- Рубаха твоя, что хочешь,  то  с
ней и делай!
     И  он  отошел к другим кострам. Подсаживался к плотовщикам  я
всех  расспрашивал об их житье-бытье... У всех на уме были  только
родная сторонка, седой Волхов, суровое, угрюмое Ильмень-озеро.
     -  Маленько  еще потерпите! Достройте Батыевы хоромы.  а  там
вместе двинемся домой.
     Одарив  особенно  сноровистых и усердных в работе,  опустошив
свой мешок, Олексич отходил на бугор. Оттуда он подолгу смотрел  в
туманную  даль.  Где-то слышалась переливчатая,  заунывная  песня,
доносились стуки топоров, надрывные стоны и рев верблюдов,  ржание
коней и знакомые, родные, русские напевы. И опять проходили дни...
     Каждый  вечер в шатре Олексича собирались гости: соратники  и
друзья  Бату-хана.  Слуги  подавали сладкие  вина  в  запечатанных
смолой  глиняных  кувшинах,  сушеный виноград,  лепешки  и  жирные
палочки сладкого печеного теста.
     Охмелевшие,  лежа на подушках, они любили слушать  непонятные
чуждые  перезвоны  струн  и  песни  прибывших  с  Олексичем   двух
новгородских  гусляров. Иногда Гаврила сам начинал петь,  и  голос
его, низкий и звучный, казалось, заполнял собой шатер.
     Когда   гости   расходились,  появлялись  бесшумные   рабыни,
прибирали все вокруг, а старшая из них, с медными кольцами в ушах,
шептала хмельному Гавриле:
     -   Моя  прекрасная  госпожа  давно  ждет  своего  обожаемого
повелителя.
     Олексич  выходил, останавливался на краю обрывистого  берега,
долго  любовался переливами воды, игрой отблесков  лунного  света.
Кое-где  мерцали огни костров. Уже лагерь грозного хана погружался
в  глубокий  сон,  только  слышалась изредка  перекличка  часовых,
взвизгивания   неукротимых   жеребцов   и   далекий   лай   собак.
Насладившись  красотой  тихой ночи,  Гаврила  шел  в  шатер  своей
восточной красавицы. Он находил Зербиэт-ханум сидящей на небольшом
коврике.  С кошачьей гибкостью она бросалась на шею Олексичу,  под
тихий перезвон золотых и серебряных браслетов.
     Яркий  лунный свет, падая в прорези шатра, освещал ее  черные
зовущие   глаза,  тонкие  подрисованные  брови...  Она   заботливо
спрашивала:
     - Что задержало тебя так долго? Кого ты видел? С кем говорил?
Какие  вести получил от твоего преславного князя? Расскажи мне!  Я
так терпеливо ждала тебя.
     -  Потом,  в  другой раз! Сейчас я устал. Лучше расскажи  мне
сказку...
     Олексич уносил ее на шелковые подушки и в полудремоте  слушал
удивительные  рассказы о нежной прекрасной  царевне,  грустящей  в
роскошном дворце о своем суженом, уехавшем далеко на войну, или  о
злом  волшебнике,  обратившем царевну в  птицу,  или  о  том,  как
царевна,  переодевшись  в мужское платье, отправилась  бродить  по
бесконечным  дорогам  Азии  в поисках  своего  любимого,  которого
заточили  в подвале старой крепости, откуда царевна, после  многих
приключений, его выручила...
     Гаврила  засыпал под журчание мелодичного голоса, но  тревога
не  стихала,  и  в  полусне ему казалось, что перед  ним  клубятся
грозовые  тучи  и  вереницей проносятся над серебристой  ковыльной
степью...
     И  вдруг  точно острой стрелой кольнуло сердце;  он  вспомнил
"их", страшных недругов, отлично вооруженных, в железных доспехах,
на добрых конях, немецких всадников... Домой, скорей домой!


        Глава седьмая. "ЖИВУЛИ"*


     Однажды к шатру Гаврилы Олексича подошел седобородый странник
с  берестяным коробом за плечами. На нем был выгоревший на  солнце
зипун  и  обычный новгородский поярковый колпак. На  поясе  висели
новые  лапти  - на обратную дорогу после длинного пути.  Татарский
часовой отталкивал старика, не подпуская к шатру.
     -  Боярин родимый! Гаврила Олексич! Где твоя милость?  Услышь
меня! Эти нехристи не пущают меня перед твои ясные очи. Весточку я
тебе принес с родной сторонки.
     Гаврила бросился из шатра, подбежал к страннику, обнял его за
плечи:
     - Знакомо мне твое лицо, а где видел - не помню...
     -  Да на торгу в нашем Новгороде. Я всегда там возле блинника
стою,   что   насупротив  Мирона-жбанника.   Охотницкими   силками
занимаюсь: плету сети и на соболя, и на белок, и на тетеревов.
     - Ну, пойдем ко мне. Посидим, поговорим. Порадовал ты меня.
     -  И  еще  порадую,  -  сказал странник, следуя  за  Гаврилой
Олексичем в шатер и садясь возле тлеющих углей костра.
     Он  скинул потертый зипун, бережно сложил его, поставил перед
собой берестяной короб и, став на колени, принялся в нем шарить.
     - Как же ты сюда-то попал?
     -  Постой, постой, все расскажу кряду. Услышал я, боярин, что
ты  с  плотовщиками  и струговщиками пустился в  далекие  края  на
волжское низовье. И погоревал, что к вам не присуседился. Давно  я
задумал   одно   дело  и  пошел  как-то  на  твой  боярский   двор
посоветоваться со сватом моим Оксеном Осиповичем...
     -  Знаю  хорошо,  - подтвердил Гаврила Олексич.  -  Добрый  и
верный сторож он у меня.
     -  Нашел  я  свата,  а  он около крыльца стрелочки  из  щепок
стругает.  Обговорили  мы  с ним то да се,  а  тут  хозяйка  твоя,
боярыня  на  крыльцо вышла. "Опоздал ты, дедушка, говорит,  хозяин
мой давно уже уехал в низовье Волги к царю татарскому Батыге наших
пленников из неволи выкупать. И сколько еще раз черемуха зацветет,
пока  он домой вернется, не знаю. Только святителям молюсь,  чтобы
живым  и  невредимым  его сохранили. А сам  ты  не  согласился  бы
поехать  его  проведать? Запаса на дорогу говорит, я прикажу  тебе
выдать..." - "Можно! - отвечаю. - Волга мне река родная, знакомая.
Сколько  раз я когда-то по ней с молодчиками нашими ушкуи  гонял!"
Тут  она  позвала  меня  к себе в светелку и  плакала,  скажу  без
утайки,  слезами обливалась. И вот что тебе передать  велела...  -
Старик  вынул из короба и протянул Гавриле Олексичу большой  комок
седого мха.
     Тот  жадно схватил его и стал осторожно разворачивать. Внутри
оказались так хорошо знакомые, обсосанные и потертые ребятками две
искусно  вырезанные  из  липовых чурбашек  детские  игрушки:  одна
изображала  медведя на задних лапах, другая - мужика  в  поярковом
колпаке, играющего на балалайке.
     -  И  в  мох  этот  сама боярыня игрушки  детские  завернула.
"Пусть,  говорит, от седого лесного мха на моего Гаврилу  Олексича
родным  русским духом повеет, а то еще, упаси господи, дом  родной
позабыл, татарскую веру принял..."
     Гаврила  прижал  мох к лицу и долго молчал,  вдыхая  знакомый
запах  хвои  векового соснового бора. Глубокая  тоска  и  нежность
охватили его. Перед глазами как живой всплыл широкий двор  родного
дома, заросший буйной травой, где ходила его Любава с малюткой  на
руках,  а  старший в белой рубашонке, ухватившись  за  материнский
подол,  был  еле виден в высокой траве. Вспомнились  веселый  смех
жены,   ямочки  на  румяных  щеках  и  стук  подковок   сафьяновых
полусапожек... Перед ним стали проплывать зубчатые  стены  старого
Новгорода, величавое течение Волхова, шумное, беспокойное  вече...
Каким  далеким и вместе дорогим и близким все это было! Скоро  ли,
наконец, его отпустит домой коварный татарский владыка?


        Глава восьмая. ТРИ СЛОВА


     Рано  утром, еще в сумерках, к Олексичу явился знающий  много
языков  толмач в пестрой чалме и полосатом халате. Он  почтительно
прошептал:
     -   Великий   владыка  Саин-хан  требует  к  себе  немедленно
новгородского посла.
     -  Ты  не  проведал, для чего меня призывает великий  хан?  -
спросил  Олексич, быстро одеваясь. - Для того ли,  чтобы  выказать
мне свою милость, или чтобы излить на меня свой гнев?
     -   Что  я  могу  сказать?  Я  только  передаю  то,  что  мне
приказывают. Больше этого знает один аллах.
     Гаврила  вложил в руку толмача золотую монету.  Тот  смущенно
повел плечами.
     -  Одно  я подслушал: сегодня разговор будет о чем-то  весьма
значительном, большом, как гора или небесная буря. Но я буду  тебя
сопровождать к великому и стану тихо предупреждать обо  всем,  что
тебе следует делать.
     -  Меня  не о чем предупреждать! Я и сам знаю, что  мне  надо
сделать или сказать!
     -  Не  гневайся на меня, господин, я твой слуга! -  прошептал
толмач. - Оставь только здесь твой меч.
     Оставив  в  шатре  все свое оружие и даже неизменный  нож  на
поясе, Олексич последовал за толмачом.
     Было  раннее  утро. Легкий туман плыл над еще не проснувшейся
боевой  ставкой  эолотоордынского хана.  Вдали  повсюду  светились
огоньки костров.
     Вскоре  Гаврила  Олексич увидел площадку  с  широким  кольцом
обычных  кипчакских  черных войлочных  юрт.  Посреди  них  одиноко
стояла  большая белая юрта. К ней вела дорожка, на которой  пылали
три ярких костра. За ними, ближе к юрте, росли три густых, колючих
куста.
     Толмач  об®яснил, что это степные растения, через которые  не
сможет  переступить человек, имеющий злые умыслы  против  великого
хана.
     Олексич  остановился, задумавшись на мгновение,  но  двинулся
дальше,   решив   выполнить   все   требования,   которые   обычно
пред®являлись  всем приходящим на поклон к Бату-хану.  Поэтому  он
прошел через колючие кусты, перепрыгнул через три пылающих костра,
возле  которых  завывали  и гукали, как совы,  монгольские  жрецы-
шаманы.  Они  ударяли  в большие бубны и кидали  в  огонь  сушеные
травы, вызывающие одуряющий дым.
     Здесь  Олексича встретил арабский посол. Приветливо улыбаясь,
он сказал:
     -  Ты  явился  очень своевременно, преславный воин,  так  как
"великий и единственный" уже спрашивал о тебе.
     Перед   входом  в  шатер  Олексич  остановился.  Два   рослых
монгольских  нукера в шлемах и железных латах,  скрестив  руки  на
груди,   застыли   неподвижными  истуканами,  закрывая   небольшую
створчатую дверцу, украшенную искусной резьбой.
     Абд ар-Рахман протяжно возглашал условное приветствие. Вскоре
из  шатра  послышался  тихий  ответ. Оба  нукера  расступились,  и
Гаврила  Олексич  вслед за Абд ар-Рахманом  протиснулся  в  низкую
дверцу.
     Посреди юрты тлел небольшой костер. Дымок от него, завиваясь,
уходил вверх, к круглому отверстию в середине крыши.
     Позади  костра,  у  стенки,  на небольшой  связке  из  девяти
войлоков,  сидел,  поджавши  ноги,  сам  повелитель  бесчисленного
монгольского войска. Он выбирал ветки из груды степного вереска  и
подбрасывал их в костер.
     В стороне сидел придворный летописец Хаджи Рахим. Опустившись
на ковер возле него, толмач начал вполголоса бормотать приветствия
и молитвы.
     Гаврила  Олексич,  вспоминая  все  наставления,  которые  ему
накануне  настойчиво  твердил Абд ар-Рахман, решил  их  выполнить.
Мысли  вихрем крутились в его голове, но он заставлял себя  думать
только  об одном: как бы не накликать новой беды на далеких родных
русских людей, ожидающих, что, вернувшись из Орды, он привезет  им
мир и спокойствие.
     Бату-хан  жестом  предложил гостю сесть. Тут начался  обычный
обмен  приветствиями и вопросами: о здоровье, о любимом  коне,  об
удобствах жизни. Бату-хан, по-видимому, еще кого-то ожидал.
     Вскоре  ожидаемый явился - одноглазый военный советник  Бату-
хана  Субудай-багатур. Он тихо сказал что-то Бату-хану и опустился
на  ковер  близ  него.  Потом, повернувшись  к  Гавриле  Олексичу,
отрывисто, как бы с упреком прохрипел загадочные слова:
     - Пора! Давно пора!
     Тогда  Бату-хан,  соединив концы пальцев, тяжело  вздохнул  и
сказал:
     -  Я  пригласил тебя, чтобы поговорить об очень важном.  И  я
хочу, чтобы ты отвечал мне с открытым сердцем.
     - Слушаю тебя и обещаю говорить правдиво, великий хан.
     Бату-хан,  прищурив  глаза так, что они  обратились  в  узкие
черные  щелки,  впился колючим взглядом в спокойное лицо  русского
витязя.  Он  начал  говорить медленно  и  вкрадчиво,  давая  время
толмачу переводить его слова.
     Олексич,  сдвинув  брови, вдумывался в сказанное  Бату-ханом,
рассуждая  про  себя: "Только бы не поторопиться! Не  поспешить  с
неосторожным ответом и в то же время сохранить почтительность".
     -  Хотя  ты  еще  и молод, но, как мне рассказывали,  ты  уже
встречал боевые опасности, выказывая каждый раз смелый замысел,  и
вместе  с  коназом  Искендером  всегда  одерживал  победы.   Удача
сопровождает тебя.
     - Я очень благодарю тебя, великий хан, за приветливые слова.
     Бату-хан продолжал:
     - Теперь я жду, что ты захочешь проявить свою боевую удачу не
только  в  северной стороне, но и в том великом походе, который  я
задумал  и о котором не раз говорил тебе. Как ты намерен  помогать
мне?
     У Олексича мелькнула мысль: "Он хочет, чтобы я, не колеблясь,
дал  ему обещание выполнить всякое его приказание. И тогда я  буду
связан   данным  словом  и,  возможно,  буду  вынужден   поступить
бесчестно. Поэтому надо быть особенно осторожным".
     И он сказал:
     -  Что  я  могу  тебе ответить? Ты как могучий степной  орел-
беркут,  взлетев  к облакам, озираешь оттуда зорким  оком  далекие
просторы.  Я  же,  как  медведь, затерянный в новгородских  лесах,
люблю и оберегаю свою берлогу...
     Бату-хан укоризненно покачал головой:
     - Дзе-дзе! Ты уже выказал себя как смелый воин. Такие воины у
нас называются багатурами. Но зачем ты говоришь уклончиво? В нашем
великом  царстве все смелые багатуры сами рвутся туда, где  слышен
звон мечей. Неужели ты останешься спокойным и захочешь вернуться в
свои  медвежьи  трущобы,  когда  мое  войско  двинется  вперед   и
победоносно пройдет по всей вселенной? Могу ли я этому поверить?
     Взгляд  Бату-хана,  казалось,  старался  проникнуть  в  мысли
задумавшегося витязя.
     - Я оказываю тебе великую честь - тебе поручается взять Кыюв!
     У  Гаврилы  Олексича  захватило дыхание.  Как  ответить?  Ему
казалось,  что пристальный взгляд Бату-хана видит, как под  тонкой
шелковой  рубашкой вдруг бурными толчками забилось сердце,  но  он
постарался  овладеть собой и молча ждал, что еще скажет  татарский
владыка.
     Бату-хан продолжал, и голос его стал нежным и мурлыкающим:
     -  Я  оказываю  тебе самую высокую честь, какую только  может
получить  иноземный воин: ты станешь начальником тысячи,  а  может
быть и целого тумена, с которым ты покоришь для меня Кыюв. Вступай
в  ряды  моего войска, и после Кыюва ты вместе со мной пронесешься
через  "вечерние страны". Мой славный дед, Потрясатель  Вселенной,
не  колебался делать начальниками монгольских отрядов бывши  своих
противников,  и они, как Джебэ-нойон,* становились преданными  его
помощниками.
     Гаврила Олексич сказал:
     -   Прости  меня,  великий  хан,  что  я  назвал  мою  родную
новгородскую  землю лесными трущобами. Но мы не прятались  в  этих
трущобах,  как  медведи, а все время были на границе,  сражаясь  и
ожидая  новых битв, новых кровавых встреч с врагами нашего народа.
Могу  ли  я,  честный воин моего князя, в эти бурные дни  оставить
беззащитной мою родную землю?
     Олексич  прямо и смело смотрел в глаза Бату-хану, ожидая  его
рокового решения.
     -  Дзе-дзе!  -  проворчал Бату-хан и  повернулся  к  Субудай-
багатуру.  -  Что  ты  скажешь на это, мой дальновидный  и  мудрый
учитель?
     Старый полководец подумал и сказал:
     -  Я  отвечу тебе, Саин-хан, тоже вопросом. Разреши  спросить
твоего  летописца Хаджи Рахима: что было написано в том  послании,
спрятанном внутри его дорожного посоха, которое отправил  когда-то
посол   Махмуд   Ялвач  в  Ургенче  твоему  отцу,   несравненному,
блистательному Джучи-хану?
     Погруженный   в  свои  записи,  Хаджи  Рахим,  вздрогнув   от
неожиданности  вопроса,  почтительно  прижал  руки   к   груди   и
прошептал:
     -  В этом письме, спрятанном в моем выдолбленной посохе, было
написано только три слова: "Этому человеку верь".
     Бату-хан, зажмурив глаза, засмеялся тихими шипящими  звуками.
Затем   обратился  к  безмолвному,  полному  внутренней   тревоги,
Олексичу:
     -  И  я  тоже  скажу тебе только три слова: "Твоему  обещанию
верю".  Теперь возвращайся в твой далекий Новгород и  верно  служи
твоему коназу Искендеру.
     Мой верный эмир Арапша там, и он будет присылать мне вести  о
ваших  новых  тревогах  и  победах. Хоть  я  уйду  далеко,  но  не
перестану   думать  о  Новгороде.  Разрешаю  удалиться.  Красавицу
Зербиэт-ханум ты возьмешь с собой.
     Когда   Олексич  вышел  из  шатра,  Бату-хан  с   необычайным
проворством  вскочил  и  стал  метаться,  как  зверь   в   клетке.
Задыхаясь,  он  весь отдавался налетевшей на него  ярости.  Глотая
слова,  он  заговорил  быстро  и  неразборчиво,  с  раздувающимися
ноздрями, и то подпрыгивал, то приседал.
     -  Я  вижу впереди бои... Пылающие города... Близкие  схватки
тысяч и тысяч всадников. Я вижу, как испуганно летят кони, прыгают
через   овраги,  роняя  своих  всадников.  Я  вижу   ряды   упрямо
наступающих  пеших  воинов в иноземных одеждах...  Они  рубятся  с
моими  несравненными багатурами. Я пройду через самую гущу  боя  и
опрокину  всех встречных... Я напою кровью врагов своих  коней,  я
прикажу   убивать  каждого  сопротивляющегося,  женщин,  стариков,
детей. Копытами моих несравненных монгольских коней я вытопчу луга
и посевы, чтобы после того, как пройдет мое войско, не осталось ни
одной  травинки, ни одного зерна... Я позвал в этот великий  поход
Искендера  и  его соратников. Я рассчитывал на них,  а  они  вдруг
оказались  равнодушными  и  не захотели  принять  участие  в  моих
ослепительных  победах. Близорукие! Будущие дни  великих  сражений
скоро  покажут, кто из нас прав: они или я. И тогда они  пожалеют,
что  не  пошли  вместе со мной через превращенные в золу  и  пепел
"вечерние страны"...
     Бату-хан  вдруг  успокоился, помрачнел и, медленно  пройдя  к
своему  месту,  стал опять задумчиво подбрасывать в  костер  ветки
душистого вереска. Он сделал знак толмачу приблизиться и, обняв за
шею, стал шептать ему в ухо:
     -  Отныне  ты должен удвоить твои наблюдения за этим  русским
воином. Проникать во все его думы и замыслы. Разведывать, кто  его
друзья и враги. Тебе известен мой гнев и моя милость...
     -  Постараюсь,  -  ответил дрожа перепуганный  толмач,  -  но
разгадать мысли русского гостя очень трудно: никогда никому он  не
говорит, что думает, что готовит.
     Бату-хан еще более тихо прошептал:
     -  Тебе  поможет в этом Зербиэт-ханум. Она до сих пор усердно
извещала меня обо всем. Разрешаем тебе отправиться в путь вместе с
Олексичем. Буду ждать твоих писем. Ступай!

     Всякая сказка, каждая "бывальщина" имеет свой "зачин",  имеет
и свой конец, нежданный, негаданный...
     В  этот  счастливый  день,  когда Гавриле  Олексичу  удалось,
наконец,  уговорить  Бату-хана отпустить  его  домой  в  Новгород,
радостный  подходил он к своему шатру. Его поразило, что  на  этот
раз  хозяина не встречают приставленные для охраны слуги. У  шатра
татарской красавицы тоже никого не было. Что за чудо?
     Обойдя  рощицу, Олексич вдруг заметил между кустами несколько
слуг  и  женщин  из  шатра Зербиэт-ханум. Они стояли  на  коленях,
закрыв  лицо руками, и, раскачиваясь из стороны в сторону, жалобно
стонали.
     - Что случилось? Говорите!
     -   Не   гневайся   на  нас!  Прости  наш   недосмотр,   эмир
великодушный! Мы не ждали, что такая беда свалится и на тебя и  на
нас! О-о-о!
     - Да говорите же толком, какая беда?
     -   Наш   драгоценный  цветок,  наш  соловей,   Зербиэт-ханум
похищена!
     Переводчик,  неотступно следовавший за  Олексичем  расспросил
слуг и потом об®яснил:
     - Есть такой молодой знатный хан Иесун Нохой. То он на охоте,
то  бражничает с молодыми ханами, и никакого другого дела  у  него
нет.  Он  приезжал  сюда в твое отсутствие  раза  два  и  с  коня,
подыгрывая на дутаре, пел песни, восхваляя красоту Зербиэт-ханум.
     - Знаю такого, - всегда озорной и на полудиком коне.
     -  Сегодня утром он прискакал сюда и осадил коня перед шатром
Зербиэт-ханум. Он пел о том, что краса