но, звонил Крестному затем, чтобы проверить реакцию того на
сообщение о стрельбе на вокзале.
   Нет, он  не  верил,  что  Крестный  имеет  отношение  к  происшествию  на
Павелецком. И, поговорив с ним по телефону, только  лишний  раз  убедился  в
этом. Конечно, до конца он Крестному не доверял. Он и самому себе  иной  раз
не доверял, прислушивался порой к своим мыслям, как  когда-то  -  к  шорохам
ветреной чеченской ночи, готовым обернуться и выстрелом, и удавкой, и залпом
огнемета.
   Иван слишком хорошо знал цену того  состояния  обманчивой  эйфории,  того
сладкого  забытья,  в  которое   впадает   мозг,   утомленный   многочасовым
напряжением. Однажды была с ним минута слабости, когда он,  послав  всю  эту
войну к чертям собачьим, на секунду, как ему  тогда  показалось,  привалился
спиной к скале и прикрыл  глаза,  сразу  же  погрузившись,  как  в  какой-то
колышущийся туман, в бездну забвения... Минута слабости превратилась в  годы
и годы терпения. Единственным смыслом  его  существования  на  долгое  время
стало вытерпеть боль и выжить. Выжить,  убивая  других.  Это  было  условием
задачи, которую поставила перед ним сама судьба. Убивая, но не превращаясь в
убийцу, каждый его соперник всегда имел точно столько же шансов,  сколько  и
он, победить, а значит, убить Ивана. Иван  был  бойцом,  гладиатором,  а  не
убийцей.
   Он тогда очнулся от боли в запястьях, скрученных колючей проволокой, и от
бьющей в нос сладковатой  трупной  вони.  Иван  лежал,  уткнувшись  лицом  в
собачий, как ему показалось,  труп,  на  земляном  полу  какого-то  подвала.
Застонав,  он   привлек   внимание   черного,   словно   углекоп,   чеченца,
покуривавшего, сидя у стены. Увидев, что Иван  очнулся,  чеченец  встал,  за
шиворот приподнял его с земли и заглянул в глаза.
   - Ты жив, русский собака? Ты пожалеешь, что ты жив...
   Сильно дернув Ивана за воротник, он посадил непослушное  Иваново  тело  у
своих ног.
   - Ты хорошо нюхал это? Это  пахнет  твой  жизнь!  -  Чеченец  нагнул  его
голову...
   Иван увидел то, что он принимал за труп собаки,  а  на  самом  деле  было
куском  человеческого  мяса.   Разодранная   грудная   клетка   белела   уже
обнажившимися от сгнившего мяса ребрами. Если бы не обрубок шеи и не остатки
руки, оторванной по локоть, невозможно  было  бы  признать  в  этих  гниющих
останках тело человека. Он разглядел даже червей,  в  изобилии  копошившихся
под обломками ребер. Чеченец пнул груду мяса ногой. В  ноздри  Ивану  ударил
тошнотворный запах гнили, его замутило.
   - Открой глаза, русский билять! - заорал чеченец. - Ты будешь  есть  этот
падаль! Этот русский падаль! И ты сам будешь падаль! Падаль! Падаль!
   С каждым словом чеченец бил Ивана лицом о человеческий остов, разбивая  в
кровь его губы, нос и брови. Иван успел заметить, как струйка  крови  с  его
лица потекла вниз, окрасила кости, закапала с них на белых червей, превращая
их в красные копошащиеся обрубки. Потом он потерял сознание...
   ...Иван мотнул головой - копошащиеся перед глазами красные от крови черви
исчезли.
   Он  не  позволял  себе  вспоминать  Чечню:  она  ампутировала  ему   душу
аккуратнее,  чище,  увереннее,  чем  скальпель  хирурга-профессионала  самой
высокой квалификации... Чечня была тем  "хирургом",  который  "избавлял"  от
души напрочь, - оставалось только ровное, гладкое место с  таким  же  пушком
волос, какой покрывал все остальное тело. Как будто ее никогда и не было.
   "Хирург милостью Божьей", - пришло вдруг ему в голову. Но он нисколько не
смутился внутренней противоречивостью этой фразы и всего хода своих  мыслей.
Божий дар - душа - не казался ему милостью. Источник страданий, боли, ужаса,
ненависти к самому себе и ко всему миру - вот что такое была душа.  Милостью
было избавление от души. Душу Иван принес  в  жертву  Великой  Смерти.  Это,
собственно,  и  помогло  ему   выжить.   И   только   это.   Ладно,   хватит
воспоминаний...
   Раз Крестный здесь ни при чем, тогда кто заказчик? Кому понадобилась  моя
жизнь?

***

   ...Цену своей жизни Иван уяснил  хорошо.  Она  равнялась  той  сумме,  на
которую заключалось пари между стариком чеченцем, его бородатым сыном  и  их
гостем, для которого и устраивалось представление: бой  между  двумя  дикими
животными - двумя российскими солдатами.
   Труднее всего было решиться убить  своего.  Своего  соплеменника,  своего
бойца, своего друга.
   Убивать людей Иван умел. Правда, его научили  убивать  врагов.  В  лагере
спецподготовки учили хорошо. Там он стал профессионалом, убивал  уверенно  и
надежно, гарантированно - даже не  требовалось  контрольных  выстрелов.  Его
первый же выстрел был и контрольным, смертельным. Иван  проявил  себя  очень
талантливым курсантом, при  сдаче  спецнормативов  всегда  показывал  просто
фантастические результаты, за что был  любим  начальством  и  часто  получал
поощрения и благодарности.
   Когда он  закончил  спецподготовку  в  лагере  и  уже  мотался  со  своей
небольшой боевой группой, попавшей в окружение в чеченских горах,  ежедневно
вступая в мелкие стычки и короткие бои с чеченцами, Иван продолжал сражаться
с противником, убивать врагов своей страны. Он  оставался  солдатом  России,
участвовал в ее войне  -  в  силу  обстоятельств  сам  себе  и  командир,  и
начальник штаба, и заместитель по воспитательной работе. Убивать  врагов  на
войне всегда было вполне человеческим занятием.
   Как-то его группа попала в безвыходное  положение  в  горах,  у  подножия
вершины Тебулосмта, почти на границе с  Грузией.  Запертая  в  узком  горном
ущелье, по которому с легким  шуршанием  несся  небольшой  ручеек  (ниже  по
течению он превращался в солидный приток Терека), группа Ивана находилась  в
относительной безопасности: вход в ущелье был узок настолько,  что  его  мог
надежно оборонять один человек с автоматом, а выхода из ущелья  и  вовсе  не
имелось - тупик... Высокие отвесные скалы создавали на дне ущелья  "мертвую"
для обстрела зону и не давали возможности  даже  местным  чеченцам,  знавшим
каждую тропу, пробраться поверху, чтобы "посыпаться" на головы бойцам Ивана.
Вода в ущелье была, но еды взять было негде  -  кругом  один  голый  камень.
Сухарей и консервов у бойцов оставалось дней на пять, поголодать без  ущерба
для боеспособности можно еще суток двое-трое. Но потом все равно нужно  было
либо сдаваться, либо вырываться из ущелья на оперативный простор.
   Однако вывести группу из ущелья представлялось столь же  трудным,  как  и
чеченцам войти в него, поскольку единственный автоматчик мог запереть ущелье
и с другой стороны. Чеченцы могли как угодно долго блокировать Ивана  с  его
людьми - хоть до тех пор, пока те не помрут с  голода  или  не  съедят  друг
друга.
   Три дня сидел Иван со своими бойцами в каменном мешке. Он уже бесился  от
безвыходности положения. Они предприняли  несколько  попыток  вырваться,  но
лишь потеряли троих, а чеченцев даже не увидели, не то чтобы убить  хотя  бы
одного... Продолжать попытки прорыва было равносильно самоубийству.
   Сдаться Иван тоже не мог. Вся его натура протестовала как  против  самого
слова, так  и  против  смысла,  в  нем  заложенного.  Иван  просто  не  умел
сдаваться. Ему казалось - легче умереть.  Правда,  в  то  время  он  еще  не
понимал, что такое смерть. Хотя  убивал  людей  не  раз  и  не  два.  Смерть
оставалась для него загадкой, которую он сам себе загадывал не раз,  отнимая
жизнь у врага...
   До той поры ответ давала сама  жизнь,  предоставляя  возможность  убивать
врагов ныне и впрямь,  чтобы  когда-нибудь  перебить  их  всех  и,  наконец,
победить...
   Но такой ответ уже не удовлетворял Ивана. Все чаще и  чаще  его  посещали
сомнения, что когда-нибудь все это кончится: выстрелы, взрывы,  удары  ножа,
кровь, куски человеческого мяса, обгорелые трупы, постоянная настороженность
и готовность нанести ответный удар -  готовность  убить  врага,  убить  даже
прежде, чем он сумеет ударить сам, еще только угадав  в  нем  врага,  почуяв
звериным  чутьем.  Чеченская  война  выработала  у  Ивана  такое   чутье   -
способность  распознавать  врага  по  внешним  признакам,  а   не   по   его
действиям... Если будешь  дожидаться,  пока  враг  откровенно  проявит  свое
намерение тебя убить, долго в Чечне не протянешь... Инстинкт  самосохранения
в  его  чеченском  варианте  заключался  в  умении  выстрелить  прежде,  чем
выстрелит противник, фактически - прежде, чем ты мог определить, является ли
он твоим противником на самом деле... Стреляешь по движущейся цели,  еще  не
видя, что именно движется...
   Только так и остаешься в живых.
   Сколько глупых соек и молчаливых ворон Иван перебил, стреляя на  шорох  в
кустах, на шевеление веток, на птичий крик, потому  что  реагировал  прежде,
чем успевал понять, что это всего лишь кричит птица.
   Иван вновь схватился за голову. Он чувствовал свою вину в  том,  что  его
отряд оказался в ловушке. Хотя кто же мог предположить, что  это  ущелье,  с
виду точно такое же, как и сотни других, которые  им  уже  пришлось  пройти,
окажется глухим? Не надо было так долго убегать!
   Иван со злостью ударил  себя  по  колену.  Теперь  и  он,  и  его  ребята
вынуждены сдохнуть среди этих каменных стен: или от голода, или  под  пулями
чеченцев - все равно верная смерть... Еще когда они только сворачивали в эту
ловушку, Иван пожалел о том, что они  сюда  лезут.  Какой-то  безнадежностью
повеяло от узкой  щели  между  скал.  Но  Иван  шел  последним,  поддерживая
постоянный огневой контакт со стрелками Максуда, и ничего  уже  поделать  не
мог, хотя и понял, что ошибся. Все его ребята были уже внутри.
   Сейчас они молчали, никто не сказал ему ни слова.  Хотя  многие  из  них,
конечно, понимали, что спрятаться в этом ущелье было не лучшим его решением.
Но они все  были  российскими  солдатами,  а  Россию  здесь  представлял  их
командир - Иван. От ее имени он командовал, она дала ему право распоряжаться
их жизнями. Он нес ответственность перед ней за судьбу отряда...
   На  войне  проблема  правильного  или  не  правильного  боевого   решения
командира существует только для самого командира, но не  для  солдат.  Иначе
просто не может быть. Это закон - такой же незыблемый, как законы природы...
Каждый боец отряда был пальцем на руке командира. Пальцы сжимались в  кулак,
когда он принимал решение ударить, и  вцеплялись  мертвой  хваткой  в  чужое
горло, когда командир считал, что нужно задушить  врага.  И  если  кулак  со
всего маха врезался в камень или протянутая к горлу рука оказывалась вдруг в
пламени костра, пальцы корчились от  боли  и  молчали,  ведь  они  не  могли
покинуть руку...
   Но Иван не мог не предъявлять счета самому себе.
   "Что делать?" - в сотый раз за эти три дня спрашивал он себя и  никак  не
мог найти ответа.
   - Андрей! - позвал он высокого, под два метра, парня, наполнявшего  водой
из ручья свою фляжку. - Выясни, на сколько выстрелов у нас патронов  хватит.
И скажи еще раз, чтоб без толку не стреляли.
   - Да не стреляет никто, - буркнул тот и пошел  спрашивать  у  каждого  из
оставшихся в отряде людей, кто сколько выстрелов еще сможет сделать.
   Минут через десять он вернулся.
   - Командир, патронов до хрена, хватит - роту положить... - он запнулся. -
Ребята говорят: выходить надо отсюда. Консервов пять банок  всего  осталось.
Сдохнем...
   - Выходили уже. Да пришлось вернуться...
   - Через неделю они нас голыми руками возьмут.
   - Андрей, - Иван положил руку ему на шею, ткнулся лбом в его лоб, - мы не
сможем выйти отсюда...
   - Не психуй, Ваня, мы еще живы, мы еще можем стрелять...
   - Нам пиздец, Андрюша! И они, те, что там, за входом в ущелье, это знают.
Нам не выйти отсюда. - Иван перешел на громкий шепот. - Сдаться я не  смогу.
Убей меня, Андрей, а вы сдавайтесь. Хоть вы  останетесь  в  живых.  Скажете,
пристрелили меня, потому что не хотел сдаваться. Эти ублюдки вам поверят...
   - Тише ты! Несешь хуй знает что. Ребята не должны этого слышать.  Я  тебя
знаю давно. И понимаю, о чем ты. А они тебя  не  поймут.  Они  не  сдадутся.
Просто останутся без командира. Так ты их только под пули подставишь...
   - Я их уже подставил.
   Иван с размаху ударил кулаком по камню.
   - Я не знаю, что делать! Понимаешь ты это? Не знаю!
   - Просто заткнись. Это уже будет хорошо...
   Иван увидел, что от узкого входа в ущелье  к  ним  бежал  один  из  троих
бойцов, постоянно там дежуривших.
   - Что там еще? - встретил Иван  бойца  вопросом,  невольно  выдающим  его
раздражение. - Атака?
   - Вань, там это... Пришел с какой-то портянкой, этот...
   - Что ты мямлишь, мать твою... Говори толком. И  какой  я  тебе  Ваня!  В
пивной будешь меня Ваней называть.
   - Командир, они тебя зовут... На переговоры.
   Иван напрягся. Ситуация  менялась.  Еще  пока  непонятно,  как,  в  какую
сторону, но хоть как-то менялась. Это уже было лучше, чем  сидеть  и  дальше
без действий и не иметь решения. Сидеть и сходить с ума от своего  бессилия.
Когда ситуация меняется, всегда могут возникнуть какие-то шансы на спасение.
Ведь до того шансов не было вообще никаких.
   - Сколько их?
   - Он один пришел. С этой... С белой тряпкой.
   - Точно один? Или мозги ебут? Чтобы напасть неожиданно?
   Боец пожал плечами, ответил неуверенно:
   - Один...
   - "Один, один..." - передразнил его Иван. Он встал и крикнул:
   - Взвод!
   Бойцы его взвода, за три месяца уменьшившегося вчетверо, повскакивали  на
ноги - кто где был, по всему ущелью.
   - Черножопые хотят поговорить, - сообщил Иван всем.  -  Андрей  со  мной,
остальным быть готовым к атаке.
   Они с Андреем зашагали к выходу из ущелья.  Путь  их  пролегал  по  узкой
щели, где человек порой касался плечами сразу обеих стен, а идти приходилось
прямо по ледяной воде ручья. Боец  с  поста  сначала  семенил  рядом,  потом
вынужден был пристроиться сзади и на ходу выкрикивал Ивану то, что не  успел
сразу сказать:
   - Командир, он говорил, что  нам  надо  сдаваться.  Но  мы  ему  сказали:
"Заткнись, сука!"
   - Заткнись и ты. Он сам скажет все, что ему надо.
   Последний  поворот  каменного  коридора  -  и  Иван  увидел  толстый  зад
Кузьмича, припавшего к каменным глыбам с автоматом наизготовку.
   Кузьмич был самым опытным из всего отряда и самым старшим по возрасту. Он
пристал к группе Ивана месяца три назад,  назвался  "матросом  Черноморского
флота, ведущим сухопутные бои в глубоком тылу врага с превосходящими  силами
противника". Кто он на самом деле, Иван выяснять не  стал,  не  считая  себя
представителем ни военной, ни гражданской прокуратуры. Но  в  отряд  к  себе
взял, почувствовав почему-то доверие к этому  усатому  украинцу,  полному  и
крепкому, как бочонок. Иван уже научился чувствовать  людей  интуитивно,  не
слушая, что они говорят, и не глядя, что делают. Он просто  изначально,  при
одном взгляде на человека уже знал, на  что  тот  способен.  И  ни  разу  не
ошибался. Не ошибся он и с Кузьмичом:  ему  можно  было  доверить  все,  что
угодно, - настолько он был надежен, этот  сухопутный  Боцман.  Такая  кличка
прилипла к нему сразу же, хотя он утверждал, что был  рядовым  матросом.  Но
как же тогда выглядят боцманы, если не как Кузьмич?
   - Что там, Кузьмич? - спросил Иван.
   - Вон он сидит, сучонок. - Боцман посторонился, давая  возможность  Ивану
заглянуть в прогал между крупными валунами.
   Впереди каменные стены раздвигались, образуя небольшую  площадку  в  виде
усыпанной камнями полянки с лужей воды посредине. Ручей устремлялся дальше и
исчезал в такой же щели на другой стороне полянки, где засели чеченцы.  Лужа
находилась дальше от чеченской стороны и, соответственно,  ближе  к  позиции
отряда  Ивана.  Между  Кузьмичом  и  чеченским  постом  было  всего   метров
пятьдесят.
   На небольшом камне у самой лужи сидел человек высокого, судя по длине рук
и ног, роста, черноволосый, с черной бородой. Он был обнажен по пояс, и торс
его выглядел  настолько  заросшим  черной  шерстью,  что  казалось:  это  не
человек, а затаившееся перед броском неизвестное животное. Оружия ни  в  его
руках,  ни  рядом  с  ним  видно  не   было.   На   лице   чеченца   застыло
сурово-высокомерное выражение, глаза неподвижно смотрели в одну точку  -  на
камень у ручья, словно его, кроме этого  камня,  не  интересовало  ничто  на
свете. Белое вафельное полотенце, которым он размахивал над  головой,  когда
шел от чеченской позиции, теперь лежало у него на волосатых плечах.  Чеченец
был спокоен и сосредоточен.
   Иван нервно пожевал нижнюю губу.
   - Чего он хочет, сука? - спросил Иван  не  столько  Андрея  с  Кузьмичом,
сколько самого себя. - Чтоб я к нему вышел? Я  выйду.  Один  хрен,  хуже  не
будет.
   Как был, с пистолетом в  руке  и  автоматом  на  шее,  Иван  вышел  из-за
служившей ему укрытием скалы, но тут же вернулся обратно.
   - Чего, Ваня? - спросил Кузьмич, вскидывая автомат. - Пальнуть?
   - Стой, Кузьмич! - Иван положил ему руку на плечо. - Не дергайся. На него
посмотри... Мне тоже голышом надо идти.
   Чеченец у воды даже не шелохнулся, когда Иван сначала вышел из-за  скалы,
а затем спрятался опять. Он все так же сидел, не сводя  взгляда  с  камня  у
ручья. Ивану лишь показалось, что он слегка усмехнулся.
   - Смеешься? - оскалился Иван. - Смейся, козел черножопый...
   Он невнятно бормотал ругательства, стаскивая с себя автомат и  изодранную
в клочья форменную куртку, сваливая в кучу за камнями планшет с замусоленной
картой, связку автоматных рожков,  фляжку.  Иван  остался,  как  чеченец,  в
брюках и сапогах, без оружия. Он вышел из-за укрытия и  выпрямился  во  весь
рост. Ни одного выстрела с чеченской стороны не последовало...
   - Смейся, смейся-смейся... - продолжал бормотать Иван, шагая  к  сидящему
на камне чеченцу.
   Не дойдя до камня трех шагов, он остановился, вглядываясь в  невозмутимое
лицо. Чеченец сделал первое за все это время движение -  повернул  голову  в
сторону Ивана и смотрел теперь  на  него  с  тем  же  спокойствием,  той  же
отрешенностью, с какой только что смотрел на неживой камень.
   Иван стоял молча, не зная, что делать дальше.
   - Сядь, - сказал чеченец. - Что стоишь?
   Иван сел на камень напротив чеченца и оперся руками о  свои  колени.  Они
некоторое время смотрели друг другу в глаза. Иван, как ни старался,  не  мог
проникнуть в душу этого человека, прочитать его мысли.
   - Я вэликий воин. Я с дэтства убиваю врагов. Я убил  восэмдэсят  русских.
Троих я убил голыми руками. - Чеченец показал Ивану  свои  руки,  как  нечто
особенное.
   Иван в ответ лишь хмыкнул чуть слышно. Он  никогда  не  считал,  скольких
убил голыми руками. Наверное, столько же, сколько  этот  черножопый  хвастун
убил всего, а может, и побольше. Но Иван молчал, не  понимая  пока,  к  чему
клонит чеченец.
   - Я мог бы убить вас всэх. Но вы - здоровые и сильные мужчины. Вы  можэте
много работать, если захотите остаться в живых. За вас  дадут  много  дэнэг.
Мнэ жалко портить товар.
   Иван упорно молчал, не доверяя ни единому слову.
   - Я нэ знаю, что дэлать с тобой и твоими людьми, - сказал наконец чеченец
и своими словами немало удивил Ивана. В суть этой фразы Иван поверил.  Он-то
думал, что это  его  отряд  находится  в  безвыходном  положении.  Так  оно,
конечно,  и  было,  но,  оказалось,  само  их  заточение  в  каменном  мешке
составляло проблему и для чеченцев.
   - Я нэ могу вас убить. Я нэ могу вас отпустить. Что мнэ дэлать, э-э?
   Иван  опять  промолчал  -  ждал,  что  будет  дальше.  Что-то  будет,  он
чувствовал. Не  мог  чеченец  прийти  просто  так,  потрепаться.  Он  что-то
придумал.
   - Ты нэ можешь уйти, - продолжал чеченец. - Ты попал в капкан.  Сдавайся.
Я нэ убиваю тэх, кто сдался.
   - Я не могу сдаться, - покачал головой Иван, - не умею. Мы  не  сдадимся.
Не можем уйти, говоришь? Ну что ж... Нам и там неплохо.
   Иван кивнул на ущелье, в котором была заперта его группа.
   - Мы пока там