и  девушкам
на  прощание  рукой,  он  быстро  зашагал  в  ту  сторону,  откуда
доносился  шум и крики многих голосов. Вдруг какой-то  непривычный
звук   поразил   Вадима:  глухие  тяжелые  удары  с   равномерными
промежутками,  следовавшие один за другим. Это монгольские  тараны
начали свою разрушительную работу.
     Киевляне,  расставленные по указанию воеводы Дмитро  на  всех
стенах,  окружающих город, не могли предвидеть, куда враг направит
свой главный удар. Чей-то истошный голос закричал:
     - Татары прорвались в город'
     Действительно,  после  огромных  усилий  монголам  с  помощью
мощных  таранов  удалось  проломить Лядские  ворота,  и  вражеская
конница  неудержимой  лавиной ринулась по главному  пути,  устилая
дорогу  телами  убитых  и своих и русских  воинов.  Отчаянный  бой
разгорался по всем улицам. Вадим кинулся в самую гущу свалки,  где
увидел окруженного врагами Кондрата, который отбивался топором  от
наседавших  на  него  монголов.  Тихий  Вадим,  до  этого  дня  не
представлявший  себе,  что он может кого-то убить,  бросившись  на
защиту  друга,  сильным ударом в голову поразил  вражеского  коня,
который  рухнул  вместе  с всадником. Столкнувшись  с  неожиданным
препятствием,  лошадь второго монгола тоже свалилась,  и  Кондрату
удалось  вырваться из вражеского кольца. Он что-то крикнул Вадиму,
но в шуме тот ничего не мог разобрать.
     Неожиданно  из  ближайшего  переулка,  прямо  на  Вадима,   с
гиканьем  и  воем  вылетел новый монгольский отряд.  Вадим  увидел
перед  собой  мохнатые  конские морды,  сверкающие  взмахи  мечей,
смуглые  узкоглазые лица. Он успел отскочить в  сторону  и  теперь
стоял,  прислонившись  спиной к дереву.  Он  видел,  как  один  из
всадников, в блистающем на солнце шлеме, вдруг скатился  с  седла,
пораженный  чьим-то  копьем.  Зацепившись  ногой  за  стремя,   он
волочился   по   снегу,  увлекаемый  длинногривым   конем.   Вадим
подскочил,  поднял  меч  и вдруг почувствовал,  что  кто-то  сзади
обхватывает  его  сильными  руками.  Прерывистое  горячее  дыхание
обожгло шею. Извернувшись, Вадим выскользнул из железных об®ятий и
ударил  монгола рукояткой меча по голове. Падая, монгол  увлек  за
собой   Вадима,  но  тот  вскочил,  готовый  снова   ринуться   на
противника. В это мгновение длинная вражеская стрела пронзила  ему
грудь.  Вадим  упал.  Несколько всадников  пронеслось  над  ним  и
умчалось  дальше.  Ему  казалось,  что  наступила  полная  тишина.
Сознание  постепенно  затуманивалось. Он  видел  только  небо  над
собой,  синее,  ослепляюще яркое. Небо? Нет!  Это  близко,  близко
склонились над ним такие знакомые, такие любимые синие глаза...
     Кругом уже полыхал пожар.

     Когда  монголы добрались до улицы, где жил Вадим, его соседки
Софьица и Смиренка, перепуганные насмерть, закрылись в доме.
     Вдруг  кто-то  неистово стал колотить  в  дверь,  за  которой
слышались крики и шум борьбы.
     - Ой, спрятаться бы, да куда?
     -  Залезем  в  печку, Смиренка, она ведь сегодня не  топлена.
Спрячемся в ней. Там и не догадаются нас искать.
     Девушки  залезли  в печь и, тесно прижавшись  друг  к  другу,
лежали там, выжидая, что будет.
     Они  не обращали внимания на возрастающий снаружи шум и запах
гари,  который становился все сильнее; только бы татарские изверги
их не нашли!
     В  это  время  несколько монгольских всадников, мчавшихся  по
улице,  заметили, что у одной землянки на двери не повешено замка.
Двое соскочили с коней, привязали их к плетню и бросились к двери.
Она  оказалась  запертой изнутри. Дружными  усилиями  им  удалось,
наконец, сорвать ее с петель.
     Войдя  внутрь, монголы с удивлением обнаружили, что  землянка
была  пуста. У стены между окнами стоял больше сундук. Сбив с него
замок, монголы торопливо начали выбрасывать на пол содержимое. Там
были женские наряды, шубы, холстина и разные другие вещи.
     Жадность охватила обоих дикарей. Они принялись вырывать  друг
у  друга  из рук понравившиеся им вещи и в пылу дележа и ссоры  не
заметили,  как  от упавшей на крышу груды горящих  щепок  и  досок
солома на крыше сразу запылала всех сторон.
     Наконец,  когда,  связав  похищенное  в  узлы,  монголы   уже
направились к двери, горящая крыша рухнула, похоронив  под  своими
обломками и степных хищников и спрятавшихся в печке девушек.

     В  ушах  как  будто  слышится церковный хор,  жалобно  стонут
нежные  женские голоса... Нет! Это вьюга воет. Кондрат, с  трудом,
медленно приходит в себя. В висках стучит. Или это его тормошит  и
толкает кто-то?
     -  Дядя Кондрат! Дядя Кондрат! Слышишь меня? Очнись, вставай!
О господи! Что же мне с тобой делать? Если брошу и уйду, то татары
тебя прирежут.
     Кондрат очнулся. Над ним склонилось молодое лицо.
     -  Ты,  что  же,  не  узнаешь меня? Ведь я  племянница  твоя,
Любаша. Я тебе коня привела.
     У  Кондрата руки и голова болят так, что сил нет терпеть.  Но
нужно встать и пробираться туда, куда ушли уцелевшие киевляне.  Он
с трудом узнает свою племянницу в мужском кафтане и меховой шапке.
     -  Очнулся?  Вот  хорошо! Значит, долго жить будешь.  Я  тебе
хорошего  коня привела. Татары мимо нас густой толпой  промчались,
видно,  туда,  на  площадь, против Десятинной. А один  конь  ихний
всадника  где-то  потерял и отбился. Вижу,  зацепился  поводом  за
дерево. Тут я и схватила его.
     -  А  тебе  самой конь пригодится. Садись на него  да  уезжай
скорей, пока цела. Видишь, что здесь творится!
     -  Бери,  дядя  Кондрат, бери! Я себе другого добуду.  Сейчас
много  коней  без хозяев разбежалось по Киеву. А из  города  я  до
конца  не  уйду. Как все, так и я, буду биться вот чем,  -  и  она
показала Кондрату небольшой топор, засунутый за пояс.
     Девушка  помогла  Кондрату  подняться  в  седло.  Пора   было
покидать это место. Кругом пылали дома, и языки пламени взлетали к
небу,  к  багровым,  точно раскаленным облакам.  Видно  было,  как
горящие  головни  и доски, кувыркаясь в воздухе,  уносились  вверх
вместе с клубами дыма.
     Конь,   которого  привела  Любаша,  был  какой-то  непривычно
лохматый,  и  седло  на  нем было тоже чудное,  не  русское.  Конь
храпел, прижимая уши, и норовил укусить.
     -  Скорей! Скорей! - торопила девушка. - Ведь сыроядцы  могут
опять сюда нагрянуть. Прощай, дядя Кондрат! - И Любаша скрылась  в
мутных сумерках.
     Кондрат  быстро  поскакал переулком, каждое мгновение  ожидая
новой встречи с татарами.

                      Поднимайтесь вы, люди русские!
                      Ночью спите - не спите во Киеве,
                      А точите мечи вы булатные,
                      Да острите вы стрелы каленые!
                      Приближаются злые татарове,
                      А хотят они, недруги лютые,
                      Чтоб из косточек терем выстроить,
                      Желтым ребрышком терем выстелить,
                      А из русских рук, тела белого
                      Хочет враг, чтоб скамью ему сделали...*

     Песня  разливалась,  жалобная, как  стон.  Это  пела  Любаша,
племянница Кондрата, работая на городской стене, где она и  другие
женщины  Киева  плели  из  лозы большие корзины,  которые  тут  же
наполнялись песком и глиной: ими заделывались проломы в стене.
     В  эти  тяжелые  дни в Киеве не было ни одного человека,  для
которого  не нашлось бы дела, и дела самого неотложного,  нужного.
Дети  подносили  камни,  ветки лозняка,  старики  варили  смолу  и
кипятили  воду,  а кто мог держать в руках меч, копье  или  лук  и
колчан  с  калеными стрелами, а то и просто топор, - всякому  было
указано  место, и с этого места его могла заставить  сойти  только
смерть.
     Но  день за днем ряды мужественных защитников заметно редели,
а   заменить  их  становилось  уже  некому.  Татары  выпускали   в
осажденных  тучи стрел, а когда, наконец, ворвались  в  город,  их
было так много, что своей конницей они сметали все, что попадалось
на  их  пути.  Не  храбростью,  не  силой  и  доблестью  отдельных
багатуров одолевали враги, а несметным своим количеством, когда на
каждого   русского,  да  часто  и  не  воина  вовсе,  а   простого
ремесленника  или  горожанина, раньше в руках не  державшего  меч,
приходилось   три-четыре  хорошо  вооруженных,  опытных   в   боях
татарских воина.
     Однако  никто не просил пощады, просили только  у  бога  сил,
чтобы  выстоять  до  конца, чтобы умереть, не  опозорив  слабостью
своего доброго имени. Знали, что задавит их враг, но не сдавались.
     Уже не одна улица была завалена телами убитых, перемешавшихся
в  последней схватке, уж все тесней сжималось вражеское  кольцо  и
податься  было  некуда, а люди еще радовались, видя,  сколько  сил
теряет   противник,  замечая,  что  из  посылаемых  на   поддержку
ворвавшимся   монголам  новых  отрядов  ни  один  не  возвращается
обратно.  Дорого  отдавали  осажденные  свою  жизнь,  держась   из
последних сил, разя врага чем и как могли.




        Глава шестая. ПОСЛЕДНИЙ ЧАС КИЕВА


     Во  время  самого отчаянного боя Бату-хан долго находился  на
колокольне одной из церквей, откуда наблюдал за всем происходившим
и давал гонцам приказания.
     Постепенно,  с  большим  трудом монголам  удалось  прорваться
сквозь  завалы  из камней и бревен до площади, где  перед  древним
храмом происходила последняя отчаянная битва.
     Когда  Бату-хан  прискакал на эту площадь, то увидел  повсюду
груды  тел  убитых  и  раненых воинов и тяжело  храпящих  бившихся
коней. Бой кончался у высоких дверей Десятинной церкви. Даже на ее
кровле находилось множеств людей, метавших в татар стрелы и камни.
     Бату-хану  указали  на пожилого статного  воина  в  блестящих
латах.  Из-под рассеченного шлема по лицу стекала кровь. Он стоял,
прислонившись  к стене храма, и, широко раскрывая рот,  тяжело,  с
трудом дышал.
     -  Этот  высокий  багатур - главный начальник здешних  войск,
Дмитро, - об®яснил толмач Бату-хану. - Если прикажешь, твои нукеры
прикончат его.
     -  Мертвый  он  мне  не нужен. Взять его живым  и  невредимым
привести в мой шатер. Я хочу говорить с ним.
     Ловко  брошенный  аркан  обвился вокруг  раненого  воеводы  и
свалил  его на землю. Татары, связав Дмитро, положили его  поперек
коня и, прикрутив веревками, увезли.
     Красивый   каменный   храм  с  позолоченными   куполами   был
переполнен  женами и детьми самых знатных людей  города,  нашедших
там свое последнее прибежище. Туда же были снесены их ценные вещи,
меха  и  одежды, которые так надеялись захватить хищные  и  жадные
монгольские  воины,  каждый из которых лелеял  мечту  о  сказочном
обогащении при взятии Киева.
     В  полутемном храме было душно, кругом слышались причитания и
стоны,  некоторые  громко молились, надеясь на  какое-то  чудесное
спасение. Плакали дети.
     Несколько  человек  еще накануне начали  рыть  подкоп,  чтобы
выбраться  из  храма  на  противоположный склон  холма,  и  ночью,
пользуясь темнотой, скрыться в ближайшем лесу.
     Землю  из  подкопа вытаскивали наверх в деревянных ведрах,  с
помощью длинных веревок. Подкоп был уже достаточно глубок. У людей
появилась  надежда  на спасение. Они твердо  решили  не  открывать
осаждающим дверей.
     Однако  монголы  не могли больше ждать, так  как  кругом  все
сильнее  бушевал  пожар и уже трудно было оставаться  среди  дыма,
огня  и  падавших отовсюду, подхваченных вихрем, горящих  досок  и
кусков дерева.
     Тогда Бату-хан в гневе приказал:
     - Проломить каменную стеку "дома молитвы"!
     Вскоре  притащили стенобитный таран. Опытные нукеры поставили
его  против  одной  из  стен  храма и  стали  раскачивать  бревно,
тяжелое,  с железным наконечником, упорно ударяя им в стену,  пока
она  не  была пробита, и прекрасное здание рухнуло, похоронив  под
своими  развалинами  всех,  кто  укрывался  внутри,  вместе  с  их
богатствами. Монголам так и не удалось ничем воспользоваться.
     На  площади  уже нельзя было оставаться: кругом пылали  дома.
Бату-хан   со  своими  приближенными  помчался  прочь,  с   трудом
вырвавшись из огненного кольца.
     Приказание татарского владыки было выполнено: к его походному
шатру  на  левом  берегу Днепра нукеры привели связанного  воеводу
Дмитро.
     Придворный  летописец  Хаджи Рахим  вместе  с  лекарем  Дудой
Праведным  омыли и перевязали раненого, стараясь остановить  кровь
целебными  травами.  Дмитро держался мужественно  и  не  издал  ни
одного стона. К нему подошел Бату-хан. Он долго пристально смотрел
на  израненного воина, как бы изучая его и что-то обдумывая, потом
медленно сказал:
     -  Ты  настоящий багатур. Я охотно возьму тебя в мое  войско,
чтобы ты служил мне.
     Воевода молчал.
     -  Что  ты мне посоветуешь: оставаться ли моему войску здесь,
на  земле  урусутов,  или  же  сейчас двинуться  дальше,  покорять
"вечерние  страны"? За правдивую речь я не наказываю, а награждаю.
Отвечай мне правдиво.
     Дмитро заговорил с трудом:
     -  Оставаться здесь татарам нет выгоды. Русская  земля  тобою
уже  покорена.  Город  Киев сожжен. В нем не  осталось  ни  одного
целого дома, ни одного неизраненного защитника. А ты любишь войну,
ищешь  новых  побед и захвата новых богатых городов. Скорее  уходи
дальше,  завоевывать другие земли. Да ведь ты и сам не  останешься
здесь.
     Дмитро говорил медленно, то и дело облизывая сухие запекшиеся
губы.
     Бату-хан  с  подозрением посмотрел  на  него  и  тихо  сказал
Субудай-багатуру:
     -  Я  думаю, что он потому мне советует немедленно  двинуться
дальше,  что хочет поскорее освободить свою землю от грабежа  моих
воинов.
     Затем, обратившись снова к воеводе, спросил:
     -  А где, в какой стране я найду самые лучшие корма для наших
коней?
     - Конечно, в привольных угорских степях.
     -  Ты  поедешь со мной, - сказал Бату-хан, - и будешь в  пути
моим советником.
     -  Плохой  я тебе советник; жить мне уже осталось немного,  -
отвечал равнодушно Дмитро. - Скоро я умру и тебе желаю того же!
     Бату-хан  вздрогнул. Окружающие переглянулись. В эту  минуту,
запыхавшись,  подбежали два татарских сотника и,  подхватив  Бату-
хана под руки, быстро посадили его на коня.
     -  Великий  джихангир! Здесь проклятое  место!  В  Кыюве  нам
нечего больше делать. Пора уходить отсюда.

     Удаляясь от Киева вслед за Бату-ханом, Гуюк-хан тихо  говорил
одному из своих приближенных:
     -  Вечно синее небо было здесь немилостиво не только к  Бату-
хану,  но и ко мне: когда джихангир направил свое войско на  осаду
Кыюва  и  тумен  за  туменом уходил туда, а  обратно  ни  один  не
возвращался,  я  сказал Саин-хану: "Великий джихангир!  Бог  войны
Сульдэ  дает  победу только самым доблестным. Не следует  ли  тебе
самому  повести  свой тумен непобедимых на этот непокорный  город?
При одном твоем приближении откроются ворота, а наши воины обретут
новую силу сказочных багатуров". Он посмотрел на меня и промолчал,
но совету моему не последовал. Жаль! Ведь по воле неба и он бы мог
не  вернуться,  если бы ринулся в самую гущу боя,  и  тогда  этому
безумному походу наступил бы конец.
     - А если бы войско все же захотело идти вперед, а не назад? -
спросил собеседник.
     - Тогда кто-либо другой, не менее доблестный, мог бы заменить
Бату-хана, став во главе нашего войска...
     - И это был бы ты!
     - Тс! Тс! Молчи! Часто и деревья имеют уши!


        Глава седьмая. ПИСЬМО ХАЛИФУ БАГДАДСКОМУ


     На  берегу  оледенелого, засыпанного снегом широкого  Днепра,
против  Киева,  в  походной войлочной юрте Абд  ар-Рахмана,  возле
тлеющего  костра  сидел  на  пятках  Дуда  Праведный  и  дописывал
тростниковым калямом последние завитки на длинном узком листе.  Он
вздохнул,  тихо  прошептал  молитву и вопросительно  посмотрел  на
своего молодого господина, задумчиво сидевшего близ него.
     -  Закончил  письмо?  -  спросил  Абд  ар-Рахман,  кутаясь  в
просторную кипчакскую баранью шубу.
     - Все написал, что ты хотел, - ответил Дуда. - Прочесть тебе?
     - Прочти, мой мудрый наставник.
     Медленно, нараспев, как обычно читаются священные книги, Дуда
начал:
     -   "Во   имя  аллаха!  Мудрому,  хранителю  высшей   правды,
благосклонному ко всем приходящим, восприимчивому к  добру,  вождю
общины   правоверных,  самому  праведнейшему,   среди   праведных,
Мустансиру,  халифу багдадскому, - да возвеличит его  аллах  своим
благословением,   да   развернутся   его   бесчисленные   знамена,
украшающие его доблестные рати, да увеличится число прибывающих  к
нему послов! Самые горячие, исходящие из сердца пожелания шлет  из
далекой,   занесенной  снегом  безграничной  степи   его   верный,
преданный  слуга,  состоящий послом при грозном владыке  татарской
небесной   Синей   Орды   Бату-хане,  Абд  ар-Рахман,   прозванный
Укротителем диких коней.
     Посылаю  очередное письмо и молю скороприходящего  праведного
Хызра,  чтобы  он  охранил на всех длинных и опасных  путях  через
долины,  реки  и  горы  тех гонцов, в чьих  надежных  руках  будет
храниться этот свиток, этот скорбный стон моего сердца.
     А  наблюдал  я с неотрывным вниманием за тем, как происходила
осада  богатейшего  прекрасного города урусов  Кыюва,  и  об  этом
сейчас поведаю тебе, хранителю высшей правды.
     Этот  город,  стоящий  на нескольких  холмах,  опоясан  тремя
рядами  стен.  Только благодаря камнеметам и двум тяжелым  таранам
татарам  удалось  разбить  ворота, после  чего  татарская  конница
неудержимым  потоком  ворвалась в Кыюв. Первый  главный  удар  был
нанесен  в те ворота, откуда прямая дорога ведет к вершине  холма,
где  находятся  палаты  бояр, самые почитаемые  "дома  молитвы"  и
дворец  великого  князя кыювской земли. По этой  дороге,  пробивая
себе  путь  через  толпы отчаянно бившихся горожан,  и  промчались
впереди других "буйные" конники Иесун Нохоя.
     Я  проехал  вслед  за  монголами, с трудом  пробираясь  через
наваленные  грудами  тела урусов и татар,  застывших  в  последней
предсмертной схватке. И тут я понял, почему татары одолевают  этот
мужественный народ: их было в два-три раза больше, чем урусов. Все
дома  по  обе стороны улицы снаружи были заперты замками:  значит,
все  население,  до последнего человека, покинуло  свои  жилища  и
вышло  защищать Кыюв - одни на крепостных стенах, другие на улицах
города.
     Я  должен признаться тебе, мой великий покровитель, я ни разу
не обнажил своего светлого дедовского меча, так как эти урусы, так
мужественно  умиравшие  за свою столицу, вызывали  во  мне  только
удивление и сочувствие любовью к своей земле и полным бесстрашием.
     Однако, несмотря на эту мужественную защиту, Кыюв пал.
     Тебе, вероятно, известно, что монголы имеют обычай сейчас  же
после битвы свозить тела всех своих убитых воинов и складывать  их
рядами  на  бревнах, досках, хворосте и соломе  для  погребального
костра. Такой костер монголы поджигают и долго ходят вокруг  него,
распевая  священные  песни, пока костер не догорит  дотла.  У  них
считается  преступным  и  позорным оставить  тело  своего  павшего
воинах без погребения на костре. Однако в Кыюве Бату-хану пришлось
отменить  этот обычай: весь город пылал, сам похожий на  громадный
погребальный костер.
     Монголы   вынуждены  были  поспешно  бежать  из   охваченного
пламенем  Кыюва. Повсюду запасенные урусами на зиму стога  сена  и
склады зерна тоже сгорели, так что никакого корма для коней  ни  в
городе,  ни  вокруг  него больше не оставалось. Татарский  владыка
повелел  войску  двинуться  дальше,  на  "вечерние  страны",  куда
направлюсь и я.
     Здесь  я  кончаю  письмо. Спасенный мною от  смерти  арабский
купец  поклялся,  что  доставит его в Багдад  и  передаст  в  твои
священные руки.
     Для свободного и спешного проезда через захваченную монголами
землю  я  для  него  с  трудом  достал  медную  пайцзу  на  шею  с
и