окончательно затих.
   Иван вытащил ошпаренную руку из  ведра.  Похлебка  лужей  растеклась  под
ногами застывшего с раскрытым ртом солдатика.  Иван  ладонью  приподнял  его
подбородок, закрыв ему рот, и молча направился к хижине.
   В хижине была только жена старшего сына. Она сидела за столом и при свете
керосиновой лампы штопала  какое-то  тряпье.  Увидев  вошедшего  Ивана,  она
встала и молча застыла, глядя на него  не  то  чтобы  испуганно,  но  как-то
обреченно.
   - Где муж? - спросил Иван.
   Она не ответила, но бросила быстрый взгляд на незатворенную Иваном дверь,
за которой прямо от порога хижины начиналась дорога вниз, в  долину.  "Скоро
приедет", - понял ее взгляд Иван. Что с ней делать, он еще так и не решил...
Легким толчком он отбросил ее на лежанку.
   Она упала навзничь и застыла, вытянувшись, с  тем  же  покорно-обреченным
выражением лица. "Женщина. Чеченка. Мать  чеченца",  -  ворочались  в  мозгу
Ивана какие-то бессвязные слова-мысли. Он двумя пальцами правой руки зацепил
высокий, под горло, вырез ее платья и одним рывком разодрал ветхую  материю.
Платье расползлось по бокам, обнажив тело. Иван положил правую  руку  ей  на
горло. Она два раза глотнула, но по-прежнему не  шевелилась.  Пальцами  Иван
чувствовал толчки крови в горловых артериях. Пульс был ровный, спокойный.
   Стоя  у  изголовья  лежанки  и  глядя  сверху  вниз  на   женщину,   Иван
рассматривал   ее   тело.   Торчащие   костлявые   ключицы.   Иссохшие,    с
потрескавшимися сосками груди - они свесились по бокам, как пустые кошельки.
Выпирающие наружу ребра.  Впалый  живот  с  явными  следами  растяжек  после
беременности. Высокий лобок  с  жидким  кустиком  выцветших  волос.  Дряблые
ляжки... Взгляд Ивана вернулся к  лобку.  "Чрево,  -  подумал  он.  -  Чрево
рождающее..."
   Сам не зная зачем, Иван положил левую руку на ее лобок.  Средним  пальцем
раздвинул большие половые губы, провел по малым,  раздвинул  и  их,  нащупал
отверстие, влажное  и  теплое.  "Чрево,  рождающее  зло,  -  злосчастно",  -
возникла в мозгу у Ивана фраза, похожая на формулу. Пальцы его правой  руки,
лежащие на горле чеченки, сами собой сомкнулись...

***

   Иван ждал чеченца всю ночь.  Он  стоял  на  тропе  перед  дверью  хижины,
загораживая собой вход в дом.
   За спиной у Ивана лежал мертвый отец чеченца. Через дыру в голове старика
вытекал его мозг, орошая поле, которое руками  рабов  возделывала  чеченская
семья.
   За спиной  у  Ивана  лежал  мертвый  сын  чеченца.  Сороки,  привлеченные
размоченными сухарями из похлебки, бойко скакали между неподвижным чеченским
пацаном и почти таким же  неподвижным  русским  солдатом,  нисколько  их  не
опасаясь.
   За спиной у Ивана лежала мертвая жена чеченца. Иван лишил ее жизни, чтобы
впредь не продолжился этот чеченский род.
   За спиной у Ивана лежало прошлое, будущее и настоящее  приближавшегося  к
нему по тропе чеченца. И тот, едва увидев Ивана, стоявшего на тропе спиной к
дому, своей дикой чеченской натурой сразу все понял.
   Он стал дергать из-за спины винтовку, руки его прыгали по оружию, дрожа и
не попадая туда, куда он хотел их направить. Наконец он все-таки  передернул
затвор и выстрелил...
   Иван стоял на месте, как прежде, загораживая собой его жизнь, отделяя его
от всего, что ему было дорого. Он выстрелил еще раз. И еще раз. И  оба  раза
не попал в Ивана.
   А  ноги  несли  чеченца  вперед,  все  ближе  и  ближе  к  Ивану,   делая
столкновение неизбежным. Иван стоял невредимый и страшный, и в резком  свете
горной утренней зари была видна его застывшая улыбка. Чеченец шел  к  Ивану,
уже понимая, что жизнь кончилась, что он -  мертвый  чеченец.  И  хотел  уже
только одного: чтобы этот страшный, воскресший из мертвых  русский  поскорее
отобрал  у  него  жизнь  и  присоединил  его  самого  к   родным   чеченским
мертвецам... Он еще хватался за кинжал, вдруг вспомнив о его  существовании,
когда пальцы правой руки русского,  указательный  и  средний,  вошли  в  его
глаза, выдавливая из  глазниц  струйки  крови,  и  загорелись  в  его  мозгу
ослепительными звездами...
   Русский взял его за бородатое лицо, приподнял с земли и коротким,  резким
ударом о косяк хижины расколол чеченцу череп. Затем стряхнул брызги крови  и
мозга со своих пальцев, вытер их об оборванные армейские штаны и забыл о его
существовании.

***

   Иван сидел на тропе, спиной к побежденным врагам,  и  думал  о  тех,  кто
живет в долине... К нему сзади осторожно подобрался молоденький  солдатик  и
забарабанил по спине Ивана своими  маленькими,  будто  детскими,  кулачками,
всхлипывая и причитая:
   - Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты
сделал? Зачем? Зачем? Зачем?..
   Иван протянул руку за спину, перетащил бьющегося в истерике  солдата,  да
какого, на хрен, солдата - мальчишку, вперед и посадил перед  собой.  Секунд
десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.
   Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.
   - Как тебя зовут, сынок? - спросил Иван.
   Тот что-то буркнул и резко помотал головой.
   - Что? Как? - переспросил Иван.
   - Не...е... зна...а...ю... -  сквозь  сдерживаемые  рыдания  еле  ответил
парень.
   Иван положил ему на голову свою вторую руку.
   - А чего ты расстроился?
   - Ты наш... ужин... разлил... А... А они... все...  мертвые.  Кто  нас...
накормит?.. - короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он  смотрел  на
Ивана укоризненно, с обидой голодного зверька, у которого вырвали кусок  изо
рта.
   "Зачем ему его жизнь, - думал  Иван.  -  Одно  короткое  движение,  и  он
успокоится. Пожалеть его? - Одна рука  Ивана  лежала  у  парня  на  затылке,
другая - на подбородке. - Пожалеть? Нет. Он не  заслужил  смерти.  Он  умрет
сам..."
   Иван снял руки с головы безымянного солдата:
   - Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.
   Парень пару раз порывался встать и наконец ему это удалось.
   - Стой. Когда поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.
   Парень был уже у двери.
   - Погоди. Запомни: Иван! Тебя зовут Иван. Прощай.
   Парень скрылся в хижине...

***

   ...У Ивана была своя собственная квартира, где  он  устраивал  "лежки"  в
таких вот экстренных случаях. О ней, кроме него, не знал никто...
   Логика у Ивана тоже была своя, не понятная никому. Когда  все  бежали  от
смерти, он шел ей навстречу. И чувствовал себя в большей  безопасности,  чем
тот, кто убегал и прятался...  Крестный  считал,  что  Иван  ищет  драки  от
избытка сил. Но и Крестный иногда заблуждался. Иван был  только  убийцей.  И
если он хотел убить, он без труда  находил  кандидата  в  покойники.  Стоило
только выйти на улицу и посмотреть людям прямо в глаза.
   Многие тогда просто шарахались от него.
   Они боялись смерти, а от него пахло  смертью  так,  что  первой  реакцией
человека было зажать нос. Толпа расступалась перед  ним.  Но  вот  навстречу
попадался какой-нибудь  самоубийца,  который,  сам  того  не  ведая,  упорно
стремился к ней, к смерти. Он вставал на пути Ивана,  и  тот  наконец  видел
свое отражение в чужих глазах. Тогда Иван поворачивался и шел в  одному  ему
известном направлении, уводя за собой будущего покойника... И никто ни  разу
не выстрелил ему в спину, не  всадил  нож,  не  сломал  позвоночник  мощным,
хорошо рассчитанным ударом.
   Смерть требует уединения. Уведя человека, завороженного смертью, подальше
от лишних глаз, Иван останавливался и поворачивался к  нему  лицом.  С  этой
секунды шансы их как бы  уравнивались.  Иван  предоставлял  ему  возможность
первым напасть и попытаться убить: давалась одна попытка... Но пока никто ни
разу не использовал эту попытку как следует. Движение уходящего с линии огня
Ивана  всегда  на  долю  секунды  опережало  выстрел  и   ответный   выстрел
противника. А после первого выстрела  незамедлительно  раздавался  второй  -
ответный... Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.
   Когда же Иван раздумывал или не хотел убивать, ему стоило  лишь  опустить
глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги - и он сразу же  становился
незаметным в толпе, растворялся в море москвичей-обывателей.
   ...Глядя себе под ноги, Иван не  спеша  двигался  со  скоростью  людского
потока по Садово-Кудринской. Он добрел до  площади  Восстания  и  свернул  к
высотке. Зайдя в продовольственный  магазин,  купил  хлеба,  колбасы,  сыру,
желтую пачку "Липтона". Затем поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.
   Здесь у него была маленькая однокомнатная  квартирка,  купленная  на  имя
женщины, которая, согласно записи в одном из его  паспортов,  числилась  его
женой... Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей. И  был
уверен, что его тоже никто не помнит.  Обычно  он,  не  глядя  по  сторонам,
проходил по коридору к своей  двери,  ключом,  который  был  всегда  с  ним,
отпирал квартиру, быстро заходил, нерезко,  но  плотно  притворял  за  собой
дверь и, лишь дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату...
   Окно комнаты выходило на зоопарк. Иван открывал его и,  лежа  на  диване,
мог  слушать  крики  попугаев,  вопли  обезьян,  иногда  -  глухое  ворчание
потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Как это  ни  удивительно,
но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа  и  слышны  были  гораздо
явственнее, чем рев моторов машин-иномарок, пролетающих от Садового кольца к
Красной Пресне... Он часто засыпал под эти звуки, а иногда,  как,  например,
теперь, вспоминал Чечню.

***

   ...Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живших  в  долине.  И  чем
ближе подходил к их жилищам, тем лучше, как  ему  казалось,  понимал  дикую,
первобытную правду их бытия.
   Он не жил с ними, не обращался  по-человечески  с  их  отцами,  женами  и
детьми. Но в своем воображении уже ясно представлял себе здешнюю  жизнь:  ее
неспешность, размеренный ритм, веками выверенный уклад, в котором смерть  не
являлась каким-то особенным  событием,  а  давно  встала  в  ряд  с  другими
явлениями природы: солнце, дождь, ветер, смерть...
   Человек не может погасить солнце, остановить  ветер,  вызвать  дождь.  Он
может лишь принять их существование или перестать существовать сам.
   "Мы, - думал Иван, - смирились, но все ж не  приняли  это  как  данность.
Солнце и ветер до сих пор для нас  -  боги,  похожие  на  людей,  наделенные
желаниями и стремлениями, личной волей. Нас  душит  гордыня  -  мы  пытаемся
противопоставить свою волю  воле  солнца,  ветра...  Обижаемся  на  дождь  и
радуемся солнцу, ругаем ветер и боимся засухи... Ставили свою  жизнь  против
жизни солнца, ветра, дождя..."
   А люди, которые живут  здесь,  относятся  к  рождению  и  смерти  так  же
спокойно, как к солнцу и дождю. Солнце для них - просто солнце, оно есть или
его нет, оно как этот камень на тропе...
   Иван поднял обломок базальта, покачал в руке:  "Бог-камень.  Бог-тяжесть.
Чеченцы выбросили  своих  богов  так  же,  как  я  сейчас  зашвырну  тебя  в
пропасть..." Иван размахнулся и швырнул обломок - он  беззвучно  скрылся  за
краем обрыва... Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было  слышно:  он
улетал куда-то по вертикали, отраженный почти отвесными стенами ущелья...
   Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.
   Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь жизни  человека  или  жар
его предсмертного тления.
   Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.
   Чеченец знает это еще во чреве матери. Родившись  на  свет  и  набравшись
сил, он легко отнимает жизнь у  другого  человека,  потому  что  уверен:  он
повелевает смертью. К тому же умирать так же естественно, как и жить...
   "...И эти тоже ошибаются... - в голове Ивана из потока отрывочных  мыслей
и ассоциаций возникала одна, главная мысль. - Смертью нельзя повелевать, так
же как нельзя приказать солнцу погаснуть!.."
   Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то - дико  и  хрипло,
невнятно, но повелевающе.
   И так же хрипло засмеялся.
   "...Смерть надо любить так же, как солнце, дождь или ветер.  Смерти  надо
помогать, а не торопить ее, не заставлять делать то, чего она не  хочет  или
не может сделать... Они не знали этого, - подумал он о тех,  кого  убил  час
назад, - и поэтому умерли. Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить...
Я победил этот народ!" - заключил он.
   И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.

***

   ...Он прошел мимо селений  в  долине,  даже  не  вспомнив  о  них.  Тропа
повернула вправо, а он шагнул прямо,  к  виднеющейся  впереди  автомобильной
дороге.
   Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, мог  только
предполагать, что где-то на юге.  Сзади,  за  горами,  -  Грузия,  справа  -
Дагестан. Впереди - Россия, Ставрополье. Что там слева, он не помнил...
   Выйдя на дорогу, Иван пошел налево. Если бы он повернул  направо,  дорога
привела бы его к селению в долине, а оно  Ивана  не  интересовало.  Куда  он
идет, Иван не знал, да и не думал об этом. Он направился к западу, хотя цель
его пути, казалось  бы,  находилась  на  севере.  Но  и  цели  своей  он  не
осознавал, двигаясь вперед чисто инстинктивно.
   Через полчаса он  наткнулся  на  обгоревшие  "Жигули",  стоявшие  поперек
дороги. Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой с трудом можно
было угадать водителя. Метрах в десяти от еще коптящей дымком  машины  лежал
полураздетый труп. Сапоги и одежду с него  содрали,  оставив  только  бриджи
офицерского покроя. Иван остановился над ним.
   - Стой, - услышал он позади себя тихий, но явно  взволнованный  голос.  -
Сойди с дороги и двигай в кусты.
   Иван сошел с обочины и направился к кустам, откуда, как он уже  понял,  и
раздался голос.
   - Стой, - услышал он опять. - Теперь налево и вон в тот орешник...
   В орешнике, повернувшись, он увидел молоденького лейтенанта с "макаровым"
в руке.
   - Фу, бля, - русский! - облегченно выдохнул тот, рассмотрев Иваново лицо.
- Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, бля, что стоишь!
   - Иван, - хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.
   - Чего голый-то? Из плена, что ли, идешь?
   Иван промолчал.
   - Ты чего тут сидишь? - так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил  в
свою очередь он.
   - Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на  дороге?  Убили
Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле  выскочить  успел...  Ну,  ничего.  Мы  еще
вернемся. Там, впереди, станица, бля... Я их, бля, черножопых... - лейтенант
скрипнул зубами. - За  нами  "Урал"  шел,  со  взводом.  Где  ж  они,  суки,
застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть...
   Иван сидел молча.
   - Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался, что  ли?  -  Лейтенант
хохотнул. - Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем...
   Иван  молчал.  Он  не  чувствовал  ни  обиды,  ни  раздражения  -  только
невыносимую скуку неосознанного существования, которой так и несло от  этого
сидящего перед ним пушечного мяса...
   - Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За  Санька.  За
тебя.
   - Не понось, - ответил Иван. - Я эту войну закончил.
   Лейтенантик напрягся.
   Иван взглянул на него... И впервые разглядел и отметил про себя в  глазах
кандидата в покойники тот особенный  блеск,  который  потом  часто  видел  в
глазах людей за считанные секунды до их смерти...
   - Ты что же, сука... А за Санька?
   Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ  и  вновь  наставил  его  на
Ивана.
   Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он ответит  лейтенанту.  А  потом
тот будет нажимать на спуск. И это движение его  сгибающегося  пальца  будет
длиться  долго,  бесконечно  долго.  В  течение  этих  почти   остановленных
близостью смерти, растянутых мгновений Иван, испытывая восторг  от  близости
своей возлюбленной, сделает три движения и отберет жизнь у этого человека.
   - Бросил ты Санька, - сказал Иван. - И дрищешь сейчас своим  страхом.  Ты
мертвый солдат. Падаль.
   Произнося эти слова, Иван ждал того  момента,  когда  указательный  палец
правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.
   Лейтенанту, в его полном неведении ритма смерти, казалось, что он  сейчас
просто нажмет на спуск и застрелит этого вонючего дезертира. И будет  дальше
ждать свой взвод, предвкушая, как  его  автоматчики  ворвутся  в  станицу  и
искрошат чеченцев в капусту, мстя  за  Санька,  за  собственный  лейтенантов
страх, за его унижение, пусть только перед самим собой...
   В отличие от лейтенанта, Ивану ничего не казалось.  Он  точно  знал,  что
ничего этого не произойдет. Нет уже взвода, хотя его прибытия все  еще  ждет
лейтенант. Иван, как наяву,  видел  горящий  посреди  дороги  "Урал",  трупы
солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между  ними  -
собирающих автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги...
   Палец лейтенанта слегка сдвинулся, но пока  -  только  палец.  Курок  еще
оставался неподвижным.
   В то же мгновение начал свое движение и  Иван.  Его  тело,  устремившееся
вперед, двигалось быстрее  пальца  лейтенанта,  быстрее  курка  пистолета...
Выстрел прозвучал одновременно с его ударом головой в  пах  лейтенанту.  Это
было первое движение.
   Иван  перевалился  через  голову  и  своим  крестцом  припечатал   голову
лейтенанта к каменистой осыпи,  на  которой  они  сидели.  Это  было  второе
движение.
   Земля стала наковальней, а тело Ивана - молотом, и все, что попало  между
ними, должно было превратиться в труху.  Но  лейтенант  случайным  движением
слегка отклонил голову, и его только контузило ударом Иванова бедра. Он  был
еще жив.
   Настал черед третьему движению. Иван резко дернул локтями назад и взломал
с обеих сторон грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной,  зажав
сердце между обломками ребер...
   Минуты  две  Иван  лежал  неподвижно,  ощущая  спиной  последние   толчки
лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится... Наконец он  убедился,
что под ним лежало абсолютно мертвое тело.
   Иван сел. "Я победил в этой войне, - сказал он тому, что лежало у него за
спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. - Я никого не беру в
плен и не убиваю побежденных".
   Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия  и
принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на
запад, рассчитывая при первой возможности свернуть направо, к северу.
   Он понял, что цель его движения лежала на север.
   На севере была Россия.

Глава 4

   Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.
   "Пижон блатной,  -  разомлев  на  немилосердном  майском  солнце,  лениво
поругивал он про себя Крестного. - Загнал же,  сука,  к  черту  на  кулички.
Торчу теперь тут как хрен в  жопе".  Он  чувствовал  себя  идиотом  на  этом
малолюдном пляже. Погода была типично майская: днем жарило на всю катушку, к
вечеру холодало, а ночью  -  так  и  вообще  задубеть  можно  было.  Вода  в
Москве-реке  еще  совершенно  не  прогрелась,  и   желающих   окунуться   не
наблюдалось. Хотя кое-какой народ по пляжу  бродил.  Метрах  в  двухстах  от
Лещинского, зайдя в воду по самые  яйца,  стояли  трое  рыбаков  в  болотных
сапогах. Пару раз прошли мимо какие-то малолетки,  бросавшие  на  Лещинского
колючие, цепкие взгляды.
   "Ну вот, еще шпана тут меня разденет, - подумал Лещинский. - Где  же  он,
сука?" Его штальмановский костюм действительно смотрелся  дико  на  грязном,
неубранном еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в
руках, опасаясь положить на песок. В белой рубашке и  галстуке  за  тридцать
баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел  пиджак  и  терпел,
хотя спина сразу же взмокла. "Вырядился, козел! - ругнул он уже самого себя.
- Правда, переодеться он мне времени не оставил..."
   Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил  встречу.  Здесь,  на
это