руку, намереваясь ударить  полицейского.  Маккена  только  и
ждал этого. Быстро вытащив "Магнум", он выстрелил в него.
   Получив пулю в лоб, тот  как-то  странно  лязгнул  зубами,  при  этом
откусив себе кончик языка. Впрочем,  он  уже  не  чувствовал  боли.  Его
подбросило вверх, а через мгновение, нелепо  дернув  ногами,  он  рухнул
головой вниз на тушу мертвого бычка.
   Его жена завопила от ужаса, однако тут же  замолкла,  стоило  Маккене
показать ей черную Дыру в  стволе  "Магнума".  Лишь  руки,  которые  она
держала перед собой, мелко дрожали.
   Маккене показалось, что Дик заорал у него над самым ухом: О, господи!
Мы должны были привести их с собой живыми. Живыми, черт тебя побери!
   Заткнись, - отрезал Маккена, не  оборачиваясь.  -  Заткнись,  говорят
тебе. Если у тебя кишка тонка, то не надо было тебе  и  соваться  в  это
пекло.
   Я и не хотел идти, - возразил Дик. - Вспомни, что я тебе говорил?
   Однако теперь уже ничего не попишешь. И, раз уж ты здесь,  постарайся
извлечь для себя пользу. Кто знает, может, тебя за эту операцию наградят
медалью, - Маккена рассмеялся собственной шутке.
   Все  это  время  он  не  сводил  глаз  с  мальчика.  Его  возбуждение
нарастало.
   Держи эту бабу на мушке. - хрипло проговорил он.
   Господи, это еще зачем? - удивился Дик. - Или  ты  боишься,  что  она
бросится на двух вооруженных полицейских?
   Делай, что тебе говорят, приятель!
   Маккена,  резко  развернувшись,  наставил  "Магнум"   на   напарника.
Убедившись, что тот подчинился приказу,  он  быстрым  движением  спрятал
пистолет в кобуру. Схватив мальчика  покрепче,  он  повел  его,  точнее,
потащил в сторону от костра, разведенного туземцами.
   Что ты собираешься с ним делать?
   Маккена пропустил мимо ушей вопрос Дика.  Да  он  и  не  слышал  его.
Единственным звуком, достигавшим его слуха, была  неугомонная  трескотня
насекомых. Огромная чаща неба, раскинувшегося над головой, казалась  ему
в вечерней полутьме бездонной пропастью. Весь мир  словно  провалился  в
эту пропасть, и Маккена почувствовал, что огонь, пожиравший его изнутри,
угас. Ему стало смешно.
   Расстегнув ремень, он принялся  за  пуговицы  своих  форменных  брюк,
Справившись с ними, он сильно рванул мальчика за плечо, развернув его  к
себе спиной.
   Снимай штаны, - приказал ему Маккена по-английски.
   Когда  он  повторил  то  же  самое  на  местном   диалекте,   мальчик
подчинился.
   При виде детских ягодиц, таких белых, обещающих неземное наслаждение,
у Маккены едва не разорвалось сердце.
   Что...
   Его тело само собой подалось вперед.
   ...именем всего святого, что ты делаешь?
   Он закрыл глаза. Легкий ветерок, поднявшийся с наступлением  сумерек,
ласкал его щеки. Его дыхание стало бурным.
   Что-то с силой ударило о него. Не  снимая  огромной  ручищи  с  плеча
мальчика,  Маккена  с  трудом  сделал  шаг  в   сторону.   Развернувшись
вполоборота, он поднял пистолет и, зажав свободной ладонью рот  ребенка,
вогнал пулю точно в середину лба матери.
   Судороги пережитого наслаждения все еще бегали по его телу, когда он,
кончив,  грубо  оттолкнул  мальчика.  Он  не  испытывал  ничего,   кроме
брезгливого  отвращения  к  этому  оскверненному,  втоптанному  в  грязь
одиннадцатилетнему существу.
   Мальчик продолжал  сидеть  на  том  месте,  куда  упал,  и  его  лицо
по-прежнему - по-прежнему! -  не  выражало  ровным  счетом  ничего.  Оно
оставалось все таким же  спокойным  и  безмятежным,  каким  было,  когда
Маккена впервые увидел его.
   Не сиди, как истукан! - рявкнул Маккена и застрелил мальчика так  же,
как и его родителей, - в лоб.
   Ты что, окончательно спятил? - закричал Дик.
   Маккена молча натянул штаны и застегнул ремень.
   Отвечай, ты, слышишь, грязная свинья! - Голос Дика едва  не  сорвался
на визг.
   Мы получили то, за чем пришли сюда,  -  невозмутимо  бросил  Маккена,
направляясь мимо напарника к стоявшим в стороне бычкам.
   Стоило ли  после  этого  удивляться  тому,  что,  едва  вернувшись  к
цивилизации, Дик Джонс тут же подал прошение о переводе в другое место?
 
*** 
 
   Однако это явилось далеко не худшим последствием  того  вечера.  Хотя
происшествие само по себе могло стать предметом ночных кошмаров. Маккену
сводили с ума воспоминания  не  столько  о  нем,  сколько  об  огромной,
зеленой, измазанной в крови  мухе,  неторопливо  ползущей  по  открытому
глазу мальчика.
   Словно этого было мало, но вдобавок его неотступно преследовали еще и
звуки ритуальных заклинаний аборигенов.  Маккена  явственно  их  слышал,
даже ночью, укрывшись с головой одеялом в своей  собственной,  тщательно
отгороженной от мира дверью и толстыми шторами  на  окнах  спальне.  Эти
заклинания  проникали  повсюду,  не  останавливаясь  ни   перед   какими
преградами.
   Маккена знал, что они направлены против  него.  Что  они  -  кара  за
злодеяние, совершенное им  в  пустыне  Симпсона.  Австралийские  туземцы
владели секретами первобытной магии. Маккене доводилось наблюдать за  ее
практическим применением,  однако  он  не  верил  в  нее,  объясняя  все
"чудеса" ловкостью рук местных шаманов.
   Так было  раньше.  Все  изменилось  с  тех  пор,  как  ужасные  звуки
заклинаний стали будить  его  по  ночам.  Вздрагивая,  он  просыпался  и
садился в кровати, обливаясь холодным потом и  думая  об  отвратительной
зеленой мухе.
   Какое право имели эти  жалкие  существа,  гораздо  более  похожие  на
животных, чем на людей, так с ним обращаться?  Превращать  его  жизнь  в
кромешный ад! Бессильная ярость и непреодолимый ужас разрывали его  мозг
на части, превратив его в поле непримиримой битвы между  собой.  Маккене
хотелось вскочить  в  джип,  помчаться  в  пустыню  Симпсона  и  свинцом
заткнуть глотки всем аборигенам. Всем до единого.
   Однако сделать это было не в его власти.
   В конце концов, он не выдержал и бросил все - свою должность  и  свой
дом, стоявший совсем неподалеку  от  Границы  пустыни  Симпсона,  бросил
Северные территории, даже саму Австралию. Приехав в  Гонконг,  он  начал
здесь новую жизнь, но снова оказался в окружении  туземцев.  Правда,  на
сей раз китайского происхождения.
   И - удивительное дело! - заклинания продолжали преследовать  его  все
время.  Рано  или  поздно  Маккена  должен  был  положить  конец   этому
затянувшемуся  кошмару.  Он  должен  был  хоть  что-нибудь  сделать  или
окончательно сойти с ума.
   Бледный как смерть, он встал с кровати  и  принялся  рыться  в  своем
сундуке.  На  дне  деревянного  ящика,   аккуратно   сложенная,   словно
припасенная как раз для такого случая, лежала форма, привезенная  им  из
Австралии, Та самая, в которой он бродил по Северным территориям.
   Облачившись в нее, Маккена подобрал  "Магнум"  и  проверил  механизм.
Медленно, методично он зарядил обойму. И так же  медленно  он  вышел  из
дома.
   Он шел, чтобы убивать или быть убитым  самому.  Ему  было  почти  все
равно.
 
*** 
 
   Они отправились бы ради тебя на другой конец  света.  Ради  обладания
тобой они продали б свои души.
   Даниэла в раздумье стояла  перед  зеркалом,  прикрепленным  к  дверце
массивного дубового шкафа, занимавшего  значительное  место  в  комнате,
отведенной ей Малютой.
   Уронив на ковер черное платье от Диора, купленное ей Юрием  Лантиным,
Даниэла не отрываясь смотрела на свое  отражение.  На  мгновение  у  нее
появилось странное, незнакомое ей ощущение. Она вдруг  представила  себя
собственной  дочерью  или  внучкой,  которая,  листая  семейный  альбом,
наткнулась на выцветший снимок, запечатлевший ее, Даниэлу  Александровну
Воркуту.
   И в тот же миг, словно в свете сверкнувшей молнии, она вдруг  увидела
и осознала, сколь извращенной и безрадостной стала ее жизнь.
   Возможно, виной тому была мысль о ребенке, которого она могла родить,
но так и не родила. Находясь на столь высоком посту, Даниэла,  по  сути,
была  лишена  личной  жизни,   наполненной   нормальными   человеческими
радостями. Она душой и телом принадлежала  партии,  государству,  КГБ  -
кому и чему угодно, только  не  себе.  Даже  то  удовольствие,  что  она
получала  от  встреч  с  Карелиным,  являлось  запретным  и,  обреченное
храниться в тайне, омрачалось постоянным страхом перед разоблачением.
   Долгие годы,  влекомая  неудержимым  честолюбием,  она  строила  свою
карьеру, даже не задумываясь о том,  какую  жертву  приносит  на  алтарь
власти.
   Матерь Божья, - думала она. - Всего каких-нибудь  три  года  назад  я
рассмеялась бы в лицо тому, кто заикнулся бы при мне  о  ребенке.  Дети?
Какие могут быть дети у  женщины,  чье  стремление  к  власти  не  знает
границ?
   Впервые в жизни Даниэле пришла в  голову  мысль  о  бренности  всякой
власти. Отдавая все силы кошмарному психологическому поединку  с  Олегом
Малютой,  она  не  испытывала  никаких  иных  чувств,  кроме  страха   и
отвращения. Она знала, что, если даже каким-то чудом одолеет врага,  эта
победа не принесет ей радости.
   Вспоминая слова, сказанные Малютой в тот памятный морозный  вечер  на
берегу замерзшей Москвы-реки, она не могла не признать  их  правоту,  по
крайней мере, в одном. Ее  жажда  власти  действительно  превратилась  в
ненасытное  чудовище.  Словно  вампир,  она  высасывала  эту  власть  из
многочисленных  мужчин,  пытавшихся  использовать  ее.   Она   сама   их
использовала и отправляла в расход.
   Вглядываясь  в  глубину  своих  влажных,  серых  глаз,   околдовавших
стольких  влиятельных  сановников  советского  аппарата,  она   замерла,
пораженная внезапной догадкой. Изумленная до  глубины  души,  она  вдруг
поняла, что именно может сделать ее счастливой. Ни победа  над  Малютой,
ни кресло председателя КГБ, ни даже пост главы партии и  государства  не
принесли бы ей и миллионной части того счастья, которое доставил  бы  ей
один-единственный ребенок. Ребенок, зачатый ею и Михаилом Карелиным.
   Покачнувшись, она потеряла равновесие и  ткнулась  лицом  в  зеркало,
прижавшись губами к губам своего же отражения. Выпрямившись  вновь,  она
увидела матовое пятно на месте прикосновения своих губ.
   В следующее мгновение Даниэла подобрала с пола платье  и,  критически
оглядев его, решила, что оно  не  подходит  для  предстоящего  вечера  в
компании Малюты. Отложив его в сторону, она опять внимательно посмотрела
на себя в зеркало. Форменная юбка и китель с синими погонами КГБ отлично
сидели на ней. Вот так и сойдет, - решила она.
 
*** 
 
   Ей никогда не приходилось наблюдать за тем,  как  пьет,  или,  вернее
сказать, напивается Малюта. Разумеется, сидя за обедом, он пропускал  по
несколько рюмок водки. Однако на даче он заглатывал такие дозы и с такой
скоростью, словно хотел поставить рекорд по  употреблению  рябиновки  за
один присест.
   Он уже был изрядно навеселе, когда Даниэла вышла к столу. Прежде  чем
приступить к обеду, Малюта достал еще  одну  бутылку  и,  откупорив  ее,
прихватил с собой. Кому-то явно пришлось изрядно потрудиться  на  кухне,
однако этот кто-то оставался невидимым, и Малюта лично подавал  на  стол
каждое блюдо. Как обычно, он отдавал должное русской кухне, и Даниэла не
удивилась, увидев на  столе  блины,  кулебяку  и  рассольник.  Вслед  за
жареной курицей, с которой стекал густой золотистый жир, наступил  черед
вареников с вишневой начинкой.
   - Вы всегда так плотно обедаете? - поинтересовалась Даниэла за чаем.
   Малюта, накладывавший сахар в свою чашку,  не  ответил.  Положив  три
кусочка, он тщательно размешал их, попробовал и добавил еще столько же.
   Наконец, завершив этот своеобразный ритуал, он промолвил:
   - Моя жена отлично готовила. - Даниэле показалось, что он  обращается
не столько к ней, сколько к себе самому. - Дома  я  привык  есть  только
так. В некоторых вещах лучше оставаться консерватором.
   Вдруг  он  встал  и  вышел  из  столовой.  Даниэла  некоторое   время
продолжала сидеть, наблюдая за тем, как растворяется сахар в ее чашке, а
затем последовала примеру хозяина.
   Она нашла Малюту в  гостиной.  Стоя  перед  резным  подоконником,  он
машинально отхлебывал чай из чашки и смотрел на Москву-реку. Он выглядел
каким-то необычайно грустным: Даниэле  еще  не  приходилось  видеть  его
таким.
   - Москва-река течет как прежде,  -  промолвил  он.  И  вновь  Даниэлу
кольнуло ощущение, что он разговаривает не с ней и, может быть, даже  не
с собой, а с каким-то невидимым собеседником. - И горы не изменили своей
формы. Только мы приходим в этот мир и уходим из него в небытие. Не  так
ли, Даниэла Александровна?
   Он неожиданно повернулся к ней.
   Она кивнула.
   - Таковы законы природы.
   Оставаясь в  тени  возле  тяжелых  парчовых  занавесок,  он  изучающе
смотрел на Даниэлу своими темными глазами.
   - Да, видимо, так оно и есть. Уж  кому-кому,  а  нам-то  это  следует
знать, а? Нам, кому на каждом шагу приходится иметь дело  с  законами  и
кто стоит на их страже. Кстати, Даниэла  Александровна,  как  по-вашему,
кто  создает  законы  в  этом  мире?  Человек?  Или,  как  вы   изволили
выразиться, природа? - Не сводя глаз с Даниэлы, он поднес к губам  чашку
и сделал глоток. - Не является ли в  таком  случае  природа  всего  лишь
завуалированным, так сказать, названием Бога?
   Даниэла почувствовала, что волосы зашевелились у нее на голове. "Олег
Малюта, рассуждающий о Боге? Да, такого ей  не  привиделось  бы  даже  в
самом диком сне! Она совершенно не  представляла,  что  кроется  за  его
словами, и поэтому предпочла промолчать.
   - Кто создает этот  мир,  Даниэла  Александровна?  Родился  ли  он  в
пламени гигантского взрыва некой безмозглой гигантской материи?  Взрыва,
в результате которого бесчисленные космические обломки вроде нашей Земли
понеслись по своим орбитам? Или вы усматриваете во всем этом  творческое
вмешательство божественной воли?
   - Вас интересует мое мнение? - осведомилась Даниэла. - Или вы  просто
перебираете возможные варианты?
   Малюта вышел из тени.
   - Я хочу знать, во что вы верите. - Внезапно  дистанция,  разделявшая
их, сократилась до одного шага. - Мне интересно, видите ли вы  в  начале
всего сущего проявление, ну назовем это так, высшего разума?
   - Конечно, вижу, - ответила она без малейшей запинки. -  И  этот  Бог
был коммунистом.
   Ее слова не вызвали у Малюты приступа веселья и  смеха,  которые  она
ожидала услышать. Напротив, он нахмурился и посерьезнел еще больше.
   - Я не шучу, Даниэла Александровна. - Она недоумевала, куда он клонит
и какую новую ловушку готовит для нее. - Мне надо знать, веруете ли  вы.
И если веруете, то не находите ли утешения в своей вере?
   - Я сказала глупость, - сказала она. - Разумеется, у Бога нет  ничего
общего с коммунизмом.
   - Стало быть, вы все же верите в него. - Он  придвинулся  к  ней  еще
ближе.
   - Я - коммунист, - возразила она. - И, значит, у меня тоже нет ничего
общего с Богом. И тут он все-таки рассмеялся.
   - Если Он существует, в чем я лично сомневаюсь, то у Него есть  нечто
общее с каждым из нас. - Малюта, опустив глаза, уставился в свою  чашку.
Грустное настроение, казалось,  вновь  овладело  им.  -  Мне  необходимо
спросить вас вот о чем, Даниэла Александровна. В вашей  жизни  случалось
что-либо необъяснимое?.. Нечто такое, что не  поддавалось  бы  до  конца
вашему пониманию?
   - Я не совсем хорошо понимаю, о чем вы говорите, товарищ министр?
   Малюта поднял голову. Их взгляды скрестились.
   - Я говорю о горе... О трагедии...
   Даниэлу вдруг осенило, что он намекает на ужасную  смерть  жены.  Она
знала, какого ответа Малюта ждет от нее, и поэтому соврала:
   - Да.
   - И?..
   - Что - и?
   - Не думали ли вы... - Он вдруг осекся,  словно  устыдясь  того,  что
собирался сказать. Но затем все же промолвил с усилием:
   - Не думали ли вы, что эта трагедия совершилась по воле Бога?
   - Для верующего человека все происходит по Божьей воле.
   - Тогда как же понять... трагедию, длящуюся целую жизнь?
   - Ее понять нельзя, - Даниэла вспомнила, что  сказал  ей  дядя  Вадим
после смерти матери. - Невозможно. Можно только разрешить ее.
   - Разрешить? - он произнес это слово так, точно слышал его впервые  в
жизни.
   - Да. Разрешить ее в своей душе. Обрести внутренний мир.  Тогда  боль
отступает навсегда.
   Малюта закрыл глаза. Его  губы  чуть  заметно  шевелились,  будто  он
молился  про   себя.   Впрочем,   скорее   это   было   лишь   секундное
замешательство.
   - Понятно,  -  пробормотал  он  наконец.  -  Внутренний  мир...  Надо
полагать, у вас крепкий сон.
   - Простите?
   - Вы хорошо спите?
   - Да.