потом  это  стало  привычным,  как  все
привычное, превратилось в норму  и,  как  любая  норма,  перестало  вызывать
какие-либо эмоции. Это просто стало жизнью.
   Когда один из постоянных клиентов матери, привезя как-то ее пьяную  домой
и сдав на руки Надьке, сам  тоже  порядком  пьяный,  задержался,  отпаиваясь
кофе, заведенная в постели матерью Надька уложила ее, наконец, и,  решив  на
практике опробовать полученные от матери знания, без особого труда очаровала
маминого клиента бездной обнаружившейся в ней сексуальности, несмотря на  ее
девственность, с которой она тут же и рассталась.
   Так тринадцатилетняя Надька заработала свой первый  червонец.  С  матерью
она, конечно  же,  поделилась  своим  первым  успехом,  та  хоть  немного  и
поплакала с похмелья, но все же кое-что подсказала для следующего раза.
   Однако путь матери Надя  не  повторила.  У  нее  не  было  столь  жесткой
зависимости от денег, не было такого страха перед жизнью.
   Утолив первый подростковый сексуальный голод, она  быстро  заскучала,  не
сделав для себя ни одного чувственного открытия, а лишь убеждаясь в  правоте
того, что знала уже от матери.
   Она оказалась намного практичнее матери, сразу начав копить  свои  первые
заработки, словно зная от рождения то, что мать ее  только-только  поняла  -
текучесть денег и ненадежность  жизни.  На  одежду,  еду,  развлечения  мать
зарабатывала, и даже очень неплохо, Наде иногда даже удавалось прихватить  у
нее из сумочки сотню-другую долларов, все равно пропьет или потеряет...
   К тому времени,  когда  мать  окончательно  села  на  наркотики,  у  Нади
скопилась приличная сумма, позволившая ей купить квартиру.
   Не в центре, конечно, но и Химки ее вполне устраивали. Ей даже нравилось,
что вокруг нет постоянно жужжащего и спешащего во  всех  направлениях  сразу
людского муравейника центральных районов Москвы.
   Пока мать еще барахталась, Надя ее и  своими  усилиями  собрала,  сколько
могла, и через одного из своих клиентов купила контрольный  пакет  небольшой
коммерческой фирмы, работающей в сфере обслуживания.
   Фирма что-то  ремонтировала,  Надя  даже  толком  не  знала  что.  То  ли
видеотехнику, то ли компьютеры. Да ее это и не интересовало. Главное,  рынок
в этой отрасли не думал сокращаться, а, наоборот, расширялся с каждым годом,
обещая ей постоянный доход и независимость.
   Надя нашла для фирмы директора, поставила ему  очень  жесткие,  но  очень
выгодные условия, оговорив себе ровно столько, сколько  ей  было  нужно  для
спокойной жизни, а  остальное  отдав  на  развитие  фирмы  и  оплату  труда.
Появлялась она там дай Бог три-четыре раза в год,  да  и  то  случайно,  или
когда пригласят на собрание учредителей. А не пригласят, так и не ходила.  О
деньгах она не беспокоилась. Ее долю прибыли ей ежемесячно переводили на  ее
личный счет в банке.
   Вот так ее жизнь приобрела стабильность и независимость.
   Она была типичной  москвичкой  -  довольной  своей  внешностью  и  своими
доходами независимой и свободной женщиной с уравновешенной психикой и тайной
происхождения первоначального капитала.
   В  районе  Крымского  моста  она  так  и  осталась  "Надькой  из  парка",
проституткой, дочерью проститутки.
   В Химках она была просто москвичкой, вероятно где-то работающей, да  мало
ли где работают сегодняшние москвички, кому это интересно?
   Наверное, кто-то считал ее содержанкой, но ведь это  совсем  не  то,  что
проститутка, это даже уважение может вызывать, смотря кто содержит.
   Короче, жизнь Надю полностью удовлетворяла.
   Было только два момента, не дававшие ей жить спокойно.  И  оба,  так  или
иначе, связывали ее жизнь с матерью, и эта связь сама по себе ее с некоторых
пор стала основательно раздражать.
   Особенно когда мать прочно села на иглу и уже  не  могла  обходиться  без
ежедневной дозы. Она начала сильно  сдавать,  все  реже  выходила  из  дома,
поскольку за неделю старела на год, все и всех ненавидела и в  конце  концов
перестала вставать с постели.
   Вся ее ненависть к своей жизни и жизни вообще сосредоточилась на  дочери,
от которой она теперь полностью зависела. Она не могла  даже  самостоятельно
сделать себе укол, не то чтобы раздобыть дозу.
   Все это было теперь на ее Надьке, и за это она ненавидела ее еще больше.
   Ненависть матери не  раздражала  Надю,  а  утомляла  с  каждым  днем  все
сильнее. Ее  наркотическая  зависимость  требовала  ежедневных  расходов,  с
каждым днем все больших и больших.
   Она начинала понимать, что мать тащит  ее  за  собой,  на  тот  путь,  по
которому прошла сама, и мысль о возможности повторения этого пути вызывала у
Нади невыносимую скуку, до ломоты в скулах.
   Можно было, конечно, решить все просто - не приезжать, например,  неделю,
а потом посмотреть, чем дело кончится. А  что  оно  за  неделю  окончательно
кончится, Надя не сомневалась.
   Она часто думала об этом, понимая, что такой  выход  будет  действительно
лучшим выходом для них обеих - и для нее, и для матери.
   Но решиться на это не могла.
   Что ей мешало, она не могла бы объяснить.
   Может быть, воспоминания, что  именно  это  умирающее  существо  дало  ей
первое чувство сексуальной свободы, помогло  ей  впервые  испытать  ощущение
физиологической радости от своего тела?
   Может быть, то, что  только  лежа  когда-то  в  постели  с  матерью,  она
получала все, чего не могла потом получить ни от одного мужчины?
   Может быть, это была привычка к постоянному  страданию,  вошедшему  в  ее
жизнь вместе со страданием  ее  матери  и  постепенно  ставшему  ей  так  же
необходимым?
   И она ездила на другой конец Москвы к своему старому  знакомому,  бывшему
клиенту, одному из тех, кого мать ей передала как бы по наследству и который
давно перестал быть клиентом, а просто остался хорошим знакомым, к  которому
всегда можно обратиться за определенного рода товаром, в любое время суток.
   Привозила матери героин, делала ей уколы, наблюдая, как та затихает после
них то с ясной блаженной улыбкой, то с безобразной гримасой страдания.
   Ей было очень тяжело  ощущать  свою  родственную  привязанность  к  этому
полутрупу, для  которого  она  не  могла  фактически  ничего  сделать  -  ни
облегчить  страдания  матери,  ни   навсегда   прекратить   их   решительным
вмешательством в ее судьбу.
   Но был и еще один момент, который отравлял ее жизнь, внося сумятицу в  ее
размеренный, лишенный резких движений душевный мир.
   С детства отложились в ее памяти рассказы матери о мужчинах,  с  которыми
женщина чувствует себя женщиной, о настоящих мужчинах, которых ей так  и  не
довелось встретить в своей не  очень  бурной,  но  все  же  довольно  долгой
сексуальной практике.
   Рассказам матери она не верить  не  могла,  настолько  они  были  живы  и
искренни.
   Идеальный мужчина существовал в ее воображении, но в жизни  она  ни  разу
его не встретила и уже начала сомневаться в самой себе. Может быть, это  она
какая-то не такая, может быть, мужчины, о которых рассказывала мать,  просто
не обращают на нее внимание, она для них не интересна?
   А что, если дело в том, что она вообще не может быть женщиной  в  полном,
настоящем смысле этого слова? Настоящей женщиной?
   Такой, какой когда-то была ее мать?
   От этой мысли желание убить мать становилось просто невыносимым,  и  Надя
убегала из квартиры на Димитрова, пытаясь отвлечься от навязчивой мысли.
   ...Надя ехала в метро от одного из бывших  клиентов  матери,  у  которого
доставала для нее героин. Она  была  погружена  в  свои  невеселые  мысли  о
запутанных отношениях с матерью.
   Неожиданно Надю заинтересовало выражение лица мужчины, вошедшего в  вагон
метро на станции "Рижская". Он как-то по-особенному окинул  немногочисленных
пассажиров вагона беглым, но очень цепким взглядом. По  ее  лицу  он  только
скользнул глазами, но и этого мимолетного взгляда ей хватило, чтобы  понять:
что-то похожее она уже видела. Это настолько заинтриговало ее, что она вышла
вслед за мужчиной из вагона на станции "Проспект Мира" и  пошла  за  ним  по
переходу на Кольцевую линию. По пути она  пыталась  сообразить,  что  же  ей
напомнили эти странные глаза...
   Надя вошла вместе с  ним  в  вагон,  народу  было  немного,  и  она  села
напротив, чтобы спокойно,  как  следует  рассмотреть  его  лицо.  Надо  было
наконец вытащить старую  занозу  из  памяти.  Подумав,  что  неприлично  так
пристально и откровенно рассматривать незнакомого человека, она  достала  из
сумочки свою любимую Франсуазу Саган, изданную  в  мягкой  обложке,  открыла
наугад и сделала вид, что читает.
   Как Надя могла заметить, у сидящего  напротив  нее  человека  был  острый
взгляд, и она не хотела привлекать к себе его внимания: вдруг ее  поймут  не
правильно, сочтут настойчивый взгляд  обычной  уловкой  проститутки,  ищущей
клиента. Поэтому несколько минут она сидела, уткнувшись в книгу, хотя  и  не
прочла ни одной строчки... Когда Надя оторвала  взгляд  от  книги,  человек,
который ее так заинтересовал, сидел, прикрыв  глаза,  и,  казалось,  дремал.
Пользуясь моментом, Надя хорошо его рассмотрела.
   Он выглядел довольно молодо, всего  лет  на  пять  старше  нее.  Короткая
стрижка открывала крутой упрямый лоб, середину которого  прорезала  глубокая
морщина, контрастирующая с молодым в целом лицом. Прямой, слегка удлиненный,
как принято говорить, римский нос.  Тонкие,  жесткие  губы,  вероятно  часто
сжимавшиеся очень плотно - об этом свидетельствовали характерные морщинки  в
уголках. Подбородок средний, не особенно массивный, но и  не  узкий,  слегка
заросший щетиной. Эта небритость не влияла на общее впечатление  о  мужчине,
имевшем вид слегка запущенный, но в целом вполне интеллигентный и приличный.
   Обычное лицо самого обыкновенного человека,  ничем  не  выделяющегося  из
толпы москвичей. Что называется - без особых примет. Впрочем, особая примета
была - глаза... Сейчас, не видя их, Надя подумала, что, если  бы  не  глаза,
она никогда бы и внимания на него не  обратила.  Лицо  рядового  московского
инженера или тренера какой-нибудь детской спортивной школы (на мысль об этом
наводила короткая стрижка). Но глаза меняли все.
   Едва она подумала об этом, как сидящий напротив мужчина открыл  глаза,  и
оказалось, что он смотрит прямо на нее. Смотрит напряженно, словно  оценивая
опасность, возможно, исходящую от нее.  Вдруг  он  весь  как-то  напрягся  и
шевельнул рукой, засунутой в карман джинсовой  куртки,  а  другой,  свободно
лежащей на сиденье, схватился за его край...
   "Он меня испугался, - подумала Надя. - Надо же! Я могу быть  опасной  для
мужчины?  Ну  разве  что  иногда,  в  постели..."  Ей  стало  весело.   Надя
постаралась  сдержать  улыбку,  невольно  раздвинувшую   губы,   когда   она
представила сидящего  напротив  мужчину  с  собою  в  постели...  И  тот  же
полуиспуганный, полуугрожающий взгляд, только  устремленный  на  нее  сверху
вниз... Улыбка не поддавалась сдерживанию, и Надя уткнулась в  книгу,  пряча
ее.
   Но стоило ей опустить глаза и мысленно вообразить себе взгляд незнакомца,
как улыбка исчезла с ее лица без следа: Надя  вспомнила,  где  и  при  каких
обстоятельствах она видела подобный взгляд... Так смотрела на нее год  назад
мать - еще не  окончательно  увязшая  в  наркотиках  и  имевшая  возможность
остановиться, вернуться к нормальной жизни. Стоявшая на краю и знавшая,  что
она стоит на этом краю. Видевшая, что там, за краем... А там, за краем, была
смерть.
   Наде даже слишком хорошо был знаком этот взгляд, ей подолгу и внимательно
приходилось смотреть в глаза матери, то осмысленно страдающие, то совершенно
безумные, но всегда видящие одно - смерть, подошедшую вплотную. Как-то  раз,
с трудом оторвавшись от матери, Надя случайно увидела отражение своего  лица
в зеркале. И едва не разбила его: ее  собственные  глаза  впитали  то  самое
выражение - глаза, обращенные внутрь себя, похожие на черные дыры...
   "Этот человек живет на самом краю, в одном  шаге  от  смерти",  -  поняла
Надя. И она не могла  теперь  его  так  просто  отпустить,  дать  ему  уйти,
раствориться в потоке людей... В смерти заключалась для нее некая загадка. А
этот человек понимал смерть - она ясно прочитала это в его взгляде.
   Когда она вновь посмотрела  на  незнакомца,  глаза  его  оказались  опять
полуприкрытыми. Но ей уже было ясно: он из того мира, где есть только  жизнь
и смерть, а еще - балансирование на их тонкой, едва ощутимой грани.
   "Если он проснется после "Октябрьской" - увезу  его  в  Химки,  -  решила
Надя. - А если проснется раньше..." - эту мысль она  додумать  до  конца  не
успела.
   Он открыл глаза, когда вагон уже тормозил  у  "Октябрьской",  -  и  будто
вонзился ими в ее лицо.
   - Вы проспите свою станцию, - сказала она  в  ответ  на  его  пристальный
взгляд.
   - Нет, не сумею...
   В этих коротких, ничего на первый взгляд не значащих  фразах  содержалось
очень многое. Слишком многое, чтобы можно было сейчас вот так просто встать,
отойти в сторону и забыть о существовании друг друга. По крайней  мере,  так
казалось Наде... Она ясно услышала, что он просил о помощи. Может быть,  сам
того не осознавая. "Наверное, в его голове просто нет  понятия  о  том,  что
можно просить у кого-то помощи, - подумала Надя. -  Он  и  не  знает  такого
слова. При нашей страшной жизни в этом  нет  ничего  удивительного.  Зато  я
знаю, что такое помощь..."
   - Пойдемте, - сказала она. - Я помогу вам.

***

   ...Сделав матери укол и подождав, пока ее бормотание утихнет, Надя прошла
в комнату, куда направила незнакомца. Он спал одетым на ее огромной  кровати
- как был, в куртке, с засунутой в карман рукой... Кровать эта в свое  время
повидала много разного и диковинного, но в последние годы принимала на  себя
только одинокую Надю...
   Надя  бесцеремонно  принялась  раздевать  незнакомца,  не  опасаясь   его
разбудить, а напротив, уверенная, что он не проснется. Вытащив его  руку  из
кармана куртки, она обнаружила зажатый  в  ней  пистолет  и  не  сумела  его
забрать. Пистолет так и остался в его руке. В карманах куртки нашла еще пять
пистолетов. Глаза ее при виде  такого  арсенала  уважительно  округлились...
Надя раздела его полностью, резонно  решив,  что  он  давно  уже  был  лишен
подобного комфорта - спать обнаженным.  Раздевшись  сама,  она  прижалась  к
спящему всем телом, вдыхая запах мужского пота, табака и резкого  одеколона.
От этого запаха кружилась голова, хотелось закрыть глаза и вдыхать его еще и
еще.
   У нее не было  никакого  физиологического  желания.  Ей  просто  хотелось
лежать рядом с этим человеком. Надя положила голову  ему  на  плечо  и  тоже
заснула. Спокойно и удовлетворенно.

Глава 4

   У Крестного  на  всякий  случай  всегда  был  на  примете  или  давно  не
работающий,  заброшенный  пионерский  лагерь  в  окрестностях   Москвы   или
опустевший Дом отдыха из тех подмосковных здравниц, что  во  множестве  были
выстроены в довоенные годы различными министерствами и ведомствами, а  через
шестьдесят  -  семьдесят  лет  добросовестной  службы  оказались  никому  не
нужными. Теперь они стояли безлюдными и  потихоньку  разрушались  природными
стихиями - солнцем, дождями, ветрами и морозами, а  также  облюбовавшими  их
бродягами...
   В таких забытых  Богом  и  людьми  местах,  среди  остатков  подмосковной
цивилизации Крестный устраивал свои полигоны для придуманных им испытаний  и
"гладиаторских" игр.
   Ничего нового он, собственно, не выдумал,  поскольку  со  времен  Римской
империи не появилось ничего принципиально нового  в  области  индивидуальных
способов убийства человека человеком. Человеческая жестокость во все времена
проявлялась в одних и тех же формах.
   Люди всегда убивали друг друга, ставили на кон свои  жизни  и  стремились
забрать жизнь другого человека, как ставку в игре. В них глубоко укоренилось
убеждение, что если они не будут  убивать  сами,  то  расстанутся  со  своей
собственной жизнью. Таковы были и оставались правила игры.
   Крестный учил выигрывать в этой игре. По его мнению, шанс  выиграть  имел
лишь тот, кто убивал других быстрее, чем они могли  убить  его  самого,  кто
убивал наверняка и, что важно, никогда не оставлял в живых недобитого врага,
действуя по принципу: жалость, проявленная тобой  к  врагу,  всегда  убивает
тебя самого.
   Особенно любил Крестный заброшенные плавательные бассейны.  В  них  очень
удобно было проводить поединки "гладиаторов".
   Абсолютно равные условия для соперников.
   Отсутствие  каких-либо  вспомогательных  приспособлений   для   убийства,
заставляющее  соперников  рассчитывать  только  на  свое  тело  в   качестве
единственного оружия. В исключительных случаях инструменты  смерти  для  них
определял сам Крестный.
   Невозможность проявить слабость, струсить, убежать, отступить. Страх  при
прочих равных условиях мог означать только одно -  смерть.  Страх  и  смерть
были синонимами на этих выложенных кафелем подмосковных аренах.
   Это покажется странным, но для Крестного не  последнее  значение  имел  и
эстетический момент. Белый кафель в красных пятнах, полосах и брызгах  крови
он воспринимал как своеобразную эстетику смерти. Здесь виделось  ему  что-то
от морга, от операционной, а что-то и от скотобойни...
   У  плавательных  бассейнов  есть,  наконец,  еще  одно  достоинство:  они
напоминают римский театр, где зрители располагались над  ареной  на  высоких
трибунах.
   Бои, которые устраивал Крестный, как и бои гладиаторов  в  Древнем  Риме,
представляли собой настоящие бенефисы смерти.
   Он заставлял своих мальчиков убивать друг друга... А ведь  они  все  были
его воспитанниками, некоторых он знал  годами,  успел  к  ним  привыкнуть  и
привязаться. К тому же в каждого из них  он  вкладывал  деньги,  и  немалые.
Обучение даже одного профессионального киллера стоит недешево, а  тут  сразу
теряешь несколько.
   Хотя здесь правильнее говорить не об обучении, а о  воспитании.  Крестный
считал, что обучить можно и медведя: выдрессировать его, и  он  будет  вести
себя в точности как человек. Но воспитать из  медведя  человека  невозможно.
Сделать  зверя  человеком  практически  под  силу  только  Господу  Богу,  а
теоретически  это  отчасти  удалось  пока  только  Дарвину  с  его   теорией
происхождения видов.
   Зато можно из человека воспитать зверя. Не обучить  звериным  повадкам  и
приемам, а именно воспитать...

***

   Крестный и  Иван  сидели  в  плетеных  креслах  у  края  пустого,  но  не
захламленного бассейна, в котором уже, наверное, лет пять не бывало воды,  и
Крестный пытался растолковать Ивану принципы своей работы.
   - Пойми, Ваня, мне будет одинаково жаль потерять любого из них...
   Он указал рукой на десятку обнаженных бойцов, сидящих у  противоположного
края бассейна на обшарпанной спортивной скамье.
   - ...Каждый из них у меня не меньше года. И каждый стал  для  меня  почти
как сын: пока еще  несмышленыш,  но  малыш  должен  вырасти  и  занять  свое
законное место среди моих взрослых сыновей. Таких у меня уже сорок...
   - У тебя были дети? - перебил его Иван. - Твои, собственные?
   - Не отвлекайся, Ваня. И меня не  отвлекай...  -  Крестный  поморщился  и
замолчал, сбившись с мысли.
   Впрочем, пауза была лишь секундной.
   - Были, - ответил Крестный  Ивану.  -  Один.  Он  умер.  Не  буду  сейчас
рассказывать, как, при каких обстоятельствах. Расскажу в  следующий  раз.  Я
очень надеюсь, что у меня еще будет сын.
   - А я не надеюсь, - вновь перебил его Иван. - Я просто знаю.
   - Ты только не хвались, Ваня. Ребятишки у меня способные. Ты сам увидишь.
У них  сегодня  что-то  вроде  экзамена.  Дисциплина  называется  -  "голыми
руками". Сейчас они спустятся туда, - он показал  на  бассейн,  -  парами  и
попытаются убить друг друга. Экзамен сдаст тот, кто останется в живых.
   Иван рассмеялся:
   - Ты притащил меня сюда, чтобы я переломал твоим пацанам шеи?
   - Ва